Путевые записки

Исключая улицы Unter der Linden, которой многочисленность публичных зданий, построенных в разных вкусах, придает нечто живое, все остальные улицы, примыкающие к ней, поражают вас грустной симметрией, однообразием, сжимающим сердце. Вам кажется, будто идете вы по коридору крепости, которая содержится в большом порядке, и с обеих сторон видите вы окошки заключенных, правильно расположенных и даже украшенных по филантропии нашего века гардинами, и к удивлению своему замечаете, что преступники, весьма чисто одетые, учтиво смотрят на проходящих и благочинно разговаривают между собой.

[Изумляют вас] Если вы прислушаетесь к разговору, то немало изумит вас необычайное довольство заключенных и похвала их месту заключения: «это очень хорошо, что кругом нашего дома сделана канавка: все нечистоты стекают туда, и мы освобождены от мистического[15 - От нем. der Mist – навозного.] воздуха какого-нибудь Гамбурга. Или – это очень хорошо, что есть у нас запрещение близко подходить к стенам, иначе можно отбить штукатурку – [дать ей], карниз, произвесть сквозняк и получить, чего доброго, рожу на ногу. Или – это очень хорошо, что нам велено поднимать гардины только до половины окна, иначе можно получить удар солнца в голову» и проч. Чтобы иметь понятие, каким образом внутренняя чинность города согласуется с наружным обликом и безжизненностью окрестностей, подобно тому, как все длинные носы, по физиогномистике, должны выражать бойкость ума, а все огромные лбы, резко закругленные назад – безумие, стоит только взойти на Крейцберг, гору, где стоит памятник в воспоминание 1814 года, и посмотреть оттуда на Берлин. Что это такое, господи боже! Вы видите зеленую землю и на ней множество домов. На их месте я убежал бы отсюда и расположился бы где-нибудь попокойнее, под тенью горки или на берегу веселой речки!

Трудно описать впечатление, производимое Потсдамом. Огромные дома во вкусе Возрождения стоят на пустых улицах, точно заслуженные лакеи, получившие пенсион от нового барина и с восторгом вспоминающие о старом, когда он был так в чести, когда неизъяснимый восторг разрывал сердце от каждого милостивого слова его, и толчки, пощечины кажутся теперь забытым служителям не более как антрактами восхитительного представления. – Надо же быть и антрактам! Действительно, все эти мосты с почерневшими статуями, все эти дворцы частных людей, приходящие в ветхость, – все это оставленные домочадцы одного великого барина. Как печально смотрят они и думают, куда же девалось волнение придворных, прибытие посланников, отправление курьеров, суетливость искателей улыбок и проч. и проч. Пусто и безжизненно на улицах, и только одна искра Фридриха еще теплится в Потсдаме: это обучение солдат. Всюду видишь рекрутов, стоящих в линию, и унтера-офицера, который кричит: «Halte! Rechts! Links!»[16 - «Стой! Направо! Налево!» (нем.).]; партии сменяются партиями, отряды, караулы идут в разные стороны, и даже на площади перед самым дворцом стучат барабаны, и мерное топанье, и войсковая команда раздаются под тем окном, где жил герой Семилетней войны

(#c_71). Притом же как будто и природа, имея одинаковое со мной мнение о Потсдаме, бросила на него страшный туман. Мы приехали по железной дороге в 30 минут (4 мили). – Тяжело лежал туман над гаванью, которая тщетно старалась разорвать его и блеснуть перед нами своими рукавами, усеянными кустарником. – Туман бежал [перед] по прекрасному железному мосту, как скороход, перед самым нашим носом, и едва различали мы вдали колоннаду, окружающую дворцовую площадь. Кое-как отыскали мы смотрителя и тотчас отправились на половину Фридриха, не тронутую, с самой его кончины. Еще тяжелее тумана впечатление, производимое этим остатком великого человека. Вот его приемная комната с портретом танцовщицы Барбарины

