Есенин, его жёны и одалиски

Как и многие женщины, Райх питала слабость к нарядам. Татьяна Сергеевна писала: «Вкус и творческий глаз Зинаиды Николаевны проявлялись в её умении одеваться, превращая себя иной раз с головы до ног в некий шедевр». Райх была красива: прелестные, как вишни, глаза и веки, как два лепестка, необыкновенная матовая кожа и абсолютная женственность, пышные круглые бёдра, смущавшие своей сексуальностью. Многие современники Зинаиды Николаевны вспоминали о ней восторженно.

– О-о! Какая это была женщина! – восклицал один из них. – Когда она появлялась там, где находились мужчины, в комнате немедленно возникало электрическое поле!

Райх любила пококетничать и жаждала внимания окружающих. Нравилась она не только мужчинам. Супруга драматурга Всеволода Вишневского признавалась:

– Я любила Зинаиду Николаевну. Мне нравилась её внешность. Мне нравилась она как актриса, как человек.

При всей своей занятости в театре и рассеянном образе жизни Райх умела держать дом, и Всеволод Эмильевич ценил это. Имела талант принимать гостей. В воспоминаниях о В.В. Маяковском есть эпизод, как Зинаида Николаевна разливала чай, каждому гостю подавала его с особой улыбкой и особым выражением лица. Сосед поэта по столу обратил на это его внимание. В ответ Владимир Владимирович тихо сказал: «Актриса».

О посетителях квартиры Мейерхольда Татьяна Сергеевна говорила:

– Кто угодно мог зайти, благо театр[25 - Государственный театр имени Мейерхольда (ГОСТиМ), Тверская, 6.] находился в двух шагах. – Но затем уточняла: – К нему[26 - К нему – к Мейерхольду.] всегда являлся определённый «контингент» – художники, композиторы, авторы. Мать чаще всего не присоединялась к ним, у неё была масса других забот.

Не только забот, но и интересов. Впрочем, они тоже чаще всего были связаны с театром:

– Вот на Брюсовский принесли красный бархат великолепного оттенка. Все бросаются смотреть, все знают, что для платья первого акта никак не удавалось раздобыть материю. Мать прямо бросается на тёмное бархатное полупальто с серебристым узором – его Маргарет наденет, чтобы незаметно покинуть А… (Т.С. Есенина)

Всеволод Эмильевич не только сделал Райх актрисой, но и приобщил её к своей работе. Вот одно из свидетельств этого. «Простите, что пишу я, – сообщала Зинаида Николаевна Всеволоду Вишневскому. – У меня идея представлять Мейерхольду рабоче-творческую атмосферу, а потому снимаю с него в пору горячей работы обязанность писать письма, даже когда это необходимо. Будьте совсем спокойны и уверены. Я хотела бы даже, чтобы Вы были не только уверены и спокойны, но и влюблены в ту работу, что ведёт Мастер над пьесой. Он увлечён, идёт по пути изобретательства, страшно много интересного, и здесь взаимная любовь автора и Мастера давала бы большое оплодотворение работе».

Случалось Зинаиде Николаевне подменять супруга и в более важных делах. По воспоминаниям Л.Д. Снежницкого, он репетировал с ней в квартире Всеволода Эмильевича все сцены Армана Дюваля в «Даме с камелиями».

– По замыслу Мейерхольда Арман – провинциальный поэт, – рассказывала Райх. – Он проще, искреннее в чувствах, чем молодые люди XIX века, описанные во французской литературе. Арман воспитан на философии Руссо и Вольтера. Его увлечение Маргарет носит характер любви для неё, а не для себя.

Зинаида Николаевна старательно передавала партнёру по сцене опыт работы с Мастером. «Проходя» с Львом Дмитриевичем сцену первого объяснения в любви, она говорила:

– Знаете, когда мы репетировали это место с Царёвым, Мейерхольд рассыпал перед ним коробку спичек на ковёр и просил поднять одну из них. Всеволод Эмильевич предложил Михаилу Ивановичу говорить слова роли, ломая спичку на мелкие кусочки. Попробуйте, может, это поможет и вам.

– Не надеясь на хороший результат, – рассказывал Снежницкий, – я поднял одну из спичек и начал говорить текст роли, ломая спичку на крошечные кусочки. И вдруг я почувствовал себя свободно. Скованность исчезла. Ломая спичку, я сосредоточился на этом занятии. Голос звучал негромко, но взволнованно. Наша работа была прервана приходом Мейерхольда. Зинаида Николаевна рассказала ему об удачной репетиции и просила посмотреть пройденную сцену.

Между супругами было полное взаимопонимание. Всеволод Эмильевич боготворил жену, а Райх была признательна мужу за то, что вытянул её из нужды и сделал фигурой заметной и значимой в обществе. Насколько Мастер ценил свою дражайшую половину, демонстрирует «спектакль», однажды устроенный им для Зиночки.

В ГОСТИМе обсуждался сценарий Ю.П. Германа по роману «Вступление» и был забракован. Рано утром следующего дня автора разбудил телефонный звонок. Вот что рассказывал он о последовавшей «беседе» с Мастером:

«– Ну? – осведомился Мейерхольд.

“Сейчас скажет, что меня будут судить, – вяло подумал я. – Вообще, есть за что!”

– Худо тебе?

– Плоховато!

– Гвардейские офицеры в старой армии в твоём положении застреливались, – со смешком произнёс Мейерхольд. – Ты читал об этом?

