Джевдет-бей и сыновья

– Мне нравится это слово! – сказал вдруг Омер. – Да, я решил, что буду завоевателем!

– Как мило! – обрадовалась Атийе-ханым. – А давайте-ка сфотографируемся! Саит, здесь получится?

– При таком освещении не выйдет. Фотоаппарат у тебя с собой?

Гюлер вдруг подняла глаза на Омера:

– По правде говоря, вы и на турка-то не очень похожи.

– Ладно-ладно, оставим эту тему! – вмешался Саит-бей. – Послушайте, что я сейчас расскажу. Встречаются однажды в лесу черепаха и лиса. Лиса и говорит…

У Саит-бея были тонкие ухоженные усики. Когда он говорил, эта тонкая темная полоска ходила вверх-вниз. «Сейчас надо будет посмеяться», – подумал Омер.

Саит-бей закончил свой рассказ, и все дружно рассмеялись.

– Расскажи, как рассеянный официант перепутал бокалы, – попросила мужа Атийе-ханым.

Тот, улыбнувшись, начал рассказывать. Атийе-ханым изо всех сил пыталась сдержать смех. В вагоне-ресторане яблоку негде было упасть. За столиком впереди сидели четыре старика, выпивали и о чем-то, посмеиваясь, беседовали.

У одного из них была седая борода; когда он смеялся, борода терлась о галстук, а из жилетки показывалась поблескивающая цепочка от часов. За другим столиком сидела женщина в шляпке, с ребенком на руках; она целовала ребенка и улыбалась. «Было время, когда и я часто смеялся и улыбался», – думал Омер. В инженерном училище он то и дело над кем-нибудь подшучивал. Когда они с Мухиттином и Рефиком играли в покер, то вечно пересмеивались. Мысли о прошлом навевали грусть. К тому же действие алкоголя ослабевало, равно как и вызванное им возбуждение. Он решил, что будет слушать истории Саит-бея.

Ближе к часу ночи вагон-ресторан опустел. К столику, покачиваясь, подошел официант и вежливо обратился к Омеру и его знакомым:

– Господа, мы скоро закрываемся. Поезд подходит к Эдирне. Во время паспортного контроля вам нужно быть в своих купе и…

– Да-да, конечно, мы сейчас уходим, – сказал Саит-бей, и все надолго замолчали.

Саит-бей заплатил по счету, дамы взяли свои сумочки. Атийе-ханым стала смотреть в окно.

«Ну вот, начинается печаль, – подумал Омер. – Как въехали в Турцию, так и веселье наше кончилось».

Встав из-за стола, он почувствовал себя одиноким. «Может, они пригласят меня в свое купе? Продолжим разговор там…» – думал он, пробираясь по коридору вслед за Саит-беем и его дамами. «Да что это со мной? Я же завоеватель! Растиньяк… Может, я и выпил лишнего, но на меня алкоголь не очень-то…»

– Спокойной ночи! Завтра утром снова увидимся!

Это была Атийе-ханым. Вот кто, пожалуй, понял его лучше других. Омер подумал, что столь жадному до жизни человеку, как он, не годится обращать внимание на такие мелочи, как одиночество и печаль.

Омер снова увидел их на следующее утро, когда поезд уже подходил к вокзалу Сиркеджи, – высунувшись в открытое окно, они увлеченно глядели по сторонам. Омер зашел в их купе, пожал всем руки и обменялся со всеми любезностями. Саит-бей, снова напустив на себя вид добродушного дядюшки, сказал:

– Я вчера о вас думал. Вы были правы, когда говорили о стремлениях. В нашей стране таких, как вы, мало!

Омер только махнул рукой, словно говоря, что не стоило придавать такое значение его болтовне. Дамы, краем глаза поглядывавшие на толпу встречающих, заметили этот жест и улыбнулись. Обе они были в красивых шляпках с широкими полями. Атийе-ханым вдруг вытащила фотоаппарат и, не успел Омер и глазом моргнуть, сфотографировала его. Омер сказал, что очень волнуется, и вышел из купе.

