Не время для человечности

Вышел я не в главные крутящиеся двери, через которые проходил утром, приходя на работу, и вечером, покидая студию, а через крыльцо на втором этаже, от которого вел длинный проход в стиле каких-нибудь средневековых замков с поправкой на минималистичный эко-дизайн деревянной крыши и оконных проемов. Это было мое второе любимое место для курения в здании, и порой под настроение я выходил сюда. Змеящаяся кривая коридора выходила на небольшую прямоугольную площадь, усеянную лавочками, с зеленой зоной и небольшим фонтаном в центре. Через площадь проходила кривая улица, ведущая от оживленного проспекта между аккуратных зданий хостелов, баров и небольших офисов банков и мобильных операторов к Верхнему городу, встречающему уже настоящей просторной площадью, с фигурной плиткой – такой гладкой и ровной, что это место, сколько я себя помню, пользовалось неослабевающей популярностью у скейтеров – и с внушительным зданием ратуши во главе всей композиции. Две высокие арки, на уровне третьего этажа сформированные дугообразными переходами от основного здания к двум корпусам-башенкам по левую и правую сторону, известные как “рогатка”, вели на две отдельные улочки, разделенные основным корпусом ратуши и расположенным сразу за ним продолговатым двориком, огороженным высокой фигурной оградой, которые чуть дальше перерастали в две главные параллельные улицы Верхнего города, сплошь забитые вычурными магазинами, роскошными ресторанами и дорогими отелями. Хотя для меня там ничто не представляло особого интереса, мне нравился сам Верхний город и его окружение, включая вот эту небольшую площадь с фонтаном, так что я периодически встречал ребят из студии, когда гулял по городу на выходных и забредал сюда.

По периметру площади можно было сосчитать почти с десяток заведений, из которых я обычно и выбирал место для обеда. Тут было несколько кафе, в том числе один фастфуд, пекарня, небольшой суши-ресторан, кальянная, будка с хот-догами и картошкой, фургончик с крафтовыми бургерами, а в дальнем конце площади – что-то вроде бюджетного паба. В его сторону я и направился, вспомнив, что самая вкусная картошка среди всех этих заведений – именно в пабе.

По пути через площадь я наблюдал забавную сценку. На одной из лавочек в тени дерева сидела женщина, которая одной рукой держала поводок средних размеров пса дворняжьей наружности, проявляющего активное любопытство ко всему вокруг, другой рукой усердно рылась в сумочке, периодически отвлекаясь на пару детей, бегающих около скамейки справа от нее, судя по цветам одежды – брата и сестру. Как раз в тот момент, когда я проходил мимо, брат с коварным выражением, присущим задумавшим недоброе старшим братьям, достал из кармана комбинезона игрушечную змею. Хоть факт ее резиновости и безобидности был однозначен, она все же была длиной с мое предплечье и имела весьма неплохой реалистичный окрас. Так что, когда девочка обернулась и увидела игрушку у себя под ногами, для нее все было не совсем очевидно, и она вскрикнула так тонко и пронзительно, что я услышал даже через наушники. Мать поспешила вновь обернуться, но пес успел быстрее – он отважно подскочил к девочке, схватил змею зубами и принялся трясти ее. Теперь уже настала очередь мальчика недовольно закричать.

Все еще улыбаясь этому небольшому эпизоду – одному из тех, что могли выдернуть меня из ощущения болезненной рутины и зацикленности, понемногу крепнущего всегда, когда я был предоставлен сам себе – я зашел в паб и заказал большую картошку с апельсиновым соком. Через пару минут мой скромный обед был готов, и я занял место в углу, где сходились две затемненные поверхности витрин. Я кратко записал случай с псом и змеей в заметки на телефоне, куда частенько заносил всякие интересные происшествия, которые наблюдал вокруг, наряду с разными мыслями и идеями. Давно пора было как-то разобрать их и рассортировать по разделам, но мне никогда не хватало терпения, чтобы взяться за это.

Пролистывая заметки вверх, от старых к новым, я наткнулся на одну довольно пространную мысль, такую тяжеловесную и мрачную, что посреди жаркого дня мне на пару секунд стало холодно, будто вернулся утренний озноб. “Почему я боюсь смерти? Неужели я настолько дорожу существованием, пусть даже таким бессмысленным и жалким, что просто не могу от него отказаться, как торчок за гранью спасения, который уже не может не зависеть от дерьма, на котором сидит? Так и мы, ни во что не верим, где-то глубоко уже мысленно сдались и поняли, что ничего хорошего впереди не ждет, что дорога к счастью – не к удовольствию, не к благосостоянию, не к развлечениям – для нас почему-то закрыта. Из-за нашей природы, возможно. В тот момент, когда мы обрели самосознание, началась самая грустная история во всей вселенной: история взаимоисключающих чувств, история познания, которое в конечном счете приносило только боль, и чем дальше мы продолжаемся, тем мы ближе к безумию. История о том, как кто-то не выбирал, но получил ответственность за то, чего не может даже понять в полной мере, будучи вынужден тысячелетиями бороться с собственной сущностью, рвать на куски самого себя без какой-либо на то причины. Разве я хочу быть собственным заложником? Разве я не хочу хоть что-то в жизни выбрать самостоятельно, даже если это будет последнее, что я сделаю? Я привык считать, что такие мысли – это глупость, что такие идеи свойственны незрелым подросткам, что есть миллион аргументов против такого мнения. Но какой из них может ответить на вопрос, почему я – нет – почему мы должны оставаться рабами? Разве не рабство все вокруг так ненавидят и презирают? Ах да, конечно, рабство мы можем понимать только в очень узком смысле, оно значит для нас физическое лишение свободы и принуждение к чему-либо. С таким рабством готовы бороться все, потому что его давно не существует как общественного явления, все что осталось – это редкие случаи в современном мире да память о постыдном прошлом. Но ни у кого не хватит смелости бороться с рабством в более широком смысле, в которое мы влипли черт знает как давно. Конечно, так легко сказать, что “это другое”, что мы на самом деле свободны, мы можем делать со своей жизнью что угодно, все зависит только от нас самих, но это лишь пустые оправдания людей, которые не хотят взглянуть в лицо своей настоящей проблеме, которые не хотят признавать, что они рабы. Кто же наши хозяева? Положение вещей – вот наш самый жестокий хозяин. Вся наша жизнь чем-то ограничена: другими людьми и их правами, которые ограничены уже нашими правами, властью – от государственной и религиозной до корпоративной и экономической, моралью, законами – слишком несовершенными, чтобы гарантировать защиту от чего-либо, настроениями и мнениями других людей, нашими собственными желаниями и целями, сформированными под влиянием жизни в обществе, потребностями и нуждами, биологией и психологией, материей и идеей. Все вокруг – наши цепи, каждый из нас – тюремщик для остальных. И только две вещи могут кого-то освободить: жизнь вне человеческого мира – частично, и смерть – окончательно. Я отказываюсь бