Снег

Отключили электричество. Наступила долгая пауза.

– Отключили электричество, – проговорил Мухтар загадочным голосом.

Ка ничего не ответил и сидел, не шевелясь, в темноте.

7

Исламисты – так нас называют сторонники светского общества и западного образа жизни

В отделении партии, в Управлении безопасности и снова на улице

В том, как они молча сидели в темноте, было нечто тревожащее, но Ка предпочитал эту напряженность неискреннему разговору двух старых приятелей при свете. Единственное, что сейчас связывало его с Мухтаром, была Ипек, и Ка, конечно, хотел поговорить о ней, но боялся дать понять, что влюблен в нее. Боялся он и того, что Мухтар начнет еще о чем-нибудь рассказывать, и тогда он станет считать его еще большим глупцом, чем сейчас, а в результате восхищение, которое он хотел чувствовать к Ипек, пострадает оттого, что она была многие годы замужем за таким человеком.

Поэтому, когда Мухтар, не зная, о чем еще поговорить, завел речь о прежних приятелях-леваках и о политических эмигрантах, живущих в Германии, у Ка отлегло от сердца. В ответ на вопрос Мухтара он, улыбнувшись, сказал, что слышал о том, что кудрявый Туфан из Малатьи, который когда-то писал статьи о странах третьего мира для одного журнала, сошел с ума. Ка сказал, что видел его в последний раз на Центральном вокзале в Штутгарте, с длинной палкой в руке, к концу которой была привязана мокрая тряпка: насвистывая, он бегал туда-сюда и вытирал пол. Потом Мухтар спросил о Махмуде, который вечно получал нагоняи из-за того, что не умел молчать. Ка сказал, что он вступил в общину сторонника шариата Хайруллаха-эфенди и сейчас с той же страстью, с какой когда-то отстаивал левые идеи, спорит о том, в какой мечети в Германии какая община будет главной. Еще один человек, о котором, опять улыбнувшись, вспомнил Ка, приветливый и симпатичный Сулейман, так затосковал в маленьком городке Траунштайн в Баварии, где жил на деньги фонда одной церкви, раскрывающей свои объятия политическим эмигрантам из стран третьего мира, что все же вернулся в Турцию, хотя и сознавал, что там его посадят в тюрьму. Они вспомнили Хикмета, который работал в Берлине шофером и был убит при странных обстоятельствах, Фадыла, который женился на пожилой немке, вдове нацистского офицера, и вместе с ней открыл пансион, и теоретика Тарыка, который работает на турецкую мафию в Гамбурге и уже разбогател. Садык, который когда-то вместе с Мухтаром, Ка, Талером и Ипек собирал только что вышедшие из типографии журналы, сейчас стал главарем банды, которая контрабандным путем через Альпы переправляет в Германию рабочих. Говорили, что обидчивый Мухаррем вел вместе со своей семьей счастливую жизнь под землей на одной из станций-призраков берлинского метро, заброшенных из-за холодной войны и Берлинской стены. Когда поезд проносился между станциями «Кройцберг» и «Александерплац», сидевшие в вагоне турецкие социалисты-пенсионеры на мгновение почтительно вставали, подобно стамбульским мафиози былых дней, которые всякий раз, проезжая через Арнавут-Кёй[26 - В прошлом городок на европейском берегу Босфора, ныне один из районов Стамбула.], приветствовали одного легендарного гангстера, некогда исчезнувшего в тамошних водах со своей машиной. Даже если в момент этого приветствия находящиеся в вагоне политические эмигранты не были знакомы, они краем глаза поглядывали на своих попутчиков, приветствующих легендарного, но проигравшего свою битву героя. Так Ка случайно встретил в вагоне берлинского метро Рухи, который когда-то постоянно критиковал своих левых друзей за то, что они не интересуются психологией, и узнал, что он участвует в экспериментах, изучающих, как воздействует на целевую аудиторию реклама нового сорта пиццы с бастурмой, которую собирались продавать мигрантам-рабочим с самым низким уровнем дохода. Самым счастливым из политических эмигрантов, которых Ка знал в Германии, был Ферхат: он вступил в РПК, с националистическим рвением нападал на офисы «Турецких авиалиний», бросал «коктейль Молотова» в здания турецких консульств перед камерами CNN и учил курдский, мечтая о стихах, которые однажды напишет. Других людей, о которых со странным любопытством спрашивал Мухтар, Ка или давно забыл, или слышал, что они, как и многие другие из тех, кто вступил в банды, работал на секретные службы или занялся иными темными делами, исчезли или, вероятно, были тихонько убиты и брошены в воду какого-нибудь канала.