(#c_72), которая так страстно смотрит на нас огненными глазами с полотна, как будто промежду нас кто-нибудь похож на Фрица. Вот его комната с маленьким фортепьяно, нотами его сочинения, картина, где Барбарина танцует, и столик промежду окон, покрышка которого страшно измарана каплями чернил и воска. Тут он любил играть на флейте и между тем подписывал бумаги на столе. Я долго смотрел на капли чернил: господи боже! сколько радости, сколько отчаяния, сколько, взволнованных страстей заключает в себе каждая капля: больше чем капля невской воды инфузорий. Другой стол его, так же испачканный, стоит в его рабочей комнате и примечателен еще тем, что Наполеон отрезал собственноручно огромный кусок его зеленого бархата. Этот гость Пруссии прохаживался в комнатах великого человека с такой свободой, как будто он был полный хозяин. – За рабочей комнатой – большая зала, разделенная надвое серебряными перилами, составляла его спальню и библиотеку. – Я посмотрел на библиотеку: энциклопедии, Дидерот

(#c_73), Гельвеций

(#c_74). Хорошо! Но гораздо лучше всех этих книг атлас Силезии, покоящийся на бархатном табурете! Тут сам Фридрих был сочинителем

(#c_75). И, наконец, за библиотекой знаменитая комната, где он ужинал с собеседниками. Вся Европа имела тогда les petits soupents[17 - Маленькие каморки (франц.).], Фридрих тоже. Это узенькая комната, обитая потемневшим пунцовым бархатом, с большим столом посредине, который действием особого механизма уносил пустые тарелки вниз и выставлял блюда и вина. Вольтер пишет, что тут были и картины, в соответственность речам и намерению, с которым чудесный стол сделан, но тут висят какие-то другие [это говорит], что доказывает, что неприкосновенность комнаты Фридриха еще не так священна, чтобы не снять признаков дурного поведения… Таким образом в пансионах, когда приезжают посетители, то всем мальчикам, стоящим на коленях, позволяется сесть на это время. Недалеко от дворца, который в архитектурном отношении есть очень простая вещь во вкусе Возрождения, стоит гарнизонная готическая церковь с огромной новейшей колокольней. – Под этой колокольней, прямо за алтарем, в склепу лежит отец Фридриха под тяжелым камнем, а бунтовавший некогда сын – в простом гробе, который сверху только обтянут железом для предохранения посетителей от смрада. Фридрих II гниет! Как торговка с рыбой, разбитая в кабаке параличей! Как… как все! – Я спросил у дряхлого кистера, где стоял Наполеон, стал на том же самом месте, сложил также руки на груди и… ничего. Церковь не потрясалась в основании, небо не разразилось громом, Фридрих не пошевельнулся! Шпагу, лежащую на гробу, Наполеон взял в Париж, теперь она находится в королевской Кунсткамере в Берлине.

Остальные отделения Потсдамского дворца состоят из великолепных комнат, где останавливался наш государь, и комнат покойного короля, наполненных прекрасными картинами видов Берлина, сражений, войск и штандартами полков. Последнее отделение принадлежит другому воспоминанию Пруссии, не могущественному, как воспоминание о Фридрихе, но сладкому, поэтическому – королеве Луизе

(#c_76). Вот ее рабочая комната, столик для рукоделья, маленькая библиотека, простые картинки – больше Головки. За этой [брачная постель] – комната с великолепной брачной постелью, обтянутая некогда какой-то белой материей и почерневшая теперь от пыли нескольких годов, как лица мумий. За спальней этой находится туалетная комната с маской покойницы, под стальным колпаком. Эта женщина соединяла все, что делает женщину поэтическим лицом, очаровательным для романиста, отрадным для всякого сердца. Красоту, ум, любезность, патриотизм, любовь к семейству и страдание при виде бедствий его, которое прежде времени подточило корень жизни. В первом великолепном отделении есть множество отличных картин замечательных мастеров, но я как-то не могу смотреть на картины во дворце. Тут, переходя из комнаты в комнату так скоро, наслаждаться, стоять и думать некогда, только слышишь имена живописцев и вперед, вперед…

Однакож картина Дюссельдорфской школы Цорна «Диана, подстереженная в купальне»

(#c_77) приковала всех насильно. Актеона не видать, видна только богиня, у которой гнев превозмог чувство стыда, и между тем, как подруги ее с ужасом прижались к ней и стараются по возможности закрыть наготу свою, она стоит во весь рост, величавая и грозная. Глаза горят негодованием, прекрасное лицо искривилось гневом и простерта» рука насылает кару виновному… Что за лицо!

По такому же густому туману отправились мы в Сан-Суси

(#c_78) [можно, прибавить]. Голова проникается здесь еще более мрачными мыслями, на сердце падают еще более тяжелые впечатления: тут Фредерик умер. Мы начали осмотр с известной мельницы

(#c_79), которая из бедной мельницы сделалась великолепной мельницей, как торговец, разбогатевший от удачной спекуляции. На этой мельнице остановился деспотизм короля, но он вознаградил себя зато с другой стороны… От мельницы поднялись мы горой ко дворцу в один этаж с большими окнами и выходом на террасу, внизу которой расположен сад. Мы начали прямо с комнаты Вольтера, где жил передний баран огромного стада 18 столетия, и когда убежал он от ласк и милостей первого своего ученика

(#c_80), Фридрих оклеил его комнату сатирическими обоями, где на уступах рельефно стоят обезьяны, павлины, совы, аллегорически изображавшие качества камергера Аруета Вольтера. Рядом комнат, наполненных картинами, из коих зала, украшенная двумя нагими статуями, замечательна тем, что к подножью одной из них Фридрих поставил бюст Карла XII, сказав: «Ты не любил женщин при жизни, так стой же теперь под ногами женщины». И стоит он до сих пор. Если бюст страдает от унизительного положения, то поделом ему: как не любить женщин! Мы добрались до спальни героя, украшенной одним портретом Густава Адольфа

(#c_81). К задней стене прислонен камин, а возле камина на временном ложе, составленном из стульев, умер Великий. Я вспомнил доктора Циммермана

(#c_82) и описание последних минут знаменитого больного. Я вспомнил, с каким трепетом Циммерман вошел в комнату эту и увидел старика, сидящего у камина и харкающего кровью. «Здесь, – сказала нам женщина, исполнявшая должность смотрителя, – у этого окна, любил сидеть король, потому что отсюда открывается бесподобный вид на сад». Мы подошли к окну: ни зги не видно, туман, как дух почившего, недовольный пустым любопытством толпы, закрыл от нас всю восхитительную перспективу. Из этой комнаты перешли мы в комнату, обитую дубом, с огромными дверьми на аллею, против которой на покойном диване, вдыхая благоухание цветов, писал король свои филантропические сочинения и ни одной букве из них не верил сам. Не мудрено быть хорошим сочинителем, имея такую хорошую комнату да еще сзади нее длинную галерею, украшенную картинами французской школы» где венценосный автор ходил взад и вперед, собирая мысли для великих творений

(#c_83)… В этой творческой комнате сохранены черты лица Фридриха, в стенах ее шкафы с книгами и собственными сочинениями хозяина: одно из них развернуто, и в стихотворении, где сказано: chiche des monts[18 - Скудные слова (франц.).], рука Вольтера зачеркнула эти слова и на полях написала: des monts avares[19 - Слева скупые (франц.).]. Таким образом перемывал он черное белье короля

(#c_84). В Потсдаме еще множество дворцов новейшей постройки: мраморный новый, Павлиньего острова, но мы ничего не хотели видеть, ибо собственно приехали [видеть] смотреть посмертные останки короля-философа и с грустно-утешительным чувством возвратились в Берлин, вспоминая об этом великом человеке, который унес с собой громкое имя, военную славу Пруссии, жизнь из города Потсдама.

В Берлине нас ожидало представление оперы-балета «Фесидея». Обстановка балета богата очень, великолепна декорация города египетского, в котором совершается церемониальное шествие, очень хороша и последняя декорация Гропиуса, когда богиня получила позволение снизойти на землю к любовнику, которых такой недостаток на небе. Сперва вы ничего не видите, кроме облаков, облака понемногу развеваются, и начинают неясно показываться горы. Все более и более растут они, и вот у подножья их вы видите какой-то городок и светлую полосу речки. Постепенно городок делается виднее, и прямо перед зрителем беседка, в которой томится несчастный любовник, и когда все уже ясно, как действительность, богиня спускается на землю и попадает в объятья возлюбленного.

