Куратор

– …баланс наличности уже некоторое время оказывался неблагоприятным, и это могло создать определенные неудобства…

Вестховер перевел стрелки на главного министра и советников Короны, принимавших решения с целью личного обогащения, однако напрямую их в коррупции не обвинил.

– …в одних случаях распродавались права на разработку месторождений полезных ископаемых, в других – акции и облигации, но распродавались так, чтобы, пока текли народные денежки, неплохой ручеек струился бы в карманы отдельных личностей…

Вестховер не преминул подчеркнуть падение доходности военных контрактов с франками в свете недавних сокрушительных поражений на поле боя:

– …если вы одалживаете свою армию по правильной цене, вы получите прибыль при любом раскладе. Хоть всех солдат перебьют начисто, свои деньги вы заработаете. При этом нельзя отрицать, что вы заработаете гораздо больше, если вас не перебьют поголовно, потому что в таком случае неминуемы расходы на набор и обучение новобранцев, а от этого страдает маржа, как вы сами понимаете…

Здесь Вестховер отступил от темы и высказался по поводу состояния ума Гилдерслива:

– Как ни уважаю я его за смелость и способность привлекать к себе симпатию огромных людских масс, Гилдерслив стар и болен и, чего греха таить, никогда не умел быстро ориентироваться в обстановке…

В заключение Вестховер изложил свою версию убийства Йовена.

– …этот сумасшедший снова начал меня провоцировать. К сожалению, мой человек оставил пистолет в кармане, откуда я смог выхватить оружие, когда у меня вскипела в жилах кровь. Даже держа пистолет в руке, я не намеревался застрелить этого психа, но он уставился на меня в упор. Я вздрогнул от негодования – как он вообще смеет смотреть мне в глаза! – палец самопроизвольно дернулся и надавил на спусковой крючок. И вот злодей мертв. Я пришел в ужас – мне до сих пор не по себе. Конечно, в этом нет моей вины, ведь он был записным хамом и необузданным босяком. Кто поручится, что он не впился бы в меня зубами? Он же взбесился. Это все речная вода, которая отравляет кровь в прибрежных районах, кишащих подобными вырожденцами! Но в глубине души меня до сих пор терзает сожаление. – Министр нахмурился и жестом показал недоверчивое изумление, поведя пальцами куда-то вбок. – Видимо, на миг я заразился его безумием.

Ночная мгла за окном начала редеть, когда генерал вновь сверился с запиской, в которую поглядывал всю ночь, – она была написана, как заметил Роберт, очень жирно и красными чернилами, – и объявил, что на сегодня пора заканчивать. Лейтенант собрал и выровнял исписанные листы и оставил их на столе. Когда Ван Гур повел его к выходу, генерал и министр налили себе по последней.

В холле человек в ливрее, свернувшись, спал на скамье.

?

Выйдя из здания суда, Роберт и сержант остановились у каменного тигра. Было по-летнему тепло, и многие солдатские палатки, разбитые на травянистых участках между полосками брусчатки, стояли с открытыми клапанами. Из одной долетело сонное бормотанье:

– Ну Маргарет, не упрямься…

Роберт не сразу смог вытянуть сигарету из портсигара, настолько он был ошеломлен услышанным. «Ведет себя как ни в чем не бывало! Вестховер продолжает делать вид, что это не его вина, раз он убил того посудника». Министра финансов оправдали на том основании, будто он действовал в порядке самообороны, но правда жила в упорных слухах и всплывала в анонимных памфлетах и граффити. Убийство Йовена послужило триггером, подстегнувшим тайные антиправительственные митинги среди студентов, докеров и представителей других профсоюзов. Если богатого человека можно безнаказанно убить посреди улицы в присутствии целой толпы свидетелей, на какое же правосудие надеяться остальным?

Ван Гур нагнулся, чиркнул спичкой о брусчатку и поднес к сигарете Роберта.

– Да, это гнусно, сэр.

– Благодарю вас… Я и понятия не имел, что он под стражей. Я думал, он сбежал.

– Если просочится слушок, парни его вздернут. Вот почему требовалось все сделать конфиденциально.

– Разумеется, я никому не скажу.

– А заманчиво бы подвесить его повыше, сушиться на солнышке! Но не сейчас. Конченый тип. Я участвовал в обыске в его особняке. Своеобразные пристрастия… И ведь даже не скрывал. Говорить неохота. – Сержант с сожалением покачал головой.

Роберту стало любопытно, но спросить, не показавшись похотливым, он не мог.

– В любом случае, – продолжал Ван Гур, – надо сперва выяснить, куда сгребли самое дерьмо. Прижмем его малость.

– Он не выглядит сколько-нибудь напуганным. Вы слышали, как он рассказывал об убийстве?

Как всегда, когда речь заходила о покойном владельце фарфоровой фабрики, Роберт вспоминал сервиз в своем фамильном имении, где тарелки украшало изображение жеребца на лугу. Роберт убеждал себя, что у родителей сервиз в одну краску, а не в три цвета, как у тщеславного министра. Его родители не отличались жадностью, но они жили как в шорах. Отец много лет носил одни и те же сапоги и платил жене одного из батраков за ремонт. Когда лорд Барнс в своих дорожных сапогах и тяжелом пальто останавливался у кромки поля, приветствуя своих работников, его отличало лишь безмолвие. Вместо «здравствуйте» он сдержанно кивал батракам и откашливался в знак приветствия. «Гм-гм», – доставалось каждому проходившему мимо вместе с наклоном головы. Отец Роберта был хороший человек, просто он родился помещиком и ничего иного не умел.