Тут я разозлился. Он не давил сейчас меня своим присутствием – этот человек. Я не видел его и не боялся. Пусть швырнёт трубку, а я с первым же поездом уеду в Ленинград. И вообще всё было кончено, кончено навсегда. Я заявил, что сценарий дрянь, что вся затея – халтура, что нынешний просмотр – логическое завершение нелепого замысла. Потом я выдохся и замолчал. С меня лил пот.

– А ещё что?

– Ничего, – буркнул я. – Посплю и уеду.

И тут Мейерхольд сыграл спектакль. Но боже, как это было грандиозно, этот удивительный театр для троих в седьмом часу утра. Третьей была Зинаида Николаевна Райх. Держа трубку у рта, так, чтобы я всё слышал, он сказал Райх с непередаваемой интонацией отчаяния:

– Понимаешь, ему, оказывается, не понравился сценарий с самого начала. Но он не решился мне об этом сказать.

Наступила пауза. И вновь я услышал голос Мейерхольда.

– Произошло трагическое насилие над его творческой индивидуальностью. Ты только вникни в эту бездну, Зина, пойми эту трусость заячьей молодости, это отсутствие собственного мнения, это…

– Не так! – заорал я.

Но он не слышал. Он говорил:

– А теперь мы пропали. Мы не получим пьесу о том, что так нас с тобой радовало в его книге, зритель не увидит этих немецких безработных инженеров, не увидит смерть Нунбаха, не увидит…

Спектакль продолжался долго. К концу его я почувствовал себя виноватым во всём.

– Выспись! – сказал Мейерхольд. – Завтра начнём всё с самого начала.

Сердце моё билось. Мы с тобой! Я с самим Мейерхольдом!»

Райх безоговорочно поддерживала Всеволода Эмильевича в борьбе за своё право на самобытность, за новые пути в развитии любимого детища – ГОСТИМа. Зинаида Николаевна решилась, казалось бы, на невозможное – написала отчаянное и дерзкое письмо Сталину: «Я с Вами всё время спорю в своей голове. Всё время доказываю Вашу неправоту в искусстве. Я в нём живу больше 20 лет; Толстой (простите, что, почти как Хлестаков, я говорю – “и я”) писал статью об искусстве 15 лет; Вы были заняты не тем (искусство – надстройка) и правы по тому закону, который Вы себе поставили…»

…Интересная и насыщенная «другая жизнь» Зинаиды Николаевны Райх была прервана закрытием Государственного театра имени Мейерхольда и арестом его основателя и руководителя. А затем кому-то потребовалось лишить её жизни (вопрос тёмный и нерешённый до сего дня). Словом, сознательная жизнь красивой и неординарной женщины началась с драмы (С. Есенин) и закончилась трагедией, что в общемто было характерно для второй половины 1930-х годов: нет человека – и проблемы нет для властей предержащих.

Глава 3. «Каждый за себя»

«Ты одного его любишь». С отъезда жены в Орёл Есенин не видел её почти год. Не удивительно, что в марте 1919 года он загулял. Его избранницей была Екатерина Эйгес, женщина 29 лет. Но выглядела она значительно моложе, и, как говорится, всё было при ней: брюнетка, маленькие красивые руки, чётко очерченная фигура, плавная походка.

Катя происходила из еврейской семьи, но никаких еврейских традиций в её быту не было. Её отец, земский врач Р.М. Эйгес, за участие в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов получил чин действительного статского советника. Мать хорошо знала немецкий язык; в её переводе неоднократно выходили «Страдания юного Вертера» Гёте. Старший брат Кати был композитором, другой – живописцем.

Эйгес, десятый ребёнок в семье, ещё до революции окончила математический факультет Московского университета, но свою жизнь связала с поэзией. Училась на Высших литературно-художественных курсах и работала в библиотеке НКВД. Жила Катя в гостинице «Люкс», приспособленной под общежитие Народного комиссариата внутренних дел. В её распоряжении были большая светлая комната, стол и телефон.

Екатерина Эйгес

– В начале весны, – вспоминала Катя, – я отнесла свою тетрадь со стихами в Президиум Союза поэтов. Там за столом сидел Шершеневич, а на диване в свободных позах расположились Есенин, Кусиков, Грузинов. Все они подошли ко мне, знакомились, спросили адрес.

О Сергее Александровиче Эйгес кое-что знала:

– Однажды по дороге со службы я увидела в окне книжного магазина книжечку стихов Есенина «Голубень». Я купила её и сразу почувствовала весь аромат есенинских стихов.

После официального знакомства поэт не замедлил предстать перед Катей в её личных апартаментах:

– Через несколько дней в двери моей комнаты постучались. Это был Есенин. Он был тих и скромен, держался даже застенчиво.

Для более близкого знакомства Сергей Александрович рассказал даже о своём появлении в 1915 году в Петрограде. Это была его любимая тема в плетении мифотворчества о себе. Вскрывая причину рождения есенинских баек, Захар Прилепин писал: «Что-то в этом было крестьянское, чуть лукавое, почти сказочное: явился из ниоткуда, обхитрил всех и теперь, глядите, стал первым; где они – все те, кто смотрел на него свысока?»

Есенин в это время (март 1919 года) жил с Мариенгофом в Богословском переулке, 6. Этот дом и здание гостиницы «Люкс» стояли углами друг против друга, что очень способствовало сближению новых знакомых.

– Нельзя было выйти из дома, – вспоминала Эйгес, – чтобы не встретиться с парой: один, более высокий, – Мариенгоф, другой, пониже, Есенин. Увидев меня, Есенин часто подходил ко мне. Иногда он шёл окружённый целой группой поэтов. Разговаривая с шедшими рядом с ним поэтами, Есенин что-то очень горячо доказывал, размахивал руками. Он говорил об образе поэзии – это была его излюбленная тема.