Но Берлин владеет сокровищем, которое лучше всех его декораций и танцорок, – это Зейдельман. Я видел его только два раза в роли Полониуса и в роли Мефистофеля. Нельзя себе представить двух более противоположных ролей и более совершенства в исполнении их. В первый раз узнал я, что Полониус не придворный шут, а человек смешной только потому, что интриги двора и происшествия его считает явлением огромным и придает им почти религиозную важность. Смешен он и потому, что ограниченными догадками своими хочет изъяснить помешательство Гамлета; за исключением сего, он примерный отец и так нежно любящий семейство, что это даже переходит за границу достоинства мужчины, как заметно в наставлениях его человеку, посланному во Францию. Дети его весьма чувствуют нежность отца, и весьма понятно делается после сего неистовство Лаерта и помешательство Офелии. Ко всему присоедините еще доброту души, которая обыкновенно у старых ограниченных людей сопровождается резонерством, и вот почему, когда Гамлет по ошибке убивает его, так глубоко трогательны слова: «Бедный, ты попался нечаянно: не на тебя направлен был удар». До последней минуты Полониус не изменяет своему характеру и, падая мертвый, произносит тем же педантически важным голосом, к которому привык в продолжение своего долгого существования при дворе: «О Weh! Ich sterbe!»[20 - «О, ужас! Я умираю!» (нем.).] В Мефистофеле Зейдельман достиг высоты, которая ставит его наряду со всеми бывшими гениями сцены. Если вы видели картины Ретша к Фаусту, то вы можете иметь понятие о наружности Зейдельмана, какую создал он себе для этой роли. Не знаешь, у кого кто украл выражение злости, иронии и ума, при этом складе тела, обличавшем человеческую породу, знаю только одно, что я не видел примеров, как можно было так отделиться от собственной личности своей.

Не говоря уж об отделке роли, поразительной отделке до мельчайших подробностей; он нюхает пламя свечи, пробует мягкость тюфяка, осматривает всякую безделку на столе Фауста, как истинный черт, для которого нет пустых вещей на свете, и ходит большими шагами и выгибается беспрестанно, словно узкое платье сжало его великолепные черные крылья. Не говоря о всей этой мозаичной работе гениального художника, довольно сказать, что несмотря на подчиненность его Фаусту, он во все продолжение пьесы господствует над ним всею силой своего мощного духа, и когда спускается до нежности с вдовой, какая страшная ирония! и когда смотрит на Гретхен, что за неистовое, пронизывающее вас скорбью, наслаждение! Он осматривает это чудное создание, простирает часто к нему руки, смотрит на добычу с вожделением! Много надобно исписать листов, чтобы отдать отчет об игре Зейдельмана в этой роли.

Гретхен играла известная Шарлота Гагн

(#c_85), – умная актриса, которая при знании сценических эффектов и при прекрасной мимической игре производит сильное впечатление. Но в этой роли не было у нее главного: девственного аромата, этого букета невинности, который падает на сердце при одном появлении этого удивительного создания…

Эдуард Девриент, исполнявший роль Гамлета, походил более на чтеца, понимающего, в чем заключается дело; но тут не было ни игры, ни вдохновения, ни пластической отделки. Это всегда должно случиться с людьми умными, образованными, но не имеющими замечательного таланта.

Берлинцы всего более в восторге от певицы Леве

(#c_86). И действительно, при малых средствах, которые дала ей природа, она так увлекательно грациозна, так умеет просветлять и одухотворять каждую рольку, вышедшую из-под пера Скриба, соединенного с камертоном Обера

(#c_87), что возводит их даже до поэтических образов и совершенно заставляет забывать необширность голоса и некрасоту лица, Скриб сам бы удивился, посмотрев на собственные свои создания, только прошедшие через руки г-жи Леве. Еще славится актриса Шмит

(#c_88) в ролях наивных девушек, но я не видел ее.

Все прочие, не исключая певца-тенора Мартиуса

(#c_89), которому однакож много хлопают, не исключая и танцорку Тальони 2-ую, которой хлопают еще сильнее, – посредственность.

