Куратор

К некоторым моделям приставили восковых специалистов. Печатник в красных нарукавниках изучал газетную ленту, выходившую из печатного станка. У пилорамы стоял, упершись руками в бока, лесозаготовщик с трубкой в искривленном рту и скептически наблюдал за действом. Два восковых человека в длинных кожаных перчатках и кожаных фартуках обслуживали паровой двигатель; щеки у них рдели пунцовым румянцем и были испещрены беловатыми каплями, изображавшими пот от нестерпимого жара. Молодой механик ковырял отверткой болт на переднем колесе велосипеда, пока наездница в длинной юбке удерживала своего железного коня вертикально за руль. При этом восковые фигуры не походили друг на дружку; подобно живым горожанам, манекены отличались друг от друга вплоть до оттенков кожи и телосложения.

Лестница в конце зала вела на второй этаж, в галерею, посвященную ручному труду. Здесь свет, хлынувший через распахнутые Ди окна, позволил приобщиться к профессиям каменщика, охотника, обдирщика шкур, ковроткача, веревочника, портного, гончара, торговца и пекаря.

Булочница вынимала из печи железный лист с деревянными буханками, добела затертыми руками недоверчивых посетителей. Роберт взял одну, взвесил на ладони и положил обратно с глухим стуком.

– Зачерствел, – сообщил он восковой женщине, стоявшей с болезненно напряженным лицом. Ди подумала, что булочница, должно быть, устала держать противень столько лет да еще и терпеть насмешки насчет своего деревянного хлеба: ее восковые глаза покрывал тонкий слой пыли.

Веревочница, сразу показавшаяся Ди очень знакомой, сидела в гнезде из перепутанных конопляных прядей. Ее морщинистые щеки весело круглились – вот-вот прыснет смехом. Грубые саржевые штаны каменщиков подпоясовались кусками белой бечевки – Ди догадалась, что ремни, видимо, кто-то украл. Тонкая пыль покрывала глаза и этих фигур. У гончара несколько мисок и ваз были разбиты и заново склеены.

Галерея третьего этажа называлась «Дороги, которые мы выбираем». Здесь восковые вагоновожатые вели трамваи, машинисты держались за рычаги паровозов с двумя-тремя вагонами, кучера управляли экипажами, а команда моряков выполняла свою работу на галфдеке китобойного суденышка, утвержденного на деревянных лесах посреди зала.

У многих восковых манекенов, хоть и выполненных на редкость подробно и правдоподобно, зияли лысинки там, где выпали или были вырваны волосы. Встречались повреждения и посерьезнее: недостающие пальцы, стесанная кожа, треснувшие или вовсе отсутствующие глаза. Иные фигуры, подобно каменщикам, тоже стали жертвами воришек, лишившись подобающего им снаряжения: собирательница устриц, например, вместо железного ведра держала вытянутое ведерко для угля. Большинство демонстрационных механизмов были сломаны: из полудюжины паровозных свистков, укрепленных на столе, чтобы пробовать детям, лишь самый маленький реагировал на нажатие кнопки, испуская обиженный стон, а насос, питающий колесо пилорамы, не качал воду. Авральные меры – не слишком старательные попытки исправить ситуацию (подпоясанные веревкой штаны каменщиков, ведерко для угля с выступающей «губой») – отдавали халтурой, равнодушием незаинтересованных рук.

Рядом с некоторыми экспонатами на стенах или спинках скамей были привинчены памятные таблички с именами донаторов. Даты говорили сами за себя: в последний раз музейная экспозиция пополнялась больше двадцати лет назад. Ди сомневалась, что Национальный музей рабочего подвергался серьезной опасности расхищения – вернее, дальнейшего расхищения, если вспомнить ремни каменщиков и ведро собирательницы устриц: экспозиция уже давно не представляла интереса для посетителей. Да и возможностей поживиться в городе стало хоть отбавляй.

На четвертом этаже размещалась экспозиция «Популяризаторы и хранители знаний», а на пятом, и последнем, – «Из земли и камня: шахты, фермы и леса».

?

В дальнем углу галереи пятого этажа, у ручья, сделанного из толстого стекла, притулилась эрзац-хижина золотоискателя. В ручье под прозрачной поверхностью на проволочных петлях висели керамические карпы. Восковой старатель, промывавший в лотке песок, был по щиколотку заключен в стеклянную воду. Поодаль его жена развешивала выстиранные тряпки на бельевой веревке.

Роберт уселся на один из плетеных камышовых стульев перед входом и положил руки на колени.

– Сказать тебе, что я думаю? По-моему, это на редкость показательно, Дора. Это заведение – готовая иллюстрация.

– Хм? – Ди ступила на стеклянный ручей и легко прошлась, оставляя маленькие следы на пыльной поверхности.

– Возможно, ты заметила отсутствие в экспозиции фигур королей, или герцогов, или министров, или мэров, или законотворцев. Весьма странно, не правда ли? Люди, в руках которых сосредоточено богатство нации, те, кто выносит судьбоносные судебные вердикты или принимает решение о начале войн, – их нет в музее рабочего человека. Отчего это, как ты считаешь?

