Обитатели пустоты

Над головой мужчины раздался грохот бьющейся посуды. Этажом выше снова посыпались крики и хмельная ругань, что с каждой секундой лишь набирала громкость и пугала тупыми ударами, сопровождавшими топот и копошение. Вопли вперемешку с пьяным рвением к лидерству над каплями яда, уничтожали в невольных слушателях сего спектакля понимание ценности и без того никчемной жизни. И вносил свои аккорды в композицию дегенерации людского существа истошный детский плач, сюитой разлагавший идиллию грязного бунтарства.

Родион, привыкший к театру пьяных вакханалий, льющихся на голову изо дня в день, пожал плечами и посмотрел на Костика, в искушении кружившего у ног. Мужчина вынул из сумки пакет, на котором белым фломастером было написано «Гринев», и положил его на стол. Десяток похожих пакетов с фамилиями он запихнул в морозилку холодильника, в котором почти не оставалось места для подобных свертков.

Вернувшись к столу, Родион развернул целлофан и вывалил на разделочную доску легкое. Он с жадным прикусом нижней губы вынул нож из подставки и, полоснув им по органу, отделил кусок. Костик встал на задние лапы, опершись передними на ногу Родиона, и молящим взглядом выпрашивал ужин, чего вскоре и добился. Родион бросил пушистому любимцу добрую часть легкого.

После этого мужчина голодно облизнулся, отрезал кусок от органа и положил его на приготовленную заранее чашку. Присев на стул, он с педантичной важностью выпрямился, задрал подбородок и взял руками склизкий ужин. Сжав блестящими пальцами, он поднес его к губам и вгрызся так, будто видел в нем спасение от смерти. В невольном восторге закатились глаза, в то время как желудок пел от удовольствия, от истинного наслаждения, которого жаждал целый день. Родион в мгновение разделался с частью легкого, отрезал, как арбузную дольку, еще одну полосу и с неимоверным изумлением от вкуса вцепился, издавая рык, похожий на собачий. Оболочка хрустела на зубах, подобно перезревшей груше. Из плевры тек тягучий кисловатый сок, чей запах отдавал миндалем. Вкушая аромат незыблемых желаний, дыхание замирало, как море накануне урагана. Родион в голодном приступе сглатывал слюну, утопая в насладительном припадке, над которым было бесконтрольно сердце, метрономом скорым бившее в груди. В азартной дрожи рук волнение читалось неким торжеством над гневом, полнившим осклизлое нутро людских страданий. Оно теплом лилось под кожей, будоража волоски и, пробуждая в человеке чувство упоения.

Родион был горд собой, и гордость эта вычерчивалась не только в его исключительно прямой осанке, но и во взгляде, с которым он ликовал за личным пиршеством. Он видел себя властелином тел, способным смотреть на всех свысока, ведь знал каждого насквозь и мог различать по аромату. Легкое Гринева было до идеала сладким, а послевкусие отдавало букетом свежесобранных полевых растений. Такими пикантными останками он не наслаждался много месяцев. Органы стариков напрочь отравлены лекарствами и носят в себе горьковатый вкус. Больные раком обычно кислы и рассыпчаты, а инфарктники настолько приторно-сладкие, что после них приходится отпиваться содовым раствором. Алкаши и наркоманы опасны, но съедобны. Их органы приходится вымачивать некоторое время в уксусе. Чьи останки хороши, так это детские – они мягкие, отдают травяной кислинкой, и после них на душе блаженная легкость, словно выпил стакан парного молока.

Как только с удовольствием был проглочен последний кусок легкого Гринева, Родион взглянул на Костика. Кот съел все, слизав с пола густые капли, после которых на ламинате остался едва зримый налет сиреневого цвета.

Погладив себя по животу, Родион встал из-за стола и прошел в спальню. Там, среди стен, оклеенных в обои багрового цвета, находилась мебель производства страны, которой не существовало уже много лет. Мужчина подошел к высокому шкафу, распахнул его и посмотрел вниз, на сундук, прикрытый множеством женских платьев бирюзового цвета. Убрав одежду, он вытянул сундук из шкафа, поставил перед собой и с двумя щелчками по сторонам открыл замки. Он откинул громоздкую крышку и заглянул внутрь. Его взору предстала гора черно-белых фотографий. Родион вытащил несколько штук и с умилением на пухлощеком лице принялся рассматривать их. На обратной стороне каждого снимка было написано одно слово – «Мама».

***

Наутро, когда звон будильника разорвал густой сон Родиона, и он разомкнул веки, все вокруг было будто застлано сиреневой мутью, блистающие крупинки которой ранили уязвимое сознание до легкой дрожи. Он протер глаза руками, и снова наступила утренняя тьма. Мужчина не сразу понял, что произошло, он испытал тянущую боль в урчащем желудке, но вскоре она прекратилась, оставив ноту беспокойства.