Прощаясь с Берлином, в котором провел я две недели и успел осмотреть почти все, достойное осмотра, даже и прекрасный египетский музеум в Монбижу, примечательный гробом жреца, недавно открытый профессором, прекрасно сохранившейся мумией женщины, тремя колоссальными гробами жрецов и страшно огромной статуей Сезастрата

(#c_90) в седячем положении. Кто-то сказал, что ни один народ так много не заботился о том, чтобы передать память своего существования потомству, как египтяне, и действительно, в этом музеуме сохраняются их печати, светочи, домашняя утварь, зерна разных хлебов, плоды, орудия, употреблявшиеся при бальзамировании, даже башмаки и сандалии. – Между прочим, на одном из колоссальных гробов египетского гранита вырезана фигура женщины, которая может служить немалым опровержением всеобщему положению о неподвижности, мертвенности пластического искусства в земле фараонов! Несмотря на позу, которая [кажется] сходна со всеми прочими существующими позами египетских женщин, словно определены были они законом, и [имели форму, от которой не могли отступить художники] художники не могли отступить от данных форм, – все тело этой фигуры так прекрасно и полно жизни, лицо блистает такой красотой, что фигура может по справедливости считаться переходом к греческому искусству. В Мюнхене сохраняются статуи, украшавшие фронтон храма на острове Егине и принадлежавшие к первым временам греческого ваяния. Они так много походят на фигуру женщины на гробу, что с первого раза всякий признает ее звеном, соединяющим Египет с Афинами.

Оставляя Берлин, я не могу не заметить, что в мое время носились слухи о близком гонении на университетское преподавание. Уже выписан был профессор Сталь

(#c_91) с той целью, чтобы противопоставить православное учение о божестве, происхождении веры и власти гегельянскому, ограничивающему их условиями ума и мышления. Хотят даже сдвинуть круг цензуры и снабдить вход в магистратуру добрым шлагбаумом. Жалко будет, если Берлин потеряет свое умственное влияние на Германию, если интересы философские и литературные замолкнут в нем и отыщут другой уголок в доброй Тевтонии: тогда останутся в нем только строения, принцы, разъезжающие по театрам, гауптвахтам, да разве прекрасная ресторация Ягора, которой везде хорошо, где есть рты, деньги и желудки.

1-го декабря н. с, во вторник, в 8 часов вечера, выехал я из Берлина, и в среду в час пополудни очутились мы в Лейпциге, сделав 22 мили, или 150 верст, в 17 часов. Диво! Из Лейпцига в 7 часов утра 4-го декабря н. с, в пятницу, сел я в карету паровоза и через три часа очутился в Дрездене, проехав 15 миль, или 105 верст. Это лучше.

Лейпциг и Дрезден

Лейпциг, некогда вольный город, а ныне – перл Саксонии, примечателен ярмаркой и полем Наполеоновской битвы

(#c_92). Это необозримая равнина, на которой Наполеон хотел остановиться и дать сражение союзникам, ободренным Кульмской победой

(#c_93) и взятием Дрездена. Сзади Наполеона был город, направо Альстер и несколько других речек, слева Хомутов и Прага, так что в случае поражения он должен был броситься на город, чтобы сзади его перейти Эльстер и очутиться по дороге во Франкфурт. Точно так и случилось. Это удивительное поле имеет три различных памятника: один, воздвигнутый природой и именуется «холмом монархов», потому что здесь 2 императора и один король получили извещение о победе и преклонили колена; другой, воздвигнутый семейством Шварценберга

(#c_94) на том месте, где он выдерживал огонь неприятеля и состоящий из простого камня в виде параллелограмма, окруженного решеткой; тотчас же за памятником открывается глубокая лощина, в которой стояли союзные монархи во все время битвы, совершенно укрытые от выстрелов. В подземелье памятника собрано несколько костей и три черепа [жестоко искалеченные] жестоко пораненные. – Осколок ядра проломил одному висок, пуля пробила другому затылок, кортечь сорвала глаза третьему: эти три головы показались мне головами главнокомандующего…

Третий памятник, еще беднее этих двух, принадлежит Наполеону и поставлен владетелем этой части поля на том самом месте, где в табачной мельнице император французов имел главную свою квартиру. Все государи Европы воздвигнули на местах их борьбы с Наполеоном великолепные памятники, кроме Саксонии

