Сочинения

Все зло заключается в аристократии, говорят демократы, но зло, во всяком случае, определенное и ограниченное, теперь они променяли «ее» на десять вечно враждующих аристократий, самое худшее из положений. Провозглашая равенство всех, провозгласили Декларацию прав на зависть. Мы переживаем теперь волнения революции, перенесенные в мирную, по-видимому, область ума, промышленности и политики; кажется, что репутация, приобретенная, благодаря таланту, труду и общественными заслугами, приобретена также насчет народа. Аграрный закон перенесут скоро и на поля славы. Никогда не было такого стремления добиться известности какими бы то ни было средствами. Хотят отличиться во что бы то ни стало смешной оригинальностью, притворным увлечением, польским вопросом, пенитенциарной системой, судьбой каторжников, отбывающих срок наказания, малолетними преступниками, моложе и старше двенадцати лет и всеми общественными бедствиями. Эти различные мании создают добавочные почетные должности президентов, вице-президентов и секретарей обществ, число которых в Париже превосходит число социальных вопросов, требующих разрешения. Большое общество уничтожили для того, чтобы создать тысячу маленьких по образцу усопшего. Все эти паразитные общества не служат ли признаком разложения? Не напоминают ли они червей, копошащихся в трупе? Все эти общества, дети одной матери – тщеславия. Совсем иным образом проявляется католическое милосердие и истинная благотворительность. Она изучает язвы, излечивая их, и не разглагольствует в собраниях о причинах болезни ради удовольствия разглагольствовать.

Фабиен де Ронсере не принадлежал к числу недюжинных людей, но обладал чутьем нормандца, и хорошо понял выгоду, которую мог извлечь из этого общественного порока. Каждая эпоха имеет свои особенности, которые эксплуатируют ловкие люди. Фабиен стремился заставить говорить о себе.

– Друг мой, чтобы быть чем-нибудь, нужно заставить говорить о себе! – сказал он, уезжая, королю Алансона, Букье, другу своего отца. – Через шесть месяцев я буду более известен, чем вы!

Так объяснял Фабиен направление своего времени. Он не господствовал над ним, но покорялся ему. Начал он с богемы, области нравственной топографии Парижа, (см. «Принц богемы и сцены парижской жизни»), где, благодаря своей преднамеренной расточительности, был известен под именем «наследника». Ронсере воспользовался бывшей любовью Кутюра, красивой мадам Кадин, одной из новых актрис, пользующейся успехами на второстепенной сцене, и для которой в продолжение своей призрачной роскоши он отделал великолепно помещение в нижнем этаже с садом в улице Бланш. Таким-то образом познакомились Росере и Кутюр. Нормандец, желавший приобрести готовую роскошь, купил обстановку Кутюра и все украшения, которые тот принужден был оставить в квартире: беседка для курения, деревянная галерея в сельском вкусе, решенная индийскими циновками, и украшенная глиняными вазами, через которую проходили в беседку во время дождя. Когда хвалили помещение Ронсере, он называл его своей «берлогой». Провинциал скрывал, что архитектор Грендо приложил здесь все свое старание, как Стидман в скульптуре, и Леон де Лара в живописи; самолюбие было у него так велико, что он готов был прибегнуть ко лжи, только чтобы возвыситься. «Наследник» дополнил это великолепие оранжереей, обращенной на юг, не из любви к цветам, а чтобы поражать публику своим садоводством. Теперь он почти достиг цели. Сделавшись вице-президентом какого-то общества садоводства, во главе которого находился герцог де Висембург, брат князя Чиавари, младший сын покойного маршала Верно, он украсил свой мундир вице-президента лентой Почетного Легиона, полученной ин после выставки продуктов; вступительную речь оп купил за пятьсот франков у Люсто, но произнес ее так смело, как будто она была его. Он был замечен благодаря одному цветку, который ему дал старый алансонец Бланде, отец Эмилии Бланде, но который Ронсере выдал за цветок из своей оранжереи. Но этого успеха ему было мало. «Наследник» желал прослыть умным человеком и старался сойтись с известными людьми, чтобы заимствоваться их славой; план, трудно исполнимый, так как он мог расходовать только восемь тысяч франков. И Фабиен де Ронсере обращался поочередно и безуспешно к Биксиу, Стидману и Леону де Лара с просьбою представить его Аврелии Шонц, желая попасть в этот зверинец разного рода львов. Он так часто угощал обедами Кутюра, что Кутюр категорически доказал мадам Шонц, что она должна принять этого оригинала хотя бы только для того, чтобы сделать из него изящного лакея, без содержания, для поручений, которые неудобно давать прислуге. Аврелия Шонц разгадала Фабиена в три вечера и сказала себе:

– Если Кутюр не подойдет мне, я уверена, что запрягу этого, моя будущность теперь твердо стоит на ногах.

Дурак, над которым все потешались, сделался избранником Аврелии. Предпочтение могло быть оскорбительно для Фабиена, если бы он знал планы Аврелии, и никто не мог догадаться о таком выборе, так как выбор был более чем невероятен. Аврелия кружила Фабиену голову, украдкой посылая ему улыбки или кокетничая с ним на пороге двери, провожая его последним, если Рошефильд оставался дома. Она часто брала его в ложу третьим, говоря, что пользуется от него маленькими услугами, и не знает, чем отблагодарить его. Мужчины, как и женщины, обладают одинаковым тщеславием, желанием уметь внушать любовь к себе. Любовь Аврелии Шонц должна была особенно льстить самолюбию того, кого она избирала в возлюбленные своего сердца и дарила, по-видимому, бескорыстной привязанностью. Изображая из себя великосветскую даму и на самом деле не уступая им ни в чем, она должна была бы быть и действительно была предметом гордости для Фабиена, который настолько увлекался ею, что являлся не иначе, как в полном параде: лакированных сапогах, лайковых перчатках, вышитой рубашке с жабо, в самых разнообразных жилетах, одним словом, со всеми внешними проявлениями глубокого почитания.

За месяц до совещания герцогини с аббатом мадам Шонц открыла Фабиену тайну своего происхождения и свое настоящее имя, но он не понял цели такой откровенности. Через две недели Аврелия, пораженная недалекостью нормандца, воскликнула: – Боже, как я глупа! Он ведь, кажется, вообразил, что я люблю его на самом деле!

Тогда она повезла «Наследника» в своей коляске в Булонский лес, так как с год уже пользовалась маленькой коляской и парной низенькой кареткой.

При этом открытом тет-а-тет она затронула вопрос о своей будущности и объявила, что хочет выйти замуж.

– У меня семьсот тысяч франков, – говорила она, – и признаюсь вам, что если бы я встретила человека, одаренного честолюбием, который сумел бы понять меня, я изменила бы свое положение. Знаете ли вы, о чем я мечтаю? Мне бы хотелось быть простой гражданкой, войти в честную семью и сделать счастливыми мужа и детей.

Нормандцу очень льстило расположение мадам Шонц, но брак с ней, ему, тридцативосьмилетнему человеку, которого июльская революция сделала судьей, казался ему безумием, такой шаг требовал, конечно, обдуманности. Заметя его колебание, Аврелия Шонц сделала «наследника» предметом своего остроумия, шуток, презрения и вернулась опять к Кутюру. Через восемь дней спекулянт, которому она доверила свои средства, предложил ей свою руку, сердце и будущность – три вещи одинаковой стоимости. Так жила Аврелия Шонц, когда герцогиня Гранлье заинтересовалась жизнью этой Беатрисы в улице С.-Жорж.

По совету аббата Бросета герцогиня просила маркиза д’Ажюда привести в ней короля политических головорезов, известного графа Максима де Трайля, эрцгерцога богемы, самого молодого из молодых людей, хотя ему было уже пятьдесят лет. Ажюда пригласил Максима пообедать вместе в клубе, в улице Бож, и потом предложил пойти поиграть в карты к герцогу Грандлье, который был болен подагрой и сидел дома. Хотя зять герцога Грандлье и кузен герцогини имел право ввести его в салон, где он ни разу не был, но Максим сразу понял, что значило подобное приглашение: он был нужен герцогу или герцогине. Клубная жизнь, позволяющая играть с людьми, которых не принимают у себя, была обычным явлением того времени.

