Фавор и опала. Лопухинское дело (сборник)

Семья Долгоруковых стерлась из политической жизни. Не стало двух верховников из этой фамилии: князя Василия Лукича и князя Алексея Григорьевича, но остался третий верховник, Василий Владимирович, до которого не коснулась опала. Остерман понимал необходимость по крайней мере на первое время относиться к нему осторожно, как к русскому фельдмаршалу, понимал и то, что этот Долгоруков не разделял безумных притязаний родственников, да и вообще не ладил с ними. Но Василий Владимирович был все-таки Долгоруков и потому мирился с невзгодою своих родичей настолько, насколько эта невзгода казалась ему справедливою. Лично он не любил брата Алексея Григорьевича и считал его опалу заслуженною карою, но впоследствии, когда эта опала переступила границы справедливости, бурный фельдмаршал вскипел и высказывал свое негодование в обычной бесцеремонной форме. Последствием его дерзких выходок было то, что его самого заперли в Шлиссельбургскую крепость. В манифесте о винах Василия Владимировича сказано: «Презря нашу к себе многую милость и свою присяжную должность, дерзнул не токмо наши государству полезные учреждения непристойным образом толковать, но и собственную нашу императорскую персону поносительными словами оскорблять».

Кроме Долгоруковых в числе верховников находилась и другая, не менее сильная фамилия Голицыных, которых тоже не коснулась опала. В попытке ограничить самодержавие, в сущности, более виновною была фамилия Голицыных, а между тем сам Дмитрий Михайлович даже получил сенаторство в преобразованном Сенате, а Михаил Михайлович, другой русский фельдмаршал, получил место генерал-кригскомиссара. Оба Голицыны не были опасны. Открытый и резкий Дмитрий Михайлович не был способен по характеру своему к изворотливости и, раз признавши самодержавие, не повел бы против него подпольных интриг: да ему бы не позволило создавать новые «затейки» и дурное здоровье, крайне расстроенное подагрою и хирагрою. Оставив же в стороне Дмитрия Михайловича, не было повода касаться и Михаила Михайловича, бывшего, как и все члены этой фамилии, под полным влиянием старшего брата как главы семейства.

Голицыны остались, но государыня не могла относиться к ним доверчиво и благосклонно. И действительно, современные записки передают постоянные жалобы Голицыных на отдаление себя от правительства. Во время коронации всем бросилось в глаза, как государыня, обращавшаяся к другим более или менее милостиво, на Голицыных ни разу не посмотрела и не обронила им ни одного слова. Такая немилость и полное удаление от двора преследовали Голицыных во все время царствования Анны Иоанновны.

IX

Половина июня 1730 года. Летние жары, нестерпимые в душном городе, гонят всех в загородные деревенские окрестности, где дышится свободно в густых лесах и рощах, где нет зараженного душного воздуха и стеснительных городских условий. Спасаясь от зноя, и императрица Анна Иоанновна переехала на летнее житье в загородный дворец села Измайлова – где так любили отдыхать московские государыни.

Девять часов утра. По одной из тенистых аллей измайловского сада проходили императрица и Бирон, пожалованный тотчас по приезде в Москву кавалером орденов святого Александра Невского и Андрея Первозванного, в день коронации назначенный обер-камергером

и возведенный австрийским императором в графское Священной Римской империи достоинство, вместе с пожалованием ему портрета императора, осыпанного бриллиантами.

Характерное лицо обер-камергера сияло довольством, вероятно, вследствие полученного вчера солидного подарка в двести тысяч талеров, поднесенных ему австрийским посланником графом Вратиславским от имени императора. Почести и отличия, чины и звания еще тешили новизною своею фаворита, не успели пресытить его; глаза его еще не успели привыкнуть бросать вечно недовольные взгляды, а губы складываться в вечно презрительную, вызывающую усмешку.

Еще больше удовольствия сказывалось в лице Анны Иоанновны, постоянно отражавшем расположение духа любимца. Придворные скоро заметили эту черту и скоро испытали, что когда он бывал раздражителен и недоволен, тогда она делалась воплощенною тревогою и беспокойством, когда он выказывал кому-нибудь свою благосклонность, к тому и она делалась необыкновенно любезна и приветлива.