Ди не заметила ни экспонатов, прославлявших профессию домашней прислуги, ни даже скромной восковой уборщицы с метелкой в руках, неслышно выполняющей свои обязанности, но на всякий случай промычала что-то одобрительное.

– Красноречиво, не правда ли? Устроители, конечно, действовали без задней мысли, а между тем посмотришь – и доходит, что людям определенных занятий не место среди рабочего люда, ибо они не приносят никакой пользы. Во всяком случае, обществу. А взгляни, в каком небрежении экспонаты! Повсюду грязь, облупленные места, одежда на манекенах расползается от ветхости, еле держится или вообще отсутствует, ни черта не работает – это ужасающе точная аллегория того, как сильные мира сего смотрят на простой народ, вернее, привычно не замечают его… – Увлекшись, Роберт говорил и говорил, затронув, в частности, первичные комитеты, которые уже создаются в городских кварталах; группы специалистов, которые станут распоряжаться ресурсами честно и эффективно; своих зашоренных, ко всему безразличных родителей, по-своему неплохих, но не знающих ничего за пределами своего поместья в северных провинциях; штабеля наличных, обнаруженных в сыром подвале особняка премьер-министра, сгруженных на паллеты, в темноте, заплесневевших и полуразложившихся: этих денег хватило бы накормить тысячи голодных, а их, деньги, буквально бросили гнить… – Я бы рад назвать это метафорой того, чем больна наша страна, да только это были настоящие банкноты, превратившиеся в компост…

На его щеках вспыхнул румянец, на лбу выступил пот, глаза расширились, выпучившись, будто у лягушки. Ее лейтенант снова стал мальчишкой, которого университетские приятели звали Бобби.

Пока он распространялся, как они планируют, фигурально выражаясь, пробурить все слои экономики, чтобы богатство широким потоком устремилось вниз, к пересохшим от недоедания корням нации, Ди вспоминала, как впервые увидела Роберта на университетской площадке, где шла оживленная игра. Ди как раз двигалась по краю двора, неся стопку сложенных простыней в один из жилых корпусов, когда Роберт, в зеленых от травы шортах и разорванной полосатой футболке, вырвался вперед с кожаным мячом под мышкой, со смехом крича догонявшим его юнцам: «Никогда, никогда, никогда!» Ди переполнило ощущение чего-то прекрасного; ей хотелось снова и снова слышать этот счастливый смех юного упоения собой и беспечного наслаждения молодостью.

– И не стоит удивляться, – вернулся наконец ее лейтенант к основной теме, – что здесь царит запустение. Какой рабочий захочет прийти сюда, если сфере его деятельности воздают так мало уважения?

Спроси лучше, могла бы ответить Ди, какой рабочий захочет тратить свои драгоценные свободные часы, осматривая восковые фигуры других рабочих.

– Чему ты улыбаешься? – спросил Роберт. Ему бы в жизни не пришло в голову, что Ди находит его забавным, и тем более – что таким в ее глазах он становится еще привлекательнее.

– Я улыбаюсь, лейтенант, – отозвалась она, – потому что меня только что посетила мысль, как еще можно выразить нашу признательность рабочим. – Ди расстегнула три пуговки своего серенького платья и стянула сначала рукава, а потом и все платье, вышагнув из него.

?

Они занимались этим сперва на стеклянном ручье, а во второй раз, по настоянию лейтенанта, на длинном прилавке в галерее четвертого этажа, где восковые банковские кассиры сидели в ряд, отсчитывая сдачу из ящиков и изучая бумажные полоски с цифрами, выползавшие из печатных машинок под стеклянными колпаками. Роберт говорил не умолкая:

– Что за шоу ты для них устраиваешь! О таком вкладе мечтает каждый бухгалтер!

Перед каждым кассиром стояла тарелка с разнокалиберными серебристыми шайбами. Ди держалась за края прилавка, и с каждым сотрясением металлические кругляши дребезжали, подпрыгивая на тарелках, а иногда соскакивали с прилавка и раскатывались по половицам. Бумажные полоски, свисавшие из восковых пальцев до пола, издавали слабый шелестящий звук.

Ди не ощущала ни возбуждения, ни удовольствия: в основном она чувствовала одни толчки. При всех прочих достоинствах ее лейтенант был плохим любовником. Его трепотня во время секса утомляла. Раньше Роберт говорил о том, как трахнул бы ее в пустыне, вминая в песок, пока волки будут смотреть на них и выть; он говорил о том, чтобы трахнуть ее в лодке на реке, пока люди на берегу играют себе как ни в чем не бывало; он говорил о том, чтобы трахнуть ее на людной улице, трахнуть ее в трамвае, набитом пассажирами, трахнуть ее на глазах публики в городском оперном театре, трахнуть ее на спине статуи тигра у мирового суда, к удовольствию туристов. Предлагались и иные многочисленные сценарии, которые Ди позабыла или, отвлекшись, не услышала.