Герцог сделал честь Максиму – вышел к нему, хотя больной. После пятнадцати партий в вист он пошел спать, оставив свою жену с Максимом и д'Ажюда. Герцогиня с помощью Максима сообщила о своем проекте Трайлю и просила его содействия, делая вид, что нуждается только в его совете. Максим выслушал до конца, не проронив ни слова и желая, чтобы графиня прямо обращалась к нему за помощью.

– Я все понял, сударыня, – сказал он тогда, окидывая ее и маркиза тем тонким, глубоким и лукавым взглядом, каким подобные плуты умеют всегда смутить своих собеседников. – Д’Ажюда подтвердит вам, что если кто-нибудь в Париже и может вести такую двойную игру, то это я, и при этом, не вмешивая вас, и даже не говоря о том, что я был сегодня здесь. Но только сначала займемся предварительными переговорами Леобена. Чем можете вы пожертвовать?..

– Всем, что потребуете, – отвечала она.

– Хорошо. Итак, вы удостоите меня чести принимать у себя герцогиню де Трайль и протежировать ей?

– Да разве ты женат?… – воскликнул д’Ажюда.

– Я женюсь через две недели на наследнице очень богатой, но совершенно буржуазной семьи; это жертва моему политическому убеждению. Я действую по принципу правительства. Я меняю кожу. Вам понятно теперь, герцогиня, как важно для меня, если вы и ваша семья примите мою жену; я надеюсь, что буду депутатом после отставки моего тестя, и мне обещают уже дипломатический пост, что вполне подойдет к моему богатству. Я не вижу причины, почему бы моей жене не быть так же хорошо принятой, как мадам Портандюэр, в том обществе молодых женщин, в котором блещут мадам ла Басти, Жорж Монфриньез, Лесторад, Геник, д’Ажюда, Ресто, Растиньяк, Ванденесэ. Жена моя красива, а за остальное ручаюсь я! Согласны вы на это, герцогиня? Вы благочестивая женщина, и если вы скажете да, то ваше обещание поможет мне вполне устроить мою жизнь, вы же сделаете этим еще одно доброе дело. Я долго царил среди виверов, но теперь всему конец. К тому же наш герб лазурное поле с золотой химерой, изрыгающей огонь, с красными и зелеными пятнами и с горностаевым мехом; герб этот нам дал Франциск I, который счел необходимым отблагодарить лакея Людовика XI, и мы графы со времен Екатерины Медичи.

– Я буду принимать вашу жену и покровительствовать ей, – сказала торжественно графиня – и мои не отвернутся от нее, даю вам слово.

– Ах, герцогиня, – воскликнул видимо растроганный Максим, – если и герцог не откажет мне в своем внимании, то ручаюсь вам за успех вашего плана, но, – продолжал он через некоторое время, – вы должны следовать моим указаниям. Это последняя интрига в моей холостой жизни, она должна быть выполнена особенно хорошо, так как речь ведь идет о добром деле, – прибавил он, улыбаясь.

– Вам повиноваться? – проговорила герцогиня, – значит, нельзя скрыть, что я замешана во всем этом?

– Ах, сударыня, я вас не скомпрометирую, – воскликнул Максим, – и слишком уважаю вас, чтобы принимать предосторожности, но следовать моим советам необходимо. Так, например, требуется, чтобы мадам дю Геник увезла своего мужа на два года, пусть покажет ему Швейцарию, Италию, Германию, вообще как можно больше стран.

– Ах, вы разделяете, значит, страх моего духовника! – наивно воскликнула герцогиня, вспоминая справедливые замечания аббата Бросета.

Такое соглашение между адом и небом заставило улыбнуться Максима и д’Ажюда.

