Хранители тайн

Единственным счастьем, коротким светлым мгновеньем во всем этом беспроглядном мраке была Настасья. Раз в день она без стука входила в его комнату и приносила еду и чай. Она не разговаривала с ним, не отвечала на его вопросы, часто даже не смотрела в его сторону… Только ставила поднос и удалялась. В следующий раз заходила с новым подносом, старый забирала и так же молча удалялась. Он и плакал, и молил ее, и кричал на нее, но она ни разу не ответила. Однажды он попытался броситься на нее с кулаками, но Настасья ловко вывернулась, скрылась за входной дверью и не появлялась несколько столетий, если переводить в понятное нам всем время. Он попытался выглянуть за дверь, туда, где скрылась девушка, однако его ждал парадоксальный тупик. Открывая дверь и входя в нее, он раз за разом оказывался в этой самой каморке, где и продолжал влачить свое жалкое существование.

Лишившись единственного, пускай и молчаливого, друга, Циан взялся сочинять, что и подобает делать каждому, имеющему разбитое сердце и уничтоженную душу. Однако и первые, и последующие стихи выходили ужасными, и он перевел, наверное, миллиард листов, пока не отказался окончательно от этой идеи. Несколько лет подумав, он обратился к прозе, и это понравилось ему больше. Сначала Циан попытался написать приключенческий роман о тех моряках, что встретились ему какое-то время назад, но очень скоро ему это наскучило.

Сначала Циан описал собственную жизнь, прибегая к ярким метафорам и сложным эпитетам, но надо напомнить: он был молод, – а потому материал для письма очень скоро иссяк. Он изложил всю свою жизнь и ужаснулся тому, сколь мало листов это заняло. Тогда Циан стал писать о том, что знал лучше всего, – о ремесле. Он излагал рецепты и формулы, отлично вписавшиеся в великие книги по искусству алхимии, однако вскоре опять столкнулся с тем, что его знания иссякли, а он даже не использовал и тысячи листов. Долгое время Циан не знал, чем себя занять и о чем стоило бы написать, пока в один прекрасный день его снова не призвали…

• • •

Он вновь оказался на песчаном берегу и сразу же бросился целовать песок, один из своих любимых материалов. Тут он увидел босые женские ноги, погруженные в песок, а потом и саму девушку, державшую в руках его графин. Он удивился тому, что она совсем не испугалась его появления. Циан встал напротив нее и увидел, что глаза ее покрыты белой непрозрачной пленкой. Тогда он встал и, стараясь не испугать ее неожиданным появлением, тихо сказал:

– Чего пожелаешь, прекраснейшее, но беднейшее из существ?

Девушка совсем не обратила на него внимания. Она продолжала щупать сосуд, водя пальцами по гравировке, но тут же убирая их, словно обжигаясь… Тогда Циан понял, что она не только не видит, но и не слышит. Он аккуратно дотронулся до ее бледного локтя и впервые за долгое время ощутил тепло человеческого тела. Девушка испугалась, но не убрала руку. Она дотронулась сначала до его пальцев, внимательно ощупывая каждую косточку, словно впервые держала кого-то за руку. Затем прикоснулась к его лицу и улыбнулась, но ничего не сказала. Циан понял, что она лишена и этого дара.

Тогда он встал рядом с ней и повел ее вдоль берега. Ему и самому хотелось пройтись, почувствовать под ногами влажный песок, задрожать от холодных волн, время от времени выбиравшихся так далеко на берег. Он глядел на горы, видневшиеся вдалеке, слушал шум моря, очаровывавший слух, и понял, чего могла бы пожелать эта девушка.

В следующий момент пленка, отделявшая ее взгляд от мира, исчезла. Девушка остановилась, и ее глаза забегали, не зная, за что ухватиться. Не дав ей как следует рассмотреть песок, лежавший у нее под ногами, Циан сделал так, чтобы она услышала шум моря и крик чаек, носившихся над его поверхностью и то и дело выдергивавших оттуда зазевавшихся рыб.

Она долго привыкала к новым чувствам, то садилась на землю, рассматривая камни, песок, ракушки, воду, то снова поднималась на ноги и с глазами, горевшими огнем любопытства, прислушивалась ко всему, что теперь могла слышать. Наконец она впервые посмотрела на Циана, который должен был осуществить еще одно ее желание, но тянул, стараясь как можно дольше насладиться такой редкой, но долгожданной свободой. Девушка смотрела с надеждой, и Циан исполнил ее последнее желание.