Ди не шокировали эти фантазии, но это были его фантазии, в них не оставалось места для нее, какой Ди себя понимала. Ее собственные фантазии больше сосредоточивались на том, каким она впервые увидела Роберта – с раскрасневшимися от бега щеками, с зажатым под мышкой мячом, обогнавшего других игроков. Ей хотелось, чтобы кто-то хотел ее так, как Роберт хотел убежать от соперников, – эйфорически, ликующе, упоительно. Это ее заводило. Только их самый первый, импульсивный любовный опыт оказался чем-то похожим; потом начало казаться, что Роберт гонится за собой самим и одновременно пытается убежать от себя. У ее лейтенанта было доброе сердце, но в этом отношении он оказался больше мальчишкой, чем надеялась Ди.

Прилавок качнулся в последний раз. Роберт вскрикнул и обмяк.

Ди повернула голову в сторону. Один из кассиров буквально нависал над ней. Зеленый козырек заслонял его глаза, но позволял видеть широкую улыбку.

?

За будкой билетной кассы отыскалась дверь с табличкой «Куратор» с облезшей позолотой. За дверью оказался маленький кабинет без окон. Ключ от музея висел на гвозде с обратной стороны двери – неуклюжий, громоздкий, длиной с руку Ди.

Оставив своего лейтенанта в этом жалком офисе, Ди вновь поднялась на пятый этаж, где заприметила воскового сборщика фруктов с торбой из мешковины. Сняв лямку сумки с шеи манекена, Ди вывалила деревянные яблоки к его ногам. Кто-то уже поживился, забрав у сборщика, весь гардероб которого состоял из саржевых штанов и обвислой соломенной шляпы, один стеклянный глаз. Ди почувствовала себя немного виноватой за усугубление и без того нелегкой судьбины манекена. Но если она возьмется за этот музей, сборщик в каком-то смысле тоже будет ее, как и все другие фигуры.

– Я скоро верну тебе сумку и посмотрю, что можно придумать насчет глаза, – пообещала Ди. Рано или поздно она привыкнет к восковым фигурам, но пока казалось неправильным ничего не сказать. В манекенах чудилась та же важность, что и у трупов в открытых гробах: фигуры не казались живыми, но не выглядели и мертвыми.

Ди подошла к окну, заслоненному хижиной, ступая по вделанному в пол участку земли, который под взглядом своей восковой гончей не очень убедительно обрабатывал восковой фермер, державший в руках метлу вместо мотыги. Из окна Ди выглянула вниз, на руины здания Общества. Сверху развалины походили на вспоротый живот. Почерневшие кирпичи, закопченные балки, обгорелая черепица – все смешалось внутри устоявших внешних стен. Глаз различал легкие подвижки в кучах щебня, сыпавшиеся здесь и там ручейки камушков и гипса – пепелище еще не устоялось. На уровне второго этажа из дальней стены торчал обломок пола; под ним Ди узнала эстраду, на которой некогда были выставлены предметы, принадлежавшие кудеснику-иллюзионисту.

На подмостках по-прежнему стоял волшебный шкаф, но дорогая ткань, которой он был обит изнутри, выгорела, и дверца исчезла. Теперь шкаф напоминал черную коробку. От стола с атрибутами фокусника – цилиндром, палочкой, картами и серебряным яйцом – ничего не осталось. Насколько удалось различить, единственными узнаваемыми элементами внутреннего убранства оставались торчащий выступ второго этажа и обгоревший шкаф.

На газоне перед сгоревшим особняком пушистая белая кошка подлезла под косо торчавшую дверь, глубоко зарывшуюся углом в мягкую землю, и принялась тереться о нижний край.

Даже на уровне пятого этажа на стеклах тончайшими волнами осела сажа. Ди воспользовалась собственным грязным отражением, чтобы поправить чепчик.

?

Роберт с задумчивым видом сидел на единственном стуле, поставив локти на стол и положив подбородок на сплетенные пальцы. Единственным недвижимым имуществом в кабинете, не считая гвоздя для ключа в двери, был колок для одежды, на котором висел драный твидовый пиджак. Единственным украшением офиса служил ферротип с портретом августейшего отца свергнутого короля, чье правление пришлось на юность твидового пиджака. По причине отсутствия электричества в кабинете куратора не имелось ни индукционного телефонного аппарата, ни провода, чтобы его подключить.

Да, подумала Ди, Национальный музей рабочего давно не видел посетителей. Что-то сталось с предыдущим куратором? Судя по всему, надобность в нем давно минула.

Роберт спросил:

– Дора, ты уверена? В городе множество музеев и библиотек, можем найти что-нибудь поуютнее, где меньше восковых фигур.

Ди ответила, что в этом нет необходимости.

– Этот музей отлично мне подойдет, лейтенант.

Роберт улыбнулся и ударил ладонью по столу:

– Ну, будь по-твоему! Отныне ты новый куратор.

Ди обошла стол сбоку и остановилась над своим лейтенантом.

– Так оно и есть. Почему ты в моем кресле?