(#c_95), потому что Лейпцигскую битву считает она дурным воспоминанием. И действительно, до самого Лейпцига не хотела она еще верить падению Наполеона и, очнувшись под стенами его, хотела вознаградить ошибку изменой, но уже поздно. Выстрелы, обращенные на бегущее французское войско, только показали пример жестокости, а не спасли Саксонию от мстительности Венского конгресса

(#c_96), сжавшего ее в незначительное государство и уничтожившего все ее претензии на Польшу и [герцогство] создание Саксонского герцогства. И со всем тем на ней оправдывается теория Гинемана

(#c_97), что тело, уменьшенное в объеме, приобретает взамен наиболее духовного вещества. Нет никакого сомнения, что Саксония теперь есть счастливейшее государство Германии… О богатстве ее почвы говорить нечего, кроме руд, ценных камней, находят даже жемчуг в Эльстере, хотя и весьма незначительной доброты; о красоте, местоположения тоже нельзя много распространяться. Кто не знает ее гор, называемых Швейцарией, водопадов, скал, равнин, Эльбы, текущей в горах? Путешественник будет приведен в восторг, когда мили за 4 до Дрездена откроется ему долина, в которой стоит город этот, окруженный со всех сторон темной цепью гор! Что за долина! Деревня за деревней мелькают у вас перед глазами: за городом дома разбросаны по склону холмов и в зелени увеселительных садов и кажутся вам косточками крепса на зеленом поле игрального стола. Шпицы колоколен красуются на небе, и часто луч солнца, упав в ущелье, открывает глазу красную крышу дачи, скромно притаившейся за тополями. – Рано утром кругом вас со всех сторон подымаются струи дыма, и под ногами вы видите соху земледельца, а где-нибудь [над головой] высоко на горизонте горит ярко окошко веселого домика, как звездочка от первых лучей солнца.

Но все эти богатства и красота почти еще ничего в сравнении с конституционным правлением Саксонии

(#c_98)… Через каждые три года собираются депутаты и назначают бюджет, содержание короля и войска, утверждают законы, планы построек, взимание податей и проч. Таким образом, тихо и мирно, как прилично германскому племени, разрешила Саксония загадку о представительных правительствах. Она усвоила себе все их преимущества и выгоды и откинула неразлучные с ними столкновения партий, игру страстей и порывы честолюбия. – Король делается только первым блюстителем законов, определенных штатами, и обязанный действовать в духе их, он имеет полное право, однакож, действовать, как ему угодно для достижения общей цели. Отсюда выходят два явления, по-видимому, противоположные, но между тем находящиеся в самой близкой, родственной связи, а именно, сильная королевская власть и сильное народное влияние [методически действующие друг на друга], взаимным действием друг на друга составляющие благополучие и царствующего дома и народа, над которым он поставлен царствовать. Для другого требования нашего века – для умственного прогресса есть Лейпцигский университет, книжная ярмарка, для которой лавки бывают наняты за год вперед за 400 и 600 талеров (1500 и 2000 х), свобода цензуры, которая произвела замечательное явление: какая-нибудь новая идея, не имеющая законного паспорта, является вдруг в Лейпциг и получает в его газетах приют и покровительство. Вероятно, наследники людей, создавших Венский конгресс, сожалеют, что предшественники совсем не уничтожили этой землицы, и нет ничего мудреного, что при нынешнем направлении правительств пятиться назад

(#c_99) – они Саксонию [уничтожат], как живой упрек своим стремлениям – сотрут с лица земли. Да и чего стоит это? Стоит только Пруссии и Австрии, между которыми сжата она, немного пораздвинуться, выправить члены, и Саксония треснет в середине, а обе половинки, образовавшиеся от сего, Пруссия и Австрия возьмут себе, и делу конец. Уже поговаривают в Берлине о запрещении Лейпцигских газет, а в Вене положено около 1000-х штрафа за всякое стихотворение, которое пошлется в Лейпциг без предварительной австрийской цензуры. – Если уж соседственные коронованные главы так боятся Саксонии, то как же должен трепетать сам король Саксонский. Он ходит всегда во фраке, обожаем своим народом, и во все время моего пребывания в Дрездене я ничего не слышал, кроме похвал и благословений, в тишине изливаемых на главу его всеми его подданными!

При беспорядочном бегстве Наполеона через Лейпциг за Эльстер утонул Понятовский в этой же реке, раненный русской пулей