Есенин, его жёны и одалиски

Но даже с тайной Бога
Веду я тайно спор…

По мнению Есенина, все столичные литераторы были западниками и задачей крестьянских поэтов и писателей являлось противостояние им. По этому поводу Сергей Александрович писал А.В. Ширяевцу:

«Бог с ними, этими питерскими литераторами, ругаются они, лгут друг на друга, но всё-таки они люди, и очень недурные внутри себя люди, а потому так и развинчены. Об отношениях их к нам судить нечего, они совсем с нами разные, и мне кажется, что сидят гораздо мельче нашей крестьянской купницы.

Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублёва Византию и писания Козьмы Индикоплова с поверием наших бабок, что земля на трёх китах стоит, а они все романцы, брат, все западники, им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костёр Стеньки Разина.

Тут о “нравится” говорить не приходится, а приходится натягивать свои подлинней голенища да забродить в их пруд поглубже и мутить, мутить до тех пор, пока они, как рыбы, не высунут свои носы и не разглядят тебя, что это – ты. Им всё нравится подстриженное, ровное и чистое, а тут вот возьмёшь им да кинешь с плеч свою вихрастую голову, и боже мой, как их легко взбаламутить».

Но вернёмся к январским высказываниям великого поэта.

О религии: «Я выплёвываю Причастие (не из кощунства, а не хочу страдания, смирения, сораспятия)».

Об интеллигенции: «Интеллигент – как птица в клетке; к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьётся, кричит от страха».

Есенин неслучайно затронул этот вопрос: как раз в эти дни Блок работал над своей знаменитой статьёй «Интеллигенция и революция», которая была напечатана 19 января в газете ЦК партии левых социалистов-революционеров.

О социальном неравенстве: «Щит между людьми. Революция должна снять эти щиты. Я не чувствую щита между нами».

О себе: «Из богатой старообрядческой крестьянской семьи – рязанец».

Это ответ на вопрос Блока о том, где Есенин почерпнул свои немалые знания? Ответ прост – из книг. Но поэт почему-то счёл это зазорным и сочинил легенду о своём происхождении, о деде-старообрядце. То есть объявил себя выходцем из глубинных слоёв народа, наследником мудрости пращуров и их богатств: «Никогда не нуждался» (?!).

«Разрушают только из озорства». Это ответ собеседнику на вопрос об ущербе, причинённом в ноябре Московскому Кремлю.

«Образ творчества: схватить, прокусить. Налимы, видя отражение луны на льду, присасываются ко льду снизу и сосут: прососали, а луна убежала на небо. Налиму выплеснуться до луны». То есть вершины творчества недосягаемы, предела здесь нет.

В итоге новогодней встречи с мэтром русской поэзии Есенин самоутвердился по отношению к нему и, по его выражению, был готов «загнуть салазки» своему кумиру – занять его место на поэтическом олимпе. Скромностью этот большой поэт не страдал.

В январе Сергей Александрович работал над поэмой «Инония». «Про свою “Инонию”, – вспоминал В.С. Чернявский, – ещё никому не прочитанную, он заговорил со мной однажды на улице как о некоем реально существующем граде и сам рассмеялся моему недоумению:

– Это у меня будет такая поэма… Инония – иная страна».

Не удержался и прочитал первые строфы:

Не устрашуся гибели,
Ни копий, ни стрел дождей, –
Так говорит по Библии
Пророк Есенин Сергей.

Время моё приспело,
Не страшен мне лязг кнута.
Тело, Христово тело[14 - Христово тело – причастие.],
Выплёвываю изо рта.

Не хочу восприять спасения
Через муки его и крест:
Я иное постиг учение
Прободающих вечность звёзд…

Собеседник Есенина на рубеже 1917–1918 годов часто встречался с поэтом, был своим в его доме и оставил интересные наблюдения за частной жизнью друга.

Семья и литературное окружение. Есенин и Райх жили в доме № 33 по Литейному проспекту – наняли на втором этаже две комнаты с мебелью, окнами во двор.