– А чтобы лишить мадам Рошефильд возможности видеть Калиста, – продолжала герцогиня, – мы уедем все, Жюст с женой, Калист с Сабиной и я. Клотильда останется с отцом.

– Не будем торжествовать победу, – сказал Максим, – я предвижу массу препятствий, но, конечно, одолею их; ради вашего уважения и вашей протекции я готов идти на всякую грязь, но здесь ведь…

– Грязь? – перебила герцогиня этого современного кондотьера, и на лице ее выразилось отвращение и удивление.

– Но вы попадете в нее непременно, сударыня, раз я ваш доверенный. Разве вы не знаете, до какой степени ваш зять ослеплен мадам Рошефильд? Мне известно все от Натана и Каналиса, между которыми колебалась мадам Рошефильд, когда Калист бросился в эту львиную пасть. Она уверила этого бретонца, что осталась такой же добродетельной, что никого не любила, кроме него, что любовь к Конти была делом рассудка, сердце и все прочее принимало в ней очень мало участия. Одним словом, то была музыкальная любовь!..

– Что касается до Рошефильда, то там был только долг. Она, как видите, чиста, как дева! Она это вполне доказывает, никогда не вспоминая о своем сыне, и в течение целого года не сделав ни одной попытки для того, чтобы видеть его. А сыну ее скоро двенадцать лет и мадам Шонц вполне заменила ему мать; материнство, как знаете, это своего рода страсть у женщин подобного сорта. Поверьте, дю Геник отдал бы себя и жену на заклание ради Беатрисы. Вы думаете легко спасти человека, когда он на дне пропасти легковерия! И Яго Шекспира мог бы растерять все свои платки, не достигнув цели. Думают, что Отелло, Оросман, C.-Пре, Рене, Вертер и другие влюбленные, пользующиеся славой, изображают любовь! Их отцы с ледяными сердцами никогда не знали, что значить истинная любовь, один только Мольер понимал любовь. Любовь, герцогиня, не значит любить только благородных женщин, как Кларисса – велика трудность, нечего сказать!.. Любить, значит, говорить себе: «Та, которую я люблю, нечестная женщина, она обманывает меня, и будет обманывать всегда, она прошла огонь и воду; все мучения ада заключаются в ней…» и бежать к ней, и находить в ней лазурное небо и цветы рая!..

«Вот как любил Мольер, как любим мы, ветрогоны, я плачу каждый раз, когда смотрю эту великую сцену с Арнольфом. Вот такою-то любовью, герцогиня, и любит ваш зять Беатрису! Мне трудно будет разлучить Рошефильда с Шонц, но она, наверно, согласится; я всеми силами постараюсь изучить все обстоятельства ее жизни.

«Что касается Калиста и Беатрисы, то для них нужны удары топора, сверхъестественные измены и такие низости, до которых не может спуститься ваше чистое воображение, если только ваш духовник не протянет вам руку помощи. Вы требуете невозможного, герцогиня, но оно будет исполнено, хотя я и решил действовать огнем и мечом, но все же не могу ручаться за полный успех. Я знаю таких влюбленных, на которых не действуют самые ужасные разочарования. Вы слишком чисты для того, чтобы знать, какую власть могут приобрести женщины, не отличающиеся добродетелями.

– Подождите приступать к этому гадкому делу, дайте мне переговорить с аббатом. Я должна знать, до какой степени я буду вашей соучастницей! – воскликнула герцогиня с наивностью, в которой выразился весь эгоизм ее благочестия.

– Вы ничего не будете знать, дорогая мама, – проговорил маркиз д’Ажюда.

На крыльце, пока подавали карету маркизу, д’Ажюда сказал маркизу:

– Вы совсем запугали добрую герцогиню.

