1812 год в жизни А. С. Пушкина

В столице – капрал, в Чугуеве – Нерон:
Кинжала Зандова везде достоин он.

Эта эпиграмма написана в связи с подавлением восстания в военных поселениях Чугуева в июле 1819 года. Расправой над бунтовщиками руководил «преданный без лести». Что касается Занда, это был немецкий студент, заколовший агента Священного союза А. Коцебу, и Пушкин воспел его:

О юный праведник, избранник роковой,
О Занд, твой век угас на плахе;
Но добродетели святой
Остался глас в казнённом прахе.
В твоей Германии ты вечной тенью стал,
Грозя бедой преступной силе…

Кинжал в воображении поэта стал символом правосудия и возмездия, направленного против владык народов, попирающих их священное право на независимость:

Свободы тайный страж, карающий кинжал,
Последний судия позора и обиды.
Где Зевса гром молчит, где дремлет меч закона,
Свершитель ты проклятий и надежд…
Как адский луч, как молния богов,
Немое лезвие злодею в очи блещет,
И, озираясь, он трепещет,
Среди своих пиров.

Следующая строфа, посвящённая гибели Ю. Цезаря, недвусмысленно показывает, что под понятием «злодей» Пушкин имел ввиду царствующих особ, перед которыми бессильны закон и право. Поэтому единственной формой защиты от деспотизма и произвола земных владык является кинжал – оружие мщения, благословляемое Немезидой.

Занятый постоянными разъездами по Европе (на конгрессы Священного союза) царь передоверил все вопросы, связанные с Россией, Аракчееву, взявшему курс на подавление народных волнений и инакомыслие, которые рождались отнюдь не на пустом месте. Вот какой видел Россию двадцатилетний поэт:

Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея

    («Деревня»).
Аракчеев ужесточал политический режим в России, а Александр I либеральничал в Европе. На конгрессе Священного союза, проходившем в Ахене (Вестфалия), он предложил освободить Францию от оккупации союзными войсками, а английскому генералу Веллингтону пожаловал ранг фельдмаршала Российской империи.

«Озаботился» Александр и судьбой Наполеона, медленно умерщвляемого англичанами на острове Святой Елены. По его инициативе главные участники конгресса договорились не изменять условий, в которых содержался «пленник Европы».

Условия эти для гения мысли и действия были нетерпимы. Для натуры мирового масштаба, колоссальной энергии и неисчерпаемых возможностей находиться под неусыпным надзором полка солдат и военной флотилии, без права свободного передвижения по острову было смерти подобно. Писатель Д. С. Мережковский называл Лоу, губернатора острова, «коршуном, терзающим печень титана». А историк А. К. Дживелегов писал о коронованном узнике: «Ему Европа была мала, а он был брошен на крошечную скалу, заблудившуюся в океане».

О переводе Наполеона в другое место изгнания, с более благоприятными климатическими условиями и режимом содержания, хлопотали многие – от Летиции, матери императора, до папы римского Пия VII. Всё было тщетно.

…15(27) марта 1818 года царь был на открытии сейма варшавского герцогства. В тронной речи он объявил о своём намерении ограничить абсолютистскую власть в России.

– Обычаи, уже существующие в вашей стране, – заявил он полякам, – дают мне возможность немедленно ввести Конституцию, которую я вам даровал. Таким образом, вы снабдили меня средством дать моей стране то, что я давно для неё готовлю и что пойдёт ей во благо, как только вызреет это важное дело.

Передовая молодёжь России восприняла намерение Александра I с надеждой и изумлением. Многие вообразили, что царь не замедлит исполнить своё обещание. Более опытные и зрелые мужи посмеивались; Н. М. Карамзин писал 29 апреля И. И. Дмитриеву: «Варшавские новости сильно действуют на умы. Варшавские речи сильно отозвались в молодых сердцах. Спят и видят Конституцию. Судят, рядят, начинают и писать. Иное уже вышло, иное готовится. И смешно, и жалко».

Не поверил благим намерениям императора и Пушкин, высмеяв их в ноэле[12 - Ноэль – святочная песня.] «Сказки»:

Ура! В Россию скачет
Кочующий деспот.
Спаситель горько плачет,
За ним и весь народ.

Как говорится, поэт сразу берёт быка за рога: хорош царь, от известия о возвращении которого плачет ребёнок, которому предназначено стать Христом. Мать успокаивает его, а монарх тем временем вещает:

Узнай, народ российский,
Что знает целый мир:
И прусский и австрийский
Я сшил себе мундир.
О радуйся, народ: я сыт, здоров и тучен;
Меня газетчик прославлял;
Я пил и ел, и обещал —
И делом не замучен.

Послушайте в прибавку,
Что сделаю потом:
Лаврову дам отставку,
А Соца[13 - И.П. Лавров и В.И. Соц – сотрудники полиции.] – в жёлтый дом;
И людям я права людей
По царской милости моей
Отдам из доброй воли».