Сделав это, он тут же дотронулся до ее губ, не дав им раскрыться. Они сели на берегу, оставив графин возле ног. Его омывало волнами, и с каждой новой волной он удалялся все дальше и дальше. Когда графин полностью исчез из вида, Циан поднялся и сказал:

– Просто хотел, чтобы ты насладилась молчанием. Для тебя это была последняя возможность.

Непонимающе посмотрев на Циана, девушка тут же снова обратила взгляд в сторону моря. Солнце постепенно тонуло за линией горизонта, отбрасывая яркий мост, словно приглашая за собой.

– Красиво здесь, правда? – спросил Циан.

– Правда, – ответила девушка.

• • •

Вернувшись обратно, Циан понял, что будет писать. То, что люди доверяли ему: их желания, истории и тайны. Он вернулся к самому-самому началу и вспомнил первых людей, приходивших к нему в мастерскую и расплачивавшихся не деньгами, а своими историями. Почему-то в памяти всплыл один немолодой мужчина, нищенствующий художник, которому очень уж хотелось привезти домой хоть какой-нибудь сувенир или подарок. Циан дал ему украшения, столовые приборы, игральные кости, краски и много другого. Когда пришло время расплачиваться, старик признался, что денег у него нет, и спросил, можно ли ему расплатиться хорошей историей. Тогда Циан согласился и выслушал рассказ, запомнившийся ему на долгие годы.

– Я жил в очень большой и очень бедной семье, у нас иногда не было денег, даже чтобы купить хлеб. Когда мне было семь, к нам в дом пришел наш сосед – старик, занимавшийся тем, что писал иконы с изображением давно забытых святых. Он сказал, что будет платить родителям за то, что они позволят ему учить меня рисованию. Родители согласились, потому что знали его как очень спокойного и доброго человека. Он рисовал мои портреты, учил меня обращаться с красками, помогал моим родителям материально. Но чем старше я становился и чем лучше обращался с кистью, тем сильнее болел старый художник. К тому времени, когда мою первую картину повесили в молитвенном доме, он уже практически не вставал с постели, не мог держать ложку и с трудом дышал. Его последним желанием было, чтобы я написал его портрет. К сожалению, он не дожил до того дня, когда я закончил, но это полотно сейчас висит в доме моих детей, и для меня это так же священно, как то, что этот человек когда-то спас мою семью.

После старика были другие люди, сотни, тысячи, которым хотелось рассказать историю и получить взамен какой-нибудь товар. Циан помнил каждое слово и записывал все, не отвлекаясь ни на кровать, поросшую лохмотьями, ни на дверцу, за которой копошились пауки. Даже возвращение Настасьи, казалось, совсем его не заинтересовало… Хотя, конечно, в душе он очень обрадовался, но предпочел сделать вид, что не заметил того, что она куда-то уходила. Каждое утро она входила с прежним, безучастным, выражением лица, но теперь стала задерживаться, как бы подглядывая: что такое Циан там пишет? Однажды он повернулся как раз в тот момент, когда Настасья, вытянув свою длинную шейку, заглядывала в листы. Та жутко смутилась и тут же поспешила удалиться, но Циан сказал:

– Если хочешь, я тебе с удовольствием почитаю.

Впервые за все время она отреагировала на Циана. Настасья не вышла, как это бывало обычно, а поставила поднос на стол, сама села на софу, сложила руки на коленях и действительно приготовилась слушать. Циан, не рассчитывая на то, что она согласится, так разволновался, что вырвал несколько листов: так быстро он их переворачивал, стараясь найти что-нибудь трогательное, способное поразить такую холодную, безучастную женщину… Наконец он прочистил горло и стал ей читать:

– Я затеяла уборку в доме и поручила маленькой дочери смахнуть веником паутину отовсюду, куда она только дотянется. Через пару часов вижу, что паутины нигде не осталось, кроме как в одном углу кладовки. Я говорю: «Смотри, тут пропустила. Давай уберу!» – на что она ответила: «Не пропустила, просто не захотела и тебе не дам, ведь там два паука живут. Вдруг он за ней ухаживал, ухаживал, а она только сегодня взаимностью ответила? Может, они сидят, радуются, а тут я со своим веником…».