Роберт снова дал себе слово написать родителям – дело, которое он откладывал уже несколько месяцев, – и изложить в письме свои взгляды и как все вот-вот изменится к лучшему.

– Не, он как на иголках, просто держит лицо, – отозвался Ван Гур, тоже прикурив сигарету. Сунув ее в один угол рта, он выпустил сизый дым из другого. – Кроссли с ним любезничает, чтобы разговорить. Сразу видно, он надеется выйти сухим из воды. Вот увидите, все его благодушие сразу пропадет, когда его потащат на виселицу. Готов спорить, в люк он пролетит с визгом.

– Я с нетерпением жду, когда его признание будет публично зачитано в суде, – сказал Роберт.

– О да. Тогда мы все повеселимся.

Роберт почувствовал, что недооценивал сержанта. А ведь переворот организовывался как раз для того, чтобы дать пробиться наверх таким людям, как Ван Гур, неотесанным, но неглупым, в каком-то смысле его собратьям. Роберту захотелось как-то это выразить, и он не придумал ничего лучше, чем сказать:

– Вы не стесняйтесь обращаться, я всегда рад помочь. Даже с личной корреспонденцией, если у вас возникнет необходимость. Вы мне либо продиктуете, либо обрисуете в общих чертах, что вы хотите сказать, а остальное я беру на себя.

Сержант кашлянул.

– Как мило с вашей стороны, лейтенант.

Ван Гур покачивался на каблуках сапог, потирая большим пальцем изумруд в своей запонке. Так делать не годится – для этого берут мягкую ткань, но Роберт не стал указывать на это сержанту, сочтя подобное замечание неэтичным. Он предположил, что запонки достались Ван Гуру от отца, а может, и от деда – драгоценное наследство, и весь род Ван Гуров, один безобразный коротышка за другим, терли изумруд большим пальцем, создавая историю жирных пятен. В этом Роберту чудилось своеобразное достоинство – мощное давление грубых пальцев простых людей на маленький камушек. Несмотря на то что он ничего не сказал, Роберт вдруг почувствовал себя так, словно ему следует извиниться.

Образ отца у кромки поля, кивавшего батракам и издававшего конфузливое покашливание, пришел ему на память. Торопясь прогнать эту ассоциацию, Роберт сказал:

– Если вам понадобится починить сапоги, я уверен, что Дора – девушка, которую я вам представил и которой вы помогли, наша соратница, – о вас позаботится. Я уверен, она будет только рада.

– Починить мои сапоги? – Ван Гур, помедлив, кивнул, улыбнулся и затушил окурок о бедро тигра. – А-а… Очень любезно с вашей стороны, сэр.

В следующее мгновенье лейтенант смутно почуял некое недопонимание. Неужели Ван Гур решил, что он, Роберт, предлагает ему Дору? Мысль была омерзительной, но Роберт не знал, как проверить свою догадку, не оскорбив сержанта.

По брусчатке зацокали копыта, и на площадь въехали двое солдат.

Ван Гур резко свистнул и зашагал им навстречу. Роберт двинулся за ним, пробираясь между спящими. Споткнувшись о кого-то, он не удержался на ногах. Пока лейтенант извинялся перед полупьяным, не до конца проснувшимся солдатом, поперек которого упал, сержант Ван Гур уже оглушительно орал дежурному будить генерала.

Солдаты привезли новость о том, что недобитые королевские войска, бежавшие в гористые районы к северу от города, перекрыли Великий Тракт и подожгли почтовый дилижанс. Сил у них имелось не так много, но сопротивление обещало быть ожесточенным.

– Хватит еще боев на нашу долю? – спросил Роберт у сержанта.

– А как же, еще как хватит, сэр, – отозвался Ван Гур.

Он побежал трусцой, не дожидаясь ответа Роберта, который ради духа товарищества решился наступить на горло своей совести.

?

Только к полудню Ван Гур вспомнил о кучере во фраке. Да и то сказать, за все утро не присел, разнося сообщения. Отряд кавалерии и несколько пушек были откомандированы задать жару позициям противника. Простая математика показывала, что Кроссли легко одолеет жидкий арьергард свергнутого правительства, если дойдет до вооруженного противостояния, однако, если дать врагу закрепиться, схватка может оказаться кровопролитной. Генерал уже получил сообщение противной стороны; планировались переговоры о капитуляции.

Сержант мечтал только об одном – выпить и завалиться на свою походную кровать, когда вспомнил о чертовом кучере. Тот таскал чемоданы в вестховерскую карету, когда министра финансов арестовали, вот солдаты и привели его для допроса, хотя все понимали, что он никто и звать его никак. Ван Гур надеялся, что кучер проявил смекалку и дал дёру.

Но не тут-то было.

Ван Гур нашел его уже проснувшимся все на той же скамье у кабинета главного судьи.

– Я рассказал о Вестховере все что знаю, то есть ничего. Я на него работал. Мне здесь теперь целый год сидеть? – сварливо спросил кучер.