Родион оделся и, взяв трость, похромал в ванную. Его не покидала странная мысль, что внутри него что-то ползает, живет и шепчет на неизвестном ему диалекте, похожем на сверчковый стрекот, но он его будто бы понимал. Рассудком играло необычное чувство, сравнимое с беспокойством во время катания на карусели. Сердце прыгало, лишая воздуха, а глаза лучились, пробуждая на лице улыбку свободы или того, что можно было бы назвать исполнением заветного желания. Нет, Родион не был преисполнен счастьем. Скорее, им овладевали фантомные мысли, рожденные в оскуделом от некоего паразита разуме.

Мужчина подступил к раковине, включил воду и, умывшись, взглянул на себя в зеркало. Глаза были красными, вероятно, от лопнувших сосудов. Не придав этому значения, он прополоскал рот и направился в кухню.

Яркий свет от люстры ударил в лоб, заставив сощуриться и встряхнуть головой. Спустя пару секунд Родион пришел в себя и взглянул вниз, за угол холодильника, где у своих мисок ничком лежал Костик. Кот не поднял голову, устало моргая и не выказывая ни к чему интереса. Его мохнатая черная спина вздымалась от грузного дыхания, шерсть повторяла остроту хребта, а хвост бился, точно в дикой злобе.

– Что случилось? – склонившись к питомцу, спросил Родион. Он погладил кота по голове, но тот никак не отреагировал на хозяйскую заботу. – Костик, ты не заболел, случайно?

Кот отвернулся.

Поднявшись во весь рост, Родион ощутил внутри себя подступивший к горлу ком. Поясницу вдруг стянуло незримой цепью, не позволявшей вкусить воздуха. Жар заковал тело и метался язычками по охолодевшей коже, маня наружу капли пота. Родион припал к раковине, и изо рта его посыпалась рвота. Он давил из себя мерзкую массу, извлекая страшные звуки. Постылым ревом он драл глотку, обругивая в мыслях все и вся. Казалось, его лицо разорвется, как шар, под несносным напором изнутри. Желудок скрутило, в горле запекло, а глаза под противную мелодию тошноты едва не лишались орбит.

Вскоре муки исчерпались, и Родион смог вздохнуть с несчастным облегчением. Он посмотрел на кашу отторжений в непонимании, отчего все это вырвалось наружу. Охватило чувство опустения, сравнимого с предательством, тревога поселилась в его тщедушном теле, колола, насылала что-то неимоверно жуткое, отчего хотелось выть и плакать, но он держался. В трясущейся руке сжал платок, минутой ранее вынутый из кармана пиджака. Родион протер им лоб и губы, после чего, бросив невольный взгляд на сиреневые разводы, пропитавшие белую ткань, свернул его и засунул обратно в карман.

Родион покинул квартиру, закрыв дверь на два замка. Он вышел из подъезда в темную скрипучую зиму, с опаской осмотрелся по сторонам и сделал неуверенный шаг вперед. Морозным утром было все, как прежде: двор кипел прогревающимися машинами, вокруг которых со скребками и щетками носились их владельцы; лай соседских собак дружелюбно приветствовал людей, спешивших на работу, а старушка тетя Рая, как обычно, в семь утра крошила голубям батон. Птицы жадно слетались на завтрак, их становилось все больше: грязные, больные, общипанные, они подобно тараканам разбегались от прохожих, но вскоре возвращались на место пикника.

Добравшись до ближайшей остановки, Родион дождался автобуса, битком забитого людьми, чьи лица стервенели в недосыпе. Проехав пару остановок, он с большим трудом пробился сквозь толпу и выбрался наружу. Автобус тронулся, открыв мужчине вид на больницу, слева от которой находился одноэтажный корпус морга.

Пройдя через открытые ворота, Родион ступил на узкую тропу. По ее бокам буграми высились сугробы, оставленные сторожем. Генадич – так местные работники называли низкорослого старика, чье поведение порой пугало люд не меньше, чем сами трупы, которые он встречал с неисчезающей улыбкой на лице, пылающем от алкогольной скуки. Теплыми летними ночами он часто брался за косу, чтобы обрить заросшую травой дорожку, а после сделанной работы выхаживал с инструментом вокруг морга и насвистывал однотонную мелодию. Свист доносился до ушей людей, живущих рядом с моргом. Зимой старик проделывал все то же самое, но вместо привычной косы он брал в руки лопату и ею расчищал тропинку.

Колея огибала строение из серого кирпича, слева находился мусорный контейнер, с верхом набитый черными мешками. Из одного торчала человеческая рука, как деталь от выброшенной куклы, с которой наигралась жизнь. Присыпанные снежной пудрой, у стены стояли крышки от двух высоких гробов и одного поменьше, сделанного под ребенка. Справа от двери забытой вещью таяла каталка, очернявшая своим холодным видом хрупкое сознание, непримиримое со скорбью и трагедией.

Родион, утомленный рыхлой дорогой, остановился у двери. Он как никогда испытывал усталость, быть может, вызванную отравлением или периодическими коликами в желудке. Достав из куртки ключ, он приложил его к магнитному замку, динамик запищал, и дверь открылась.

– Простите, – внезапно за спиной прозвучал тонкий женский голосок.