– Не может же ведь она сомневаться в трудности исполнения того, чего требует!.. Поедемте в Жокей-клуб; мне надо, чтобы Рошефильд позвал меня завтра обедать к Шонц. Сегодня ночью я составлю план, расставлю на шахматной доске пешки для партии, которую начну играть. Во времена своего блеска Беатриса не хотела принимать меня. Теперь я сведу с ней счеты и так отомщу за вашу невестку, что она сама найдет мое мщение слишком жестоким…

На другой день Рошефильд сказал мадам Шонц, что позвал обедать Максима де Трайль. Он предупредил ее, чтобы дать ей возможность показать всю роскошь дома и приготовить более изысканные кушанья для этого известного знатока, которого трусили все женщины, подобные Шонц. Она особенно позаботилась о своем туалете и о доме для приема такого лица.

В Париже столько же различных царств, сколько различного рода искусств, наук, профессий и разного рода специальностей, и наиболее талантливый в той или иной профессии становится своего рода царем. Его ценят и уважают его товарищи, знакомые с трудностями ремесла и готовые всегда восхищаться тем, кто легко преодолевает их. В глазах куртизанок и их покровителей Максим считался очень влиятельным и способным, так как умел заслужить всеобщую любовь. Его превозносили все, кто знал, как трудно в Париже ладить с кредиторами. По изяществу, уму и манерам он не имел себе соперников, за исключением знаменитого Марсея, который поручал ему разного рода политические миссии. Всего этого достаточно, чтобы объяснить его беседу с герцогиней, престиж, которым он пользовался у мадам Шонц, авторитет его слов при свидании, которое он рассчитывал иметь на Итальянском бульваре с одним юношей, уже заслужившим известность, хотя только что вступившим в парижскую богему.

На другой день утром Максиму доложили о приходе Фино, которого он позвал накануне. Он просил его устроить случайный завтрак в Английском кафе, где Фино, Кутюр и Люсто могли бы поболтать с ним. Фино по отношению к графу де Трайль был тоже, что прапорщик по отношению к маршалу Франции, и не мог ему ни в чем отказать, к тому же было бы слишком опасно раздражать такого льва. Когда Максим пришел завтракать, он застал Фино и двух его товарищей уже за столом. Разговор шел об Аврелии Шонц. Кутюр, ловко подстрекаемый Фино и Люсто, бессознательно сделавшись помощником Фино, рассказал де Трайлю все, что тому нужно было знать об Аврелии.

В час дня Максим с зубочисткой в зубах разговаривал с Тилье на подъезде Тортони, где спекулянты устроили своего рода маленькую биржу, преддверие большой. Казалось; Максим был занят делами, но он поджидал молодого графа де Ла Пальферин, который в известный час должен был пройти здесь. Итальянский бульвар теперь тоже, чем в 1650 году был Новый мост; все известные люди проходят по нему непременно, хотя бы раз в день. И в самом деле, через десять минут Максим, оставив руку Тилье и кивнув головой молодому князю богемы, сказал ему с улыбкой:

– Ко мне, граф, вы мне нужны на два слова!

Оба соперника, один светило заходящее, другой – восходящее, уселись на стульях перед парижской кофейной. Максим поместился на известном расстоянии от нескольких старичков, которые сидят здесь обыкновенно уже с часа дня, чтобы облегчить свои ревматические недуги. У него были уважительные причины избегать стариков (см. «Деловой человек», сцена из парижской жизни).

– У вас есть долги? – спросил Максим молодого графа.

– Если бы у меня их не было, мог ли бы я быть вашим достойным заместителем? – отвечал Пальферин.

– Если я предложил вам этот вопрос, то не потому, чтобы сомневался в вашем ответе, я хочу только знать, как велика сумма, пять или шесть?

– Шесть, чего?

– Шесть цифр! Должны ли вы пятьдесят или сто тысяч?.. Я должен был до шестисот тысяч.

Ла Пальферин почтительно и насмешливо снял перед ним шляпу.

– Если бы у меня был кредит в сто тысяч франков, – ответил молодой человек, – я забыл бы кредиторов и провел бы остаток моей жизни в Венеции, в стране живописи, вечера проводил бы в театре, а ночи с хорошенькими женщинами и…

. – А что сталось бы с вами в мои годы? – спросил Максим.