Обещание о людских (то есть гуманных, человечных) правах Пушкин рассматривал, как сказки царя-батюшки, которым мог поверить только ребёнок:

От радости в постели
Распрыгалось дитя:
«Неужто в самом деле?
Неужто не шутя?»

И напрасно… напрасно не поверил. На исходе 1810-х годов Александр I ещё поощрял либеральные проекты: о введении конституционного правления, об отмене крепостного права. Конституцию для Польши разрабатывал Н. Н. Новосильцев, друг-единомышленник царя с молодых лет, отданных реформаторским мечтаниям. Историк Н. Я. Эйдельман писал о ней: «Подводной идеей была Конституция Новосильцева уже не для Польши, а для всей России, тогда же написанная и глубоко, “до востребования”, запрятанная».

Что касается крепостного права, то в идеале царь был не против него. «Русские крестьяне, – писал он, – большей частью принадлежат помещикам. Считаю излишним доказывать унижение и бедствие такого состояния» (21,60). Зная это, проекты об освобождении крестьян подготовили М. М. Сперанский, Н. С. Мордвинов, М. Ф. Орлов и М. А. Дмитриев-Мамонов. По заданию самодержца проекты по освобождению крестьян разработали «преданный без лести» Аракчеев и один из руководителей Союза благоденствия Н. И. Тургенев. Поэтому Александр очень снисходительно отнёсся к стихотворению Пушкина «Деревня». Узнав о нём, он поручил князю И. В Васильчикову достать эти стихи, что Илларион Васильевич и сделал с помощью своего адъютанта Чаадаева. Ознакомившись с творением молодого поэта, царь велел «благодарить Пушкина за добрые чувства», которые внушаются стихотворением.

Оценка для вчерашнего лицеиста весьма лестная, но Пушкин, человек крайностей в своём неприятии царя (как человека и государя), дошёл до решения о его физическом устранении, о чём и поведал позднее в письме Александру: «Мне было 20 лет. Необдуманные отзывы, сатирические стихи… Разнёсся слух, будто я был отвезён в тайную канцелярию и высечен. До меня до последнего дошёл этот слух, который стал общим. Я увидел себя опозоренным перед светом. На меня нашло отчаяние, я метался в стороны, мне было 20 лет. Я раздумывал: не следует ли мне прибегнуть к самоубийству или умертвить (ваше величество). В первом случае я только бы подтвердил разнёсшуюся молву, которая меня бесчестила; во втором – я бы не мстил за себя, потому что прямой обиды не было, а совершил бы только преступление и пожертвовал бы общественному мнению, которое презирал, человеком, внушавшим мне уважение против моей воли. Таковы были мои размышления. Я сообщил их другу, который был совершенно моего мнения. Он мне советовал попытаться оправдать себя перед властью, а я чувствовал бесполезность этого. Я решил высказывать столько негодования и наглости в своих речах и своих сочинениях, чтобы наконец власть вынуждена была обращаться со мною, как с преступником. Я жаждал Сибири или крепости, как восстановления чести» (10, 791–792).

Это пламенное признание (лето 1825 года) не было отослано по назначению – поэт вовремя одумался: за злоумышление на жизнь императора (даже уже в прошлом) получил бы желаемые ранее и крепость, и Сибирь. Пронесло. Судьба оберегла поэта.

Изгнание. Такие стихотворения, как «Сказки», «Кинжал», «Вольность», распространялись в рукописном виде друзьями и почитателями поэта. «Не было живого человека, который не знал бы его стихов», – говорил по этому поводу И. И. Пущин.

В конце концов дошли они до царя. Александр, усердно боровшийся с «крамолой» в Европе, не мог допустить её в своём доме. Он потребовал представить ему все «вольности» поэта и сослать его в Сибирь.

19 апреля 1820 года об угрозе ссылки Пушкина уже знал Н. М. Карамзин, дом которого часто посещал Александр. «Над здешним поэтом Пушкиным, – писал он И. И. Дмитриевичу, – если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное (это между нами): служа под знамёнами либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей и проч. Это узнала полиция. Опасаются следствий. Хотя я уже давно, истощив все способы образумить эту беспутную голову, предал несчастного Року и Немезиде, однако ж из жалости к таланту замолвил слово, взяв с него обещание уняться. Не знаю, что будет» (63, 331).

Знали об опасности, грозившей Пушкину и члены Вольного общества любителей российской словесности. 22 марта на заседании общества Кюхельбекер читал стихотворение «Поэты», в котором прямо говорил, что певца «Руслана» ждут гонения, что «крик филина и врана» сделал своё дело.

Что касается самого Пушкина, то он поступил весьма благоразумно, обратившись за советом к председателю Вольного общества, коим был полковник Ф. Н. Глинка, участник войны 1812 года и заграничных походов, автор прогремевших «Писем русского офицера». Александр Сергеевич знал, что Глинка трепетно относился к его таланту, любил его, сравнивал молодого поэта с вулканом, из которого «внутренняя жизнь бьёт ключом». На предложение Плетнёва ввести Пушкина в члены Вольного общества любителей российской словесности Фёдор Николаевич заявил: «Овцы стадятся, а лев ходит один».