Родион обернулся. Позади него стояла невысокая женщина с заостренными чертами лица. Она была в черном платке и в длинной шубке, что подолом скрывала, должно быть, миниатюрные ножки. В заплаканных глазах незнакомки читалась печаль от невосполнимой утраты. Женщина держала в руке кожаную сумочку, а другую руку с зажатым в ней платком не отрывала от носа. Она замерла, шмыгнула и с широко открытыми глазами спросила:

– Простите, это вы Родион Куликов?

Мужчина с недоверчивым прищуром посмотрел на незнакомку.

– Да, я! – ответил он и, открыв дверь шире, шагнул внутрь, а за ним вошла она. Родион оглянулся и строгим тоном произнес: – Вам сюда нельзя!

– Я Анжела Семеновна – мама Петра Гринева, – убитым голосом ответила та. – Можно забрать моего сыночка?

Родион изучил женщину взглядом, насупился и показательно вздохнул. Она едва сдерживала слезы, теребила в руке белый носовой платок и потирала им глаза.

Справа у стены, за небольшим столом, сидел Генадич. Он смотрел на парочку, но будто не понимал, что происходит. Вероятно, такие сцены в морге каждый день, а потому и молча слушал те слова, что в этом помещении звучали редко.

– Кирилл с Андреем уже пришли? – спросил Родион у старика. Тот безгласно помотал головой. Затем Родион перевел взор на женщину и добавил: – Санитаров еще нет. Они должны одеть усопшего и сделать ему макияж.

– Как долго их еще ждать? – спросила она.

Родион достал из куртки телефон и взглянул на время, а затем показал его Анжеле и сказал:

– Сейчас половина восьмого. Они придут к восьми, – он поставил на пол спортивную сумку, вернулся к выходу и, открыв дверь, добавил: – Тело заберете в одиннадцать!

– Позвольте…

– Что? – всполошился Родион.

– Позвольте взглянуть на него, – умоляла она. – Прошу вас, хоть на минуту!

– Это не в моих правилах, – твердым голосом ответил Родион и раскрыл дверь шире: – Приводи вас потом в чувство. Нет уж, увольте!

Женщина схватилась за его руку и, упав на колени, разрыдалась, как монахиня, лишившаяся веры. Она ревела, просила впустить ее к сыну и никак не желала покидать здание морга. Родион с Генадичем переглянулись. Старик улыбчиво пожал плечами, а Родион закатил глаза и взвыл.

– Сколько же можно, – протянул он. – Вечно вы печетесь о мертвых сильнее, чем о живых! Вставайте, женщина, пойдемте. Но только на минуту. Мне тоже нужно работать.

Она встала и последовала за врачом, что уверенной хромой поступью шел в свой кабинет. Он оставил ее у двери, а сам вошел, переоделся и вскоре явился ее взору в совершенно ином свете. На нем поверх белого хрустящего халата висела клеенчатая накидка, а сверху нее был повязан резиновый фартук до пола. Рыжие волосы скрывались под высоким зеленым колпаком, на шее висели пластмассовые плотные очки. В одной руке врач держал спортивную сумку, а в другой – трость. Он искоса посмотрел на женщину и махнул ей головой, указав на темный длинный коридор.

Родион шагал устремленно, цокая о бетонный пол тростью. Эхо трелью улетало вперед. Женщина торопливо семенила за мужчиной, едва успевая. На ее худощавом лице вырисовывались тревога, некий страх и, вероятно, нежелание смотреть на тело сына. Она шмыгала носом и с каждым новым шагом дышала все чаще. Они спустились по мрачной лестнице в темный полуподвал, где довлеющий над тишиной сквозняк взвывал, раскидываясь гулким свистом.

Как только они остановились у широких двустворчатых дверей с табличкой «Секционный зал», врач повернулся к ней и спросил:

– Вы уверены, что желаете видеть его в таком виде?

Анжела набралась воздуха, посмотрела в глаза Родиону и судорожно кивнула, приложив платок к носу. Мужчина всплеснул руками, развернулся к дверям и толкнул их, а затем и сам вошел, точно влетел, как ястреб. Женщина устремилась за ним в эту комнату, наполненную вонью разложения и крови. Ее глазам предстало большое бездушное помещение с пустыми операционными столами. Родион включил свет, и глянцевые стены ослепили своей белизной. Анжела с растерянностью во взгляде осмотрелась, а затем подняла взор на врача. Он поставил сумку на пол и спросил:

– Ожидали увидеть его на одном из столов?

Она кивнула и тут же отчеканила:

– Где он?

– В холодильнике, – без капли сожаления ответил Родион. – Как и любой продукт, тело нужно хранить при пяти градусах тепла, иначе оно испортится. После каждого вскрытия труп помещают в камеру.

Он подошел к одной из ячеек, провернул замок и вытянул стол с лежавшим на нем телом. Женщина в ту же секунду взревела и бросилась к мертвецу, но Родион удержал ее и строгим голосом отчитал:

– Вы что, нельзя сейчас его трогать! Вот заберете и делайте с ним что хотите, а пока он здесь, я за него ручаюсь головой!