«Жили они, – вспоминал В.С. Чернявский, – без особенного комфорта (тогда было не до этого), но со своего рода домашним укладом и не очень бедно. Сергей много печатался, и ему платили как поэту большого масштаба. И он, и Зинаида Николаевна умели быть, несмотря на начавшуюся голодовку, приветливыми хлебосолами. По всей повадке они были настоящими “молодыми”. Сергею доставляло большое удовольствие повторять рассказ о своём сватовстве, связанном с поездкой на пароходе, о том, как он “окрутился” на лоне северного пейзажа.

Его, тогда ещё не очень избалованного чудесами, восхищала эта неприхотливая романтика и тешило право на простые слова: “У меня есть жена”. Мне впервые открылись в нём чёрточки “избяного хозяина” и главы своего очага. Как-никак тут был его первый личный дом[15 - По-видимому, Чернявский не знал о А.Р. Изрядновой и её ребёнке, отцом которого был Есенин.], закладка его собственной семьи, и он, играя иногда во внешнюю нелюбовь ко всем “порядкам” и ворча на сковывающие мелочи семейных отношений, внутренне придавал укладу жизни большое значение. Если в его характере и поведении мелькали уже изломы и вспышки, предрекавшие непрочность этих устоев, – их всё-таки нельзя было считать угрожающими.

В требующей, бегучей атмосфере послеоктябрьских дней этот временный кров Сергея и его нежная дружба были притягательны своею несхожестью ни с чем и ни с кем другим».

Обычно Чернявский заходил к другу около полудня. Есенин в это время только вставал. Но иногда Владимир Степанович уже заставал его за работой; поэт сидел в большой «приёмной» комнате и писал. Поприветствовав гостя, Сергей Александрович начинал распоряжаться:

– Почему самовар не готов?

– Ну, Зинаида, что ты его не кормишь? Ну, налей ему ещё.

Рюрик Ивнев с удивлением отмечал перемену в Есенине – его удовлетворение супругой и домашним бытом:

«Когда Зинаида Николаевна отлучалась на минуту из комнаты, Сергей начинал шутливо говорить мне, подмигивая при этом:

– Ты понимаешь, теперь я женат. Тебе нравится моя жена? Давай, говори, не скрывай – может быть, она тебе не нравится?

По вечерам собирались у небольшого обеденного стола близ печки, в которой пекли “революционную” картошку и ели её с солью. Чаще всего на вечерний чай приходили А.П. Чапыгин, П.В. Орешин и К.А. Соколов. Алексей Павлович был на четверть века старше Есенина. Происходил из крестьянской семьи, многие годы проработал подмастерьем и маляром. С Есениным познакомился в Петрограде в 1915 году, был к этому времени уже известным писателем, автором книги рассказов и повести “Белый скит”. О Есенине говорил:

– Сергей Александрович любил меня, но всегда избегал часто видеться.

Своей автобиографической повести “Жизнь моя” Чапыгин предпослал эпиграф: “Посвящаю повесть о прожитых днях памяти моего друга Сергея Есенина”».

В марте 1918 года вышла книга П.В. Орешина «Зарево», чему немало содействовал Есенин, который в короткой рецензии весьма поощрительно откликнулся на неё: «В наши дни, когда “бог смешал все языки”, когда все вчерашние патриоты готовы отречься и проклясть всё то, что искони составляло “родину”, книга эта как-то особенно становится радостной. Даже и боль её, щемящая, как долгая, заунывная русская песня, приятна сердцу, и думы её в чётких и образных строчках рождают милую памяти молитву, ту самую молитву, которую впервые шептали наши уста, едва научившись лепетать: “Отче наш, ижи еси…”».

Но творчески Пётр Васильевич не был близок великому поэту – в стихотворении «Пегасу на Тверской» он осудил имажинистов:

С Богом! Валяйте тройкой:
Шершеневич, Есенин, Мариенгоф!
Если Мир стал просто помойкой,
То у вас нет стихов!

Памяти друга Орешин посвятил стихотворения «Сергей Есенин», «Ответ», «На караул» и статью «Великий лирик» (1927), но уже в следующем году заявил об отходе от поэтических традиций, связанных с Есениным:

Я ухожу,
и не за славой,
Чем дорожил ты,
что берёг…
Прости, родной,
прости, к удрявый, –
Кричу тебе
с других дорог…