Получив свои чемоданы и направляясь к пункту таможенного контроля, он увидел их еще раз. Шляпки дам в окне вагона были похожи на гроздь красочных фруктов. Атийе-ханым помахала «милому молодому человеку» рукой, а ее муж напомнил, что им снова хотелось бы встретиться с ним в Стамбуле. Когда голос Саит-бея растворился в вокзальном шуме, Омер заметил, что расчувствовался. Пробираясь к пункту таможенного контроля, он увидел в толпе встречающих мальчика со вчерашней фотографии. Старая нянька с недовольным лицом держала его на руках. Мальчик махал ладошкой в сторону поезда. «Я все преодолею», – сказал себе Омер.

Войдя в здание таможни, он впервые осознал, что вернулся. В нем вдруг проснулось какое-то странное, давным-давно забытое чувство, похожее на любовь. Некоторое время он искал служащего, которому можно было бы предъявить для досмотра чемоданы, потом увидел очередь и встал в нее. Какой-то шикарно одетый человек в длинном плаще, растолкав толпу плечами, влез перед ним. Тут из комнаты, у которой выстроилась очередь, вышел пожилой таможенник и сказал, что стоят они здесь зря, досмотр будет в соседней комнате. Пока перебирались туда, возникла изрядная давка. Из-за двери вдруг послышались возмущенные вопли, и один человек в шляпе, стоящий в очереди, заявил, что это просто безобразие – так придираться к людям по пустякам. Когда очередь дошла до Омера, к таможеннику подошел другой таможенник, постарше, и сказал:

– Да пропусти ты этого молодого человека. Видишь, у него ничего нет.

– Хорошо-хорошо, пропускаю, – сварливо буркнул таможенник и, не открывая чемоданов, махнул Омеру рукой – проходи, мол.

Тут же откуда-то вынырнул носильщик и выхватил у него поклажу. Через пару секунд Омер уже был в Сиркеджи.

На углу остановился трамвай, из него выходили пассажиры. За трамваем стояла карета, кучер, покуривая, ждал, когда можно будет тронуться с места. Четыре носильщика тащили в сторону Бабы-Али огромную бочку. Дворник о чем-то беседовал с расположившимся на брусчатом тротуаре нищим. В сторону Каракёя шествовал шикарно одетый господин с зонтиком в руках. Из запряженного лошадьми фургона в ресторан перетаскивали большие ящики. В припаркованном неподалеку такси шофер читал газету. Рядом с обувной лавкой стояла женщина с ребенком и разглядывала витрину. Над головой раскинулось желтоватое легкое небо. Воздух был влажным.

Носильщик обернулся к замечтавшемуся Омеру:

– Куда?

– В Каракёй.

Он решил перейти мост пешком. Вскоре они нагнали человека с зонтиком и пошли вслед за ним. «Я – завоеватель!» – думал Омер. Он чувствовал себя очень легким – на него впервые за долгие годы не давило небо.

Глава 2. Праздничный обед

Ниган-ханым сидела, подперев голову руками, за столом, накрытым вышитой скатертью, смотрела на фарфоровую тарелку и размышляла: «Хорошо, что я велела достать позолоченный сервиз. Сколько лет он без дела стоял в буфете.

Чай после обеда будем пить из подаренных мне на свадьбу бабушкой чашек с синими розами. Две чашки из этого сервиза, увы, разбились. А что же я не велела достать и начистить серебряные приборы? Когда еще использовать серебро, как не в такие дни? Все надо использовать». Вышитую скатерть она уже доставала в прошлый Курбан-байрам. Поскольку скатерть тоже была частью ее приданого, то, стало быть, тридцать лет хранилась в неприкосновенности. Ниган-ханым одолевало странное желание наконец пустить в дело все вещи, спрятанные в сундуках, шкафах, буфетах и шкатулках. «Как будто мне хочется увидеть, как пачкаются и рвутся скатерти, бьются тарелки и чашки, теряются вилки и ножи! – думала она. – Вот уже тридцать лет, как я замужем. Больше шестидесяти праздников отметили мы с Джевдет-беем, вот и Курбан-байрам тридцать шестого подошел. И встречаем мы его все вместе: муж, сыновья, доченька, милые мои невестки и два маленьких внука».

Они сидели за столом у окна, из которого видны липы и знаменитый камень-мишень на углу, и ждали, когда повар подаст обед. Ниган-ханым чувствовала, как от люстры, которую зажгли по случаю пасмурной погоды, распространяется тепло. Скоро в столовую войдет, держа огромное блюдо, повар Нури – как всегда в торжественных случаях, на цыпочках. Все с нетерпением этого ждали и как будто гадали: на цыпочках войдет Нури или нет?

– Вы видели? Когда разделывали барашка, у него из желудка выпал большущий камень. Вот такой величины! – И Рефик, младший сын Ниган-ханым, начертил пальцем на скатерти кружок.

«Моему младшему всегда все было интересно. Это любопытство у него от меня», – подумала Ниган-ханым.

– Этакий камень выпал из барашка? Ничего себе! – сказал старший сын Осман.

Утром в саду за домом, как всегда во время Курбан-байрама, были зарезаны две козочки и барашек. Ниган-ханым была рада, что ее семья придерживается этого обычая. Она подумала, что благодаря этому чувствует себя сильнее, и прищурилась.

– Да где же наконец еда? – вопросил нетерпеливый, как всегда, Джевдет-бей.

Увидев, что сидящий рядом муж уже держит вилку в своей покрытой старческими пятнами руке, Ниган-ханым с неудовольствием подумала: «Снова объестся!» Потом стала наблюдать за внуками: шестилетним Джемилем и восьмилетней Лале. Джемиль рассказывал сестре, как задрожало тело барашка, когда его зарезали, а та говорила, что не смотрела, потому что ей было очень страшно. «Какие у меня здоровые, славные внуки!» – подумала Ниган-ханым. Дочь Айше, как всегда, сидела молча и выглядела понуро.

Повар Нури вышел из кухни с большим блюдом в руках. Ниган-ханым заметила это раньше всех и весело, тоном матери, рассказывающей детям сказку, объявила:

– Все готово!

Не глядя на ноги Нури, она все равно поняла, что он идет на цыпочках. Прищурившись, наблюдала, как он ставит блюдо на стол. На некоторое время разговоры стихли, потом все оживились и стали смотреть на блюдо.

На позолоченном блюде среди горок риса, украшенного горошинами, лежали маленькие кусочки мяса. Но это было мясо не тех животных, которых резали утром в саду за домом. Жертвенное мясо не подавали на стол с тех пор, как лет десять назад Джевдет-бей был вынужден покинуть праздничный стол и удалиться в уборную на первом этаже (ту, в которой не было унитаза), где его и вырвало. Возможно, причиной тому был ликер, которого он в то утро выпил больше чем нужно, но Джевдет-бей возложил всю вину не на ликер, а на свежее мясо, причем сделал это в крайне грубых выражениях и потом много еще чего прибавил. На следующий день Ниган-ханым одна поехала в дом своего отца-паши и со слезами жаловалась на мужа сестрам, Тюркан и Шюкран. Свежее мясо, по мнению Джевдет-бея, дурно пахло и было тяжело для желудка. Вспомнив об этом, Ниганханым порадовалась, что они решили больше его не есть. Потом, взяв ложки, она посмотрела на своих невесток, которые сидели рядышком как раз напротив нее. Не отказав себе в удовольствии немного подумать, кому из них дать ложки, в конце концов протянула их младшей невестке Перихан:

– Раздавай-ка сегодня ты!

Это был замечательный момент: Перихан, раскрасневшись от волнения, смотрит на зажатые в руках ложки, Джевдет-бей, как всегда, первым протягивает свою тарелку, все улыбаются, предвкушая трапезу. Ниган-ханым, расчувствовавшись, смотрела на невестку и думала: «Какая она красивая! И волосы укладывает с большим вкусом. Голосок у нее, правда, тоненький, как у мышки, но это не беда. И Рефик счастлив. Я тоже такой была, когда мы с Джевдетом только поселились в этом доме. Хвала Аллаху, я и сейчас счастлива. В те дни мы искали мебель, чтобы обставить дом. Как славно было жить в новом доме, среди новых вещей…»

– А тарелки для салата почему нет? – ворчливо спросил Джевдет-бей.

«Ох ты, не поставили ему тарелку для салата! И как я не заметила?» – подумала Ниган-ханым и тут же окликнула прислугу. Посмотрела краем глаза на тарелку мужа и заметила, что на ней уже красуется целая гора еды. «А потом начнет клевать носом, плохо себя чувствовать», – подумала Ниган-ханым с раздражением. Потом, глядя на его седую голову, склоняющуюся к тарелке каждый раз, когда он брал новый кусок, на его длинный тонкий нос, она вдруг почувствовала, что ее переполняет нежность, и повернулась к своей тарелке. Поев немного, обратила внимание на то, что старший сын Осман о чем-то увлеченно говорит.