Что будет, то и будет. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 6

– Да, – отозвался я, в очередной раз выглянув в окно и не обнаружив машину, – тот случай так тебя взволновал, что ты решила выйти за меня замуж, чтобы заняться моим перевоспитанием.

Этот аргумент я высказал впервые, и Рина надолго замолкла, решая, рассердиться или, наоборот, воспринять как своеобразный комплимент.

Впрочем, если быть точным, двадцать два года назад я опоздал на свидание не потому, что засиделся в библиотеке (в Питерской публичке был тогда санитарный день, и мне было это прекрасно известно), а по той простой причине, что Света, с которой я встречался, пока на горизонте не появилась Рина, неожиданно явилась ко мне домой и начала выяснять отношения с присущей ей агрессивностью. С тех пор я терпеть не мог выяснять отношения с женщинами.

В одиннадцать Рина удалилась в спальню, заявив, что если я вторую ночь проведу на диване, это будет расценено как злостное уклонение от выполнения супружеского долга.

– О чем ты говоришь, дорогая? – обиженно сказал я. – Неужели ты думаешь, что мне нравится спать, вытянувшись, как покойник в гробу?..

Роман вернулся домой в первом часу ночи. Я рассчитал, когда он сменит туфли на тапочки и форму на пижаму, и после этого позволил себе набрать номер.

– Настырный сосед хуже прокурора, – буркнул Роман, не подозревая, что перефразировал неизвестную ему русскую пословицу. Роман знал о бывшей родине только то, что тамошние евреи сами не понимают, чего хотят. Сначала сделали революцию, потом создали лагеря, после этого строили социализм, а кончилось тем, что вернулись к капитализму. На мои возражения, что не евреи определяли исторический путь России, Роман отвечал со скукой в голосе: «Ну не медведи же. Если не евреи, то кто?» Евреи, как я понял, по мнению Романа, все еще оставались в России, а русские подались в Израиль.

– Мне спуститься или ты поднимешься? – спросил я. – Кофе я уже сварил.

– Если ты варил его, начиная с семи часов, – позевывая, сказал Роман, – то пей сам.

Бутлер ошибся – я начал готовить кофе в пять.

– Спускайся, – разрешил Роман, расценив мое молчание как попытку невооруженного сопротивления власти.

***

– Павел, у меня нет сил рассказывать детали, – глаза у Романа действительно слипались, и я ощутил себя злым следователем. – Так что я тебе конспективно… По пунктам… А ты сам думай, раз уж у тебя бессонница.

Меня это устраивало.

– Пуля из «Беретты», – сказал Роман. – Калибр девять миллиметров. Стреляли с расстояния пятнадцать-двадцать сантиметров. Картины из страны не вывозили. Все израильские коллекционеры живописи предупреждены. Дверь на виллу была открыта ключом. Ждала ли грабителя на улице машина, установить пока не удалось. Погода стоит сухая, следов нет, соседи ничего не видели. Но земля в палисаднике виллы была влажной после вечернего полива, и на ней обнаружены два следа от мужских ботинок сорок первого размера. Дорогая обувь, производство «Саламандер». Исследование окурков и пепла показало: курил только хозяин, гостей на вилле не было. На платке, найденном на полу в кабинете, несколько капель крови той же группы, что у Гольдфарба. Это естественно: хозяин наступил на платок, когда делал свои последние шаги. На всякий случай делают анализ ДНК, но это долгий процесс, а результат очевиден… На вилле работала уборщица из русских олим и кухарка, старая марокканка, знавшая семью с детства… э-э… убитого. У обеих были ключи. Обе утверждают, что никогда и никому ключей не давали. На их экземплярах ключей нет следов того, что с них делали копии. Ключи были в свое время у бывшей жены Гольдфарба Эяль и у племянника Гая. Но, по их утверждению, они больше года назад вернули ключи Гольдфарбу. Эяль отдала после бракоразводного процесса и с тех пор бывшего мужа не видела и видеть не желала. А у племянника Гольдфарб ключи отобрал сам и запретил ему являться. Это, впрочем, к делу не относится – семейные дрязги. Факт: кроме тех ключей, что обнаружены возле телевизора в гостиной, в секретере Гольдфарба в его кабинете оказались еще две связки. Эяль и Гай признали в них свои. Вот и все пока. А теперь иди и выспись.