Анне Иоанновне было в то время тридцать семь лет. Наружность ее если не отличалась красотою и женскою мягкою миловидностью, то и не лишена была вовсе привлекательности. Черты лица довольно резкие: глаза большие голубые, открытые, смотревшие строго; нос орлиный; губы, правильно очерченные, при улыбке выказывали прекрасно сохранившиеся зубы; волосы каштанового цвета; рябоватое лицо смугло; голос густой, нерезкий; но особенно выделялась она высоким ростом, стройностью, величавою походкою и благородством манер.

– Ты, граф, находишь? – говорила императрица, идя подле графа Бирона и особенно в словах налегая на титул, из желания сказать приятное новопожалованному. – Находишь… нужны перемены?

– Необходимы, совершенно необходимы… Все это уродливо, безвкусно, как и все у этих москвичей! О! Этих варваров надо пересоздать, надобно ввести европейские нравы, развить вкус в общественности.

– Поймут ли тебя, граф, они так недавно начали жить… Будут ли довольны?

– Мне нет никакой надобности смотреть, довольны ли они или нет. Мы укажем, как надобно жить, на наших балах, маскарадах… Я покажу им пример. Не могут же они выезжать иначе, как одеваюсь я…

– Правда, Эрнст, конечно, но…

В это время послышался стук экипажей, подъезжавших ко дворцу.

– Неужели десять часов и приехали господа Сенат? Как скоро! – проговорила Анна Иоанновна, и глаза ее, смотревшие так добродушно и ласково, подернулись озабоченным выражением. – Мне нужно к ним, а ты, Эрнст, где будешь?

– Я пойду в конюшню посмотреть жеребца, которого прислал вчера граф Вратиславский.

Императрица сделала уже несколько шагов к террасе, ведущей к внутренним покоям, но потом воротилась и как будто не решалась.

– Я хотела тебе сказать, но не успела… граф Вратиславский приискал мне жениха, португальского инфанта дона Мануила, о котором сильно хлопочет имперский двор. Император просит дозволения приехать инфанту сюда…

– По-моему, незачем и пускать сюда всяких авантюристов…

– И я хотела было так, да одумалась… нельзя… Пусть приедет и уедет ни с чем…

– Аня! Аня! – кричал мальчик, бежавший к императрице по аллее вприпрыжку; подбежав, он протянул ручонки и, припрыгнув, ловко обвил ими наклонившуюся к нему Анну Иоанновну. – Аня, поди туда, там тебя господа ждут.

– Сейчас, голубчик Петруша… – И императрица, взяв за руку мальчика, вошла во внутренние покои.

Учрежденный, согласно петиции, поданной 25 февраля шляхетством, правительствующий Сенат, в комплекте двадцати одного члена, в дворцовых покоях имел постоянные ежедневные заседания, в которых, от одиннадцати до двенадцати часов, обыкновенно присутствовала и сама императрица. Кроме того, что она лично участвовала в рассмотрениях докладов, она приказала каждую неделю подавать себе ведомости о делах оконченных, о делах, поданных на ее утверждение, и каждую неделю напоминать себе о неоконченных. С переездом же в Измайлово этот заведенный порядок изменила. По новому распоряжению господа Сенат должны были собираться в Москве ежедневно, а два раза, по средам (по иностранным делам) и субботам (по делам внутренним), приезжать в Измайлово. В этот приезд слушались доклады о ходе работ по двум указам императрицы: относительно отменения закона о майорате и об основании кадетского корпуса, по вопросам, особенно интересующим тогдашнее общество, начатых еще при верховниках, но не оконченных ими. Впрочем, несмотря и на личное настойчивое наблюдение императрицы, разрешение этих вопросов замедлилось необходимыми предварительными работами, и они окончились только – первый через полгода, в декабре, а второй – через год, в половине 1731 года.

По окончании заседания господа Сенат стали разъезжаться.

– А ты, граф Андрей Иванович

, останься со мною пообедать чем бог послал. Мне с тобою нужно поговорить о некоторых серьезных материях, – обратилась императрица к Остерману, копотливо собиравшему свои бумаги.

Обед же императрицы обыкновенно начинался в двенадцать часов и состоял из простых кушаний при небогатой сервировке. Вообще Анна Иоанновна вела жизнь чрезвычайно правильную: вставала в шесть или семь часов, с десяти часов занималась делами, присутствовала в собраниях или принимала министров с докладами у себя в апартаментах или в манеже, куда стала ездить из желания угодить своему Эрнсту, страстному охотнику до верховой езды; в полдень обедала, в девять часов вечера ужинала, а в одиннадцать ложилась спать. За стол, в обыкновенных ежедневных обедах, садилось все семейство Иоганна: Бирон, то есть он сам; жена его, женщина далеко не красивой наружности, урожденная Трейден, из фамилии, находящейся в родстве с Бисмарками; основательница Екатерининского митавского института Екатерина фон Бисмарк, урожденная Трейден; дочь Гедвига, девочка на вид лет пяти, с умными, на все внимательно смотревшими глазами; и старший сын Петруша, любимец императрицы, на высоком детском креслице.