При свете спички, зажженной его старинным приятелем, Ка увидел призрачные силуэты предметов обстановки губернского отделения партии, старый журнальный столик, газовую печку. Он встал, подошел к окну и стал с восторгом смотреть на снег.

Снег падал очень медленно, большими восхитительными снежинками. В том, как медленно и обильно он сыпал, в его белизне, столь явной в неясном голубоватом свете, непонятно откуда исходившем, была некая сила, вселяющая покой и уверенность, и еще было восхищавшее Ка странное изящество. Он вспомнил снежные вечера своего детства – когда-то в Стамбуле от снега и сильного ветра тоже отключалось электричество, в доме слышалось испуганное перешептывание, заставлявшее сильнее колотиться детское сердце, и восклицания «Сохрани, Аллах!», а Ка чувствовал счастье оттого, что у него есть семья. Он с грустью наблюдал за еле бредущей под снегом лошадью, запряженной в повозку. В темноте можно было заметить, как животное напряженно крутит головой из стороны в сторону.

– Мухтар, ты все еще ходишь к шейху?

– К глубокочтимому Саадеттину? – спросил Мухтар. – Иногда. А что?

– Что это тебе дает?

– Там я чувствую, что у меня есть друзья, и они пусть немного, но любят меня. Шейх мудрый человек.

Но Ка почувствовал в голосе Мухтара не радость, а разочарование.

– В Германии я веду очень одинокую жизнь, – упрямо продолжал он разговор. – Когда по ночам я смотрю на крыши Франкфурта, то чувствую, что весь этот мир, моя жизнь – не напрасны. Мне слышатся голоса.

– Какие голоса?

– Возможно, это происходит потому, что я постарел и боюсь умереть, – ответил Ка, смутившись. – Если бы я был писателем, я бы написал о себе: «Снег напоминал Ка о Боге!» Но я не знаю, было бы это правдой. Безмолвие снега приближает меня к Богу.

– Религиозные люди, люди правых взглядов, мусульмане-консерваторы этой страны… После всех тех лет, когда я был атеистом и левым, они оказали очень хорошее влияние на меня, – проговорил Мухтар и с какой-то странной надеждой в голосе добавил: – Ты найдешь их. Я уверен, что и тебе они окажутся полезными.

– В самом деле?

– Да и потом, обычно набожные люди – скромны, добры и терпимы. Они не презирают людей, как их европеизированные соотечественники; они умеют сострадать и быть чуткими. Узнав тебя, они начинают тебя любить и никогда не обижают.

Ка давно знал, что в Турции вера в Аллаха означала в первую очередь принадлежность к общине, к определенному кругу людей, а вовсе не встречу человека как личности с возвышенными идеями и великим Творцом; и все же его разочаровало то, что Мухтар вел речь о пользе общины, не говоря ничего об Аллахе и о вере каждого человека в отдельности. Он почувствовал, что презирает Мухтара за это. Но, глядя в окно, к которому он прислонился лбом, повинуясь какому-то внутреннему чувству, он сказал Мухтару другое:

– Мухтар, мне кажется, что, если я поверю в Бога, ты разочаруешься во мне и даже станешь меня презирать.

– Почему?

– Человек, по-европейски в одиночку верящий в Бога, тебя пугает. Ты считаешь более надежным человека неверующего, но принадлежащего общине, нежели пришедшую к вере обособленную личность. Одинокий человек для тебя хуже и презреннее, чем неверующий.

– Я очень одинок, – сказал Мухтар.

У него получилось сказать это так искренне и убедительно, что Ка почувствовал одновременно злобу и жалость и еще что заполнившая комнату темнота заставила и его самого, и Мухтара ощутить какое-то пьянящее чувство причастности к общей тайне.

