Люди кода. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 7

Во всяком случае, Илью Давидовича не очень беспокоило, что жене его Дине приходилось убирать в чужих квартирах и в ближайшем отделении банка «Апоалим», чтобы в доме (дом? трехкомнатная съемная квартира в не престижном иерусалимском районе Ир-Ганим!) были не только хлеб и маца, но и разнообразные йогурты для сына Хаима.

В доме соблюдали кашрут, Дина время от времени посещала микву, но в душе оставалась неверующей и убеждена была, что и Илья не верит ни в какого Бога, но – нужно жить, а жить нужно правильно, и тогда жить будет хорошо. И еще Дина знала, что человека может погубить гордыня. Поэтому после того, как за ужином ее Илюша едва не объявил себя Мессией, она долго не могла уснуть, тем более, что мужу непременно хотелось исполнить свой долг, а она устала от уборки и была совершенно разбита.

Дина никогда не спорила с мужем, потому что еще во время первой брачной ночи убедилась – или подчинение, или развод. Не хотелось ни того, ни другого, но из двух зол она все же выбрала меньшее. Спорить она не собиралась, но линию поведения нужно было продумать, поскольку Дина давно убедилась в справедливости еще одной истины: Илья вполне поддается влиянию и не отличается в этом от актера Табакова в роли Шелленберга.

– Что-то случилось сегодня в ешиве? – спросила она, когда Илья, расслабленный после исполнения супружеской обязанности, готов был захрапеть.

– О… – протянул он, – приходил один… Большой человек, только ничего не понимает в жизни… Хорошо, что я у него телефон спросил, догадался…

Он неожиданно приподнялся на локте.

– Диночка, – горячо прошептал Илья ей на ухо, сон вдруг прошел, он чувствовал душевный подъем, тем более, что сегодня у него получилось с женой просто здорово, давно он не ощущал в себе такой крепкой мужской силы.

– Диночка, он физик – тот, кто приходил. И он обнаружил в Торе ключ.

– Ключ от чего? – пробормотала Дина, не ожидавшая, что ее Илья так взволнуется.

– Если бы я знал! Но чем бы это ни было, это здорово. Это то, что мне нужно, чтобы стать тут человеком. Он не понимает. Завтра мы с ним встретимся после занятий. Вместе получится. У него – никогда.

– Ты мне расскажешь? – спросила Дина.

– Завтра, – сказал Илья Давидович.

* * *

У Марка Хузмана, начальника полицейского участка иерусалимского района Неве-Яаков, день был трудным. Впрочем, если разобраться, ничего особенного, обычная рутина. Просто все, что обычно растягивалось на целую неделю, случилось почти одновременно. Моше из пятьсот тринадцатого дома в очередной раз избил жену, и она с воплями носилась по улицам. На квартиру адвоката Лайтмана явился клиент, угрожая пистолетом, и требовал вернуть деньги, якобы присвоенные юристом. В квартале Каменец дети подожгли мусоросборник, едкий дым повалил в сторону дороги, и водители решили, что палестинцы совершили очередной теракт…

Хотелось пить, день выдался жаркий. Поэтому, когда Илья Давидович Кремер попросил аудиенции, Марк послал его подальше.

Илья Давидович никуда не пошел. Он сел перед закрытой дверью в кабинет, откуда доносился запах крепкого кофе, и объявил, что, когда дом взорвется, пусть его не упрекают в том, что он не предупредил полицию.

В тот день Илья Давидович вышел рано, не успев толком позавтракать, долго добирался из Ир-Ганим в Неве-Яаков, пропустив занятие в ешиве, а потом случилось то, о чем его предупреждал И. Д. К. и о чем он размышлял всю дорогу. Голодный и трясущийся от возбуждения и страха ешиботник готов был запустить в закрытую дверь собственным ботинком, лишь бы на него обратили внимание.

К словам о возможном взрыве в полиции отнеслись серьезно, и Кремер вошел в кабинет.

Иврит у него был неплохой, к тому же, постоянное чтение Торы облагораживает речь, но при виде мрачного комиссара заученные слова вылетели из головы, и Илья Давидович, запинаясь, сказал только:

– В подъезде дома номер триста два подозрительный мешок.

Марк действовал по инструкции: немедленно вызвал саперов, приказал оцепить дом и лишь после этого спросил посетителя, с чего тот решил, что в мешке бомба.

Кремер напрягся и произнес те самые слова, которые сейчас можно прочитать в любом учебнике истории еврейского народа:

– Божественная скрижаль, потерянная Моше рабейну при спуске с горы Синай. Одиннадцатая заповедь. В ней все сказано.

Марк сплюнул и потянулся было к радиотелефону, чтобы отменить тревогу, но тут аппарат зазвонил сам, и патрульный доложил, что в подъезде указанного дома действительно что-то лежит. Похоже на заплечный мешок, довольно грязный, и в нем наверняка какой-то твердый предмет с острыми углами. Может, и бомба. Во всяком случае, не яблоки.

– Посиди, – посоветовал Марк и, поправив фуражку, отправился лично руководить операцией.

Илья Давидович примостился на узкой скамье у окна. Закрыл глаза. Все прошло хорошо. Все прошло так, как было задумано. Только бы дальше не сорвалось. Илья Давидович вспомнил свой долгий вчерашний разговор с тронутым на компьютерах физиком и внутренне улыбнулся. Фанатик. Кремер никогда не был фанатиком, он знал свою способность – идти вслед, это он умел. И еще он умел идти вслед так, чтобы сам ведущий оставался в тени, а вот таланты ведомого были оценены по достоинству. В родном Киеве кто считался лучшим специалистом по цветной фотографии, кого приглашали снимать на все престижные торжества? Его, Илью Кремера, двадцать лет проработавшего в ателье на Крещатике. А кто знал, что истинным мастером был не Кремер, а его помощник Карен Восканян, тщедушный мужичонка, умевший как никто правильно поставить свет, выбрать ракурс, обработать фотоматериал? Но Карен был страшно некоммуникабелен, открыть рот для него означало – умереть. Он оставался на вторых ролях, и его это устраивало.

Из-за Карена Илья Давидович и оказался в Израиле. Так получилось – в восемьдесят восьмом, когда на далеком Кавказе началась заварушка по нелепой причине – кому должен принадлежать Карабах, – в Карене проснулось национальное самосознание. Кремер знал эту общую армянскую черту: национализм, просыпающийся в самый неподходящий момент. Что понимал Карен, не знавший ни географии, ни истории, в проблеме Карабаха, которая, по мнению Ильи Давидовича, была вообще высосана из пальцев партийных секретарей двух республик? Ничего он не понимал, кроме одного: наших бьют. В январе девяностого, после бакинских погромов, он принес заявление об уходе и отправился в Ереван, чтобы предложить услуги в качестве фотокорреспондента с места боевых действий. Слава Богу, что не в качестве Александра Матросова.

С тех пор Илья Давидович о Карене больше не слышал, и все пошло прахом. Заработки упали, клиенты начали понимать, что исчезнувший в горах Карабаха Восканян был вовсе не заштатным шестеркой при мастере-шефе. Потерять репутацию – потерять все.

А тут еще и антисемитизм, говорят, поднял голову. Евреи двинулись на юг, как перелетные птицы. Хуже, чем здесь, не будет, – сказала любимая жена Дина, когда Илья Давидович заявил, что пора ехать. Лучше бы, конечно, в Америку, но туда дорога уже прикрыта, а родственников в штате Айдахо у Кремеров отродясь не было…

Марк ввалился в кабинет через полчаса.

– Ты еще здесь? – удивился он, увидев ешиботника.

– Я хотел дождаться… – неопределенно сказал Илья Давидович.

– Хорошо, что не ушел, – одобрил полицейский. – Скажи, ты видел кого-нибудь около этого мешка?

Илья Давидович покачал головой. Он понимал задумчивость полицейского. Это тебе не борьба с палестинским террором. Начальник участка уже знает, что находится внутри мешка, от этого не уйдешь, он просто вынужден будет действовать. Илья Давидович не очень понимал механику придуманного И. Д. К. плана, но после вчерашнего разговора у него не возникало сомнений: нужно выполнять все, что скажет этот человек. Впрочем, И.Д.К. не был уже человеком в представлении Кремера.

В мозгу полицейского шла тем временем напряженная работа, и было очевидно, что Марк не в состоянии справиться с ней самостоятельно.

– Моше! – крикнул он в коридор. – Давай ее сюда!

Не дожидаясь, пока некий Моше принесет сумку, Марк набрал номер и попросил к телефону начальника Иерусалимского управления полиции. Моше, оказавшийся здоровенным детиной-марокканцем в форме сержанта, втащил мешок и взвалил его на стол начальника.

– Полковник, – сказал Марк в микрофон, – в доме триста два в Неве-Яакове обнаружен подозрительный мешок. Саперы не стали взрывать предмет в жилом помещении. Проведенная операция разминирования показала, что мешок не представляет собой опасности, но внутри оказался… э-э… камень с выбитой на нем надписью. Судя по виду, древний… Да, с археологами я свяжусь, но… Нет, Ави, не по телефону. Что? Непременно буду докладывать…

Положив трубку, Марк подумал и, поднатужившись, вытащил из мешка описанный им в разговоре плоский камень, на одной поверхности которого действительно был выбит текст – строчек двадцать или двадцать пять. Камень выглядел старым, а надпись – сделанной Бог знает в какие времена, некоторые буквы почти совсем стерлись, а иные выглядели так, будто человек, выбивавший их, терял силы, и зубило соскальзывало, оставляя неровные полосы.

Илья Давидович позволил себе вольность – приподнялся и начал глазеть издалека, стараясь разобрать написанное.

– Древний камень, как по-твоему? – неожиданно спросил Марк. Не хотелось ему приглашать никого из синагоги, а этот ешиботник сам оказался, вот пусть и разбирается.

– Я не археолог… – Кремер пожал плечами. – Вид очень древний, но…

– Читай, – решил наконец полицейский. Илья Давидович подошел к столу и для начала округлил глаза:

– Славно имя Твое, – пробормотал он в испуге, – Царь всех людей, Господь наш!..

– Читай, – нетерпеливо потребовал Марк, – пугаться и молиться будешь потом.

– «И сказал Господь Моше, говоря…» – хрипло пробормотал Илья Давидович и смолк, раздумывая над тем, правдиво ли он играет изумление и растерянность.

– Ну! – рыкнул Марк.

– «И сказал Господь Моше, говоря: в день шестой месяца Нисан года пять тысяч семьсот пятьдесят девятого придет Мессия, сын Давида, в святой город Иерусалим, отстроенный племенем твоим. И имя ему будет Элиягу Кремер, и будет ему от роду лет сорок пять. И возвестит Мессия, сын Давида, царствие Мое, и возродится племя иудейское, и воздвигнется Храм Мой. А народы, не избранные Мной, воскликнут: где племя твое? Ибо одни останутся они пред ликом Моим. И сказал Моше: что делать, Господи? И сказал Господь Моше, говоря: трудиться во имя Мое. Не нарушать заповедей Моих. Знать место свое, путь свой. Не здесь, в пустыне Синайской, и не там, в земле Ханаанской, подаренной Мной. Но везде…»

Илья Давидович отступил к окну и опустился на скамью. Впервые в жизни он оказался перед выбором, который должен был сделать сам, и выбор этот касался не его лично, а всего народа его, и он трусил, он был самим собой и не трусить не мог, но он был ведомым по сути своей и попал уже в психологическую кабалу к личности, куда более значительной, и не мог при этом не возвыситься сам. Хотя бы в мыслях своих.

Пути к отступлению попросту не существовало, и выбора на самом деле не было тоже. Но Илья Давидович боялся. Что в этом странного?