Разговор за обедом долго не завязывался; императрица ни к кому особенно не обращалась. Иоганн Эрнст, все еще под влиянием новости о португальском инфанте, видимо, был не в духе, жена его преспокойно кушала, не обращая как будто ни какого и ни на что внимания, а между тем все видевшая и за всем следившая, а Андрей Иванович весь погружен был в созерцание своей порции.

– Утомили вы меня, Андрей Иванович, – наконец проговорила императрица. – Толкуете, толкуете, а все к концу не подходите с этим майоратом. Ведь, кажется, ясно, что он к нам не подходит, что покойный дядя взял его с иной земли.

– Но, ваше величество, различные консидерации…

– Консидерации!.. консидерации!.. – с раздражением перебил Андрея Ивановича Бирон, объяснивший, не без основания, предложение супружества с инфантом португальским инициативою Остермана. – Вы со своими консидерациями скоро потеряете здравый смысл… Лучше бы занимались делом.

Такая грубая выходка против вице-канцлера смутила императрицу, и разговор оборвался.

После обеда императрица обыкновенно уходила одна в свои апартаменты, но с переездом в Измайлово она иногда отступала от порядка, приглашая с собою для совещания графа Остермана.

– Садись, Андрей Иванович, – сказала императрица, ласково улыбаясь, как будто стараясь загладить грубость Бирона, указывая ему на стул против себя, и сама опускаясь в глубокое кресло, – хочу я поговорить с тобою.

– Рабская преданность моя вашему величеству…

– Знаю, знаю, Андрей Иванович, не трудись изъяснять; и сама тебя знаю, и много слышала о тебе от учителя моего, а твоего братца, мекленбургского посланника. Я тебе верю. Вчера Рейнгольд Карлыч сказывал мне, будто, несмотря на мои неусыпные заботы, много недовольных… Скажи мне по совести, откуда эти недовольные и какая тому причина?

– Виновного каждой акции, всемилостивейшая монархиня, должно искать в тех, кто от той акции может приобрести авантаж…

– Авантаж… авантаж… – раздумчиво повторяла Анна Иоанновна. – Точно ты оракул какой… Андрей Иванович, никогда не скажешь прямо… Долгоруковы, что ль? Так они высланы.

– Но их конфиденция и адепты пребывают здесь, ваше величество. Родственники и приближенные могут льститься их скорым возвращением, а милосердие к их великой продерзости может подать повод к мечтаниям о слабости правительства и о великом их могуществе…

– Что правда, то правда, Андрей Иванович, нужно их лишить всяких мечтаний о возвращении прежнего… Изготовь указ о ссылке их подальше, кого куда, смотря по их винам.

Императрица задумалась. Как женщина далеко не глупая, она сознавала справедливость замечания вице-канцлера; как женщина впечатлительная, она укололась намеком на слабость; а как женщина много пострадавшая, она отворачивалась от крутых мер, за исключением тех случаев, когда считала себя оскорбленною. В этих же последних случаях ее меры напоминали жесткий характер из рода Салтыковых. Решив вопрос о ссылке Долгоруковых, она в то же время живо представила себе тяжелую жизнь в снегах Сибири, страшную еще более для опальных, привыкших к роскошной жизни.

– Знаешь ли что, Андрей Иванович, это моя первая казнь, и мне… хотелось бы… искупить ее чем-нибудь… В Сибири живет семейство Александра Даниловича Меншикова… Ко мне хотя он и не был хорош, да и зла большого не делал, хочу воротить… Кто из них жив-то?

– В прошлом году скончался сам Александр Данилович…

– Царство ему небесное… – императрица набожно перекрестилась.

– За ним скончалась и старшая дочка Марья Александровна, нареченная невеста покойного государя, племянника вашего величества. Теперь остались только сын и дочь.

– Жаль мне их. Прикажи поскорее послать за ними.

– Завтра же будет исполнено повеление вашего величества.

Императрица, видимо, обрадовалась, глаза ее засветились теплым выражением, и в звуке голоса отзывался более мягкий тон.