– В общем, никаких зацепок? – спросил я.

– Рутина, – буркнул Роман. – Терпеть не могу таких дел. Найти-то найдем, но пока все просеешь…

Роман был прав. Мне, как всегда, не повезло. Хотелось поучаствовать в таком расследовании, где важны логика и интуиция, хотелось создавать версии, а тут… Опросы, допросы…

Мне опять приснилась улика, которая ставила всю проблему с ног на голову. Я даже проснулся, но мысль, разумеется, успела ускользнуть. Да и была ли она вообще?

***

Личность Гольдфарба журналисты осветили, как говорится, со всех сторон – даже тени не оставили. И Гольдфарба, и всех его родственников, и ближайших коллег, и соседей, добрались даже до бывшего компаньона, который жил теперь в Австралии и Гольдфарба вспомнил только после того, как репортер показал фотографию двадцатилетней давности.

Не знаю, чем могло помочь в расследовании дотошное копание в грязных вещах покойника. Но раз уж информация существовала, я считал своим долгом ее изучить хотя бы для того, чтобы вечером озадачить Романа неожиданным и точным вопросом.

Следуя классической рекомендации Эркюля Пуаро, я составил таблицу. В одной колонке – сведения о родственниках. Во второй – о коллегах по основной специальности: хирургии. В третьей – о мире бизнеса, где, как я и думал, Гольдфарб не был новичком. От Пуаро я отличался лишь тем, что изображал таблицу в Экселе и жалел маленького бельгийца, вынужденного изводить бумагу.

Распечатав таблицу, я задал работу серым клеточкам, справедливо полагая, что у еврея их наверняка не меньше, чем у бельгийца.

С богатством Гольдфарба все было ясно, никакого криминала. От отца ему достался завод по производству пластмассовых изделий, созданный еще в пятидесятые годы прошлого века, когда пластмасса была такой же новинкой, как сейчас объемные бытовые принтеры. Желания посвятить жизнь пластмассам у молодого Гольдфарба не было, он стал хирургом по призванию. Образование получил очень неплохое: сначала Тель-Авивский университет, потом докторат и стажировка в Рокфеллеровском госпитале в Нью-Йорке. Ему предлагали остаться в Штатах, но Гольдфарб предпочел вернуться, откликнувшись на предложение больницы «Ихилов».

Что до завода, Гольдфарб поступил мудро: нанял хорошего директора, а в компаньоны взял отличного химика. С компаньоном, надо сказать, вышла промашка, тот делил прибыль непропорционально вложенному капиталу, а когда обман обнаружился, слинял то ли в Грецию, то ли в Турцию. После убийства журналисты нашли его аж в Австралии. Бывший компаньон успел поколесить по свету, и деньги, украденные у Гольдфарба, потратил давным-давно на собственные проекты, не только не принесшие прибыли, но просто провалившиеся. Видимо, химик был замечательным ученым, вообразившим, что законы коммерции столь же просты, как законы химии.

Впрочем, это я загнул. Лично мне химические законы не давались никогда, и в этом смысле ничем не отличались от законов коммерции, которые тоже казались мне непостижимыми.

С директором же Гольдфарбу повезло. Честный и талантливый администратор, можете себе представить? Сочетание этих качеств было преподнесено в прессе с таким недоумением, будто со времен Пушкина гений и злодейство стали синонимами. Репортер из «уай. нет» так восхищался честностью и талантом коммерческого директора Леона Кантора, что у меня возникло подозрение: не хочет ли журналист таким ненавязчивым образом дать понять читателям, что рыльце у господина Кантора, конечно, в пушку, но вот незадача: не пойман – не вор…

Продолжая резать и не забывая после этого зашивать больных, Иосиф Гольдфарб приобрел известность, приумножал свой капитал и перед смертью «стоил» больше тридцати миллионов. То ли долларов, то ли шекелей – журналист из «Маарива» забыл указать единицу измерений, придя, видимо, в восторг от самого числа. Меня же оно привело в состояние легкого уныния, я-то ни разу в жизни не имел на счету суммы больше тридцати тысяч шекелей, да и это число мне удалось лицезреть на протяжении единственного дня, а потом пришлось выписать чек строительному подрядчику, и мой банковский минус стал его плюсом…

Интервью с бывшей женой Гольдфарба не получилось ни у кого – за год, прошедший после развода, Эяль успела выйти замуж, и новый ее супруг решительно пресек все попытки журналистов нарушить семейную идиллию. В отместку молодожен получил недвусмысленный намек в прессе, что именно по его вине распался замечательный брак Эяль и Иосифа. Все эти сплетни я прочитал по диагонали. Искусством новый муж Яэль не интересовался. Вряд ли он стал бы нанимать грабителей, чтобы заполучить в свою несуществующую коллекцию один-единственный подлинник пейзажа мало кому известного голландского художника Ван Страттена. Остальные три украденные картины, как выяснилось, и вовсе были копиями – отличными, мастерскими, неотличимыми от оригиналов, но все же копиями мастеров фламандской школы.

Из других родственников покойного упоминания удостоился племянник Гай Шпринцак, молодой человек лет тридцати, сын покойной сестры Гольдфарба. Поскольку у самого хирурга детей не было, интерес журналистов сосредоточился вокруг личности самого вероятного наследника. Бывшая жена была не в счет: ее адвокат, видимо, по приказу нового мужа, заявил, что Эяль не претендует и не будет претендовать ни на один шекель из наследства Иосифа.

«Она такая бескорыстная?» – спросил репортер.

«Она практичная, – был ответ. – В брачном контракте содержался пункт о том, что в случае развода Иосиф выплатит Эяль полтора миллиона шекелей и будет платить ей по пятнадцать тысяч ежемесячно до ее следующего возможного замужества. При этом из наследства Гольдфарба она не должна претендовать ни на что, кроме недвижимости».

«А если бы Эяль вышла за бедняка? – не унимался репортер. – Или не вышла бы замуж до конца дней своих?»

«Кто? Эяль?» – удивился адвокат. Это и было его ответом.

Что же до племянника Гая, то он, как положено, сидел шиву (примечание: шива – семидневный траур у евреев, в течение которого близкие родственники покойного не покидают дома, мужчины не бреются и т.д.) и сказал коротко: «Не нужны мне эти миллионы, был бы дядя жив…» Корреспонденту «Маарива» фраза показалась достойной всяческой похвалы, но репортер из «Новостей» счел ее двусмысленной, поскольку слышал от соседей, что племянник не очень-то уважал своего дядю, а Гольдфарб племянника просто ненавидел и даже как-то сказал в сердцах: «Убивал бы таких своими руками».

«Гай ненавидел дядю?» – попытался уточнить репортер, полагая такой расклад более естественным.

«Нет, Иосиф терпеть не мог Гая», – в голос утверждали соседи, знакомые и все прочие, кто хоть каким-то образом был связан с семейством Гольдфарбов.

Гай не выносил вида денег. Не то чтобы он их не любил. Наоборот, любил настолько, что желал иметь деньги в неограниченном количестве, чтобы немедленно потратить. Есть такой тип людей: покупая лотерейный билет, они с точностью до шекеля расписывают будущие покупки в случае выигрыша миллиона (квартира, машина, тур в Лондон…), а когда действительно выигрывают вожделенный миллион, тут же спускают его и буквально на следующий день не помнят, на что же, собственно, потрачены такие большие деньги.

В отличие от дяди Иосифа, Гай не имел никаких талантов, кроме таланта неудачливого игрока. Когда жива была Мирьям, Гай тянул деньги из матери, пока не разорил ее вконец, а затем вынужден был зарабатывать деньги сам, поскольку дядя сразу сказал: «На глупости – ни шекеля». Зарабатывать деньги Гай не умел. В армии пытались обучить его профессии водителя, и единственное, что племянник Гольдфарба делал замечательно, – водил собственную «хонду». Не «авиа», впрочем.

В общем, если бы на моем месте был Пуаро, то серые клеточки непременно потребовали бы обратить особое внимание на племянника – типичный, если вдуматься, случай: молодой повеса, игрок, денег нет, а тут богатый дядя и наследство в миллионы шекелей… Дядя, к сожалению, молод, значит, нужно…

Чепуха. Во-первых, у племянника уже год не было ключа. Во-вторых, дядя убит был по чистой случайности. Брали картины, а тут… Нет, почему же? Гай мог снять с ключа копию давным-давно. И когда остался в очередной раз на мели, отправился к дяде – не убивать, конечно, а грабануть картины, о которых, естественно, прекрасно знал. И цены знал, и место, где висят. Не рассчитал, напоролся на дядю…

Не то. Напоролся на дядю – и убил? Посторонний грабитель поступил бы так, но племянник?.. И зачем Гаю идти на дядину виллу с пистолетом? Предполагал, что дело может закончиться пальбой?

Может, он шел именно убивать, а картины прихватил либо для отвлечения внимания, либо действительно на продажу? Нет, это вообще бред – убивая, он рассчитывал на наследство. Зачем было брать картины, которые и без того принадлежали ему по праву наследования? Впрочем, почему бред – Гай понимал, что станет первым подозреваемым. Значит, если он убил, то обязан был инсценировать что-нибудь вроде ограбления, чтобы навести полицию на ложный след.

Навел? Не знаю, что думал о Гае Бутлер, но меня инсценировка кражи со следа не сбила бы. Версию племянника я бы отработал до конца, хотя, если честно, был уверен, что след оказался бы таким же ложным, как и версия о неизвестных грабителях.

По журналистским материалам трудно судить о характере человека, но все же племянник не выглядел способным на убийство. Видел я таких, молодых, рисковых, любителей легких денег и женщин, игроков, вечно сидящих на мели, людей приятных и… трусливых. Максимум на что они способны – подраться, да и то, если выйдут из себя. Убить, да еще с заранее обдуманным намерением? Ограбить? Не тот случай. Может, во времена Пуаро, да еще в Англии, какой-нибудь сын лорда Бадмингтона… А мы живем в Израиле в двадцать первом веке.

Таблица моя, несмотря на четыре колонки, получилась довольно куцей. Серым клеточкам негде было разгуляться. Газетные статьи были неплохим подспорьем для комиссара Мегрэ с его психологическим методом, но мне пространные истории о жизни семьи Гольдфарбов не принесли ничего, кроме головной боли.

Серым клеточкам потребовался отдых, и во второй половине дня я заставил себя переключиться на иной вид деятельности – историю. Получив неожиданную пищу в виде дневников Моше Дантора, репатрианта, приехавшего в Палестину из Берлина в 1934 году, мои серые клеточки трудились до вечера, а потом пришла с работы Рина, и мне пришлось тащиться на скучнейший ужин к родственникам. Серые клеточки потащились со мной и весь вечер донимали неожиданными догадками, не имевшими никакого отношения к содержанию застольной беседы.

Беседа лишь раз коснулась трагедии в Герцлии, и неожиданно для меня все пришли к единодушному выводу о том, что Гольдфарба убил, конечно, один из его бывших пациентов, которому хирург в свое время то ли что-то не то пришил, то ли что-то лишнее вырезал.

На мои робкие возражения (не было в блистательной карьере хирурга Гольдфарба таких трагических срывов, тем более – в последнее время!) родственники не обратили внимания – нормальная реакция людей, для которых собственная версия, как бы она ни была абсурдна, является единственно правильной…