– Я не собираюсь этого делать, но знаешь, почему тебя особенно испугало бы, если бы я стал набожным человеком, который пять раз в день совершает намаз? Ты можешь с головой уходить в дела общины и религии, только пока такие, как я, мирские безбожники занимаются государственными делами и торговлей. Человек в этой стране не может со спокойной душой вести праведную жизнь, не будучи уверенным в трудолюбии безбожника, который должен добросовестно вести торговлю с Западом, заниматься политикой и прочими делами, не имеющими отношения к религии.

– Но ты не тот человек, который занимается не имеющими отношения к религии государственными делами и торговлей. Я отведу тебя к глубокочтимому Саадеттину когда захочешь.

– Кажется, полиция приехала! – сказал Ка.

Оба безмолвно наблюдали сквозь замерзшие окна за двумя людьми в штатском, медленно вышедшими из полицейской машины, припарковавшейся внизу, у двери делового центра.

– Я хочу кое о чем тебя попросить, – сказал Мухтар. – Сейчас эти люди поднимутся сюда, отвезут нас в управление. Тебя они не будут задерживать, запишут твои показания и отпустят. Ты вернешься в отель, а вечером хозяин отеля Тургут-бей позовет тебя на ужин, и ты пойдешь. Там, конечно же, будут и его любопытные дочери. Тогда, я прошу тебя, скажи Ипек вот что. Ты слушаешь меня? Скажи Ипек, что я опять хочу на ней жениться! Моя ошибка была в том, что я просил ее надеть платок, одеваться так, как предписывает ислам. Скажи ей, что я больше не буду вести себя с ней как ограниченный, ревнивый провинциальный муж, что я раскаиваюсь и стыжусь того, что обижал ее, когда мы были женаты!

– Разве ты этого не говорил Ипек раньше?

– Говорил, но это не помогло. Может, она мне не верит, потому что я стал председателем отделения Партии благоденствия. Ты совсем другой человек, ты приехал из Стамбула, точнее, даже из Германии. Если ты ей скажешь, она поверит.

– Разве ты не окажешься в затруднительном положении как председатель отделения Партии благоденствия, если твоя жена будет ходить без платка?

– Через четыре дня я с помощью Аллаха выиграю выборы и стану мэром, – сказал Мухтар. – Но важнее этого то, чтобы ты рассказал Ипек о моем раскаянии. Тогда я, возможно, все еще буду находиться под арестом. Ты сделаешь это для меня, брат?

Ка несколько мгновений колебался.

– Сделаю, – проговорил он.

Мухтар обнял Ка и поцеловал его в обе щеки. Нечто среднее между состраданием и отвращением – вот какое чувство вызывал Мухтар у Ка, и он презирал самого себя за то, что он не такой искренний и простодушный, как тот.

– Я очень прошу тебя, чтобы ты лично отдал Фахиру в Стамбуле это мое стихотворение, – сказал Мухтар. – То самое, о котором я рассказывал, «Лестница».

Когда Ка в темноте прятал стихотворение к себе в карман, вошли трое в штатском; двое из них держали большие фонари. Они были полны готовности и внимания, и по их виду было понятно, что они очень хорошо знали, чем занимались здесь Ка и Мухтар. Ка понял, что они из НРУ. И все же, рассматривая удостоверение личности Ка, они спросили его, что он здесь делает. Ка ответил, что приехал из Стамбула, чтобы написать в газету «Джумхуриет» статью о выборах мэра и о женщинах-самоубийцах.

– Кончают они с собой именно потому, что вы пишете об этом в стамбульских газетах! – сказал один из вошедших.

– Нет, не поэтому, – строптиво ответил Ка.

– А почему?

– Они совершают самоубийства, потому что несчастны.

– Мы тоже несчастны, но не кончаем с собой.

За этим разговором сотрудники НРУ, светя себе фонарями, открывали шкафы, выдвигали ящики и высыпали на столы их содержимое, искали что-то в папках. Они перевернули стол Мухтара, разыскивая под ним оружие, отодвинули один из шкафов и заглянули за него. С Ка они обращались намного лучше, чем с Мухтаром.

– Почему, став свидетелем убийства директора, вы пошли не в полицию, а сюда?

– У меня была назначена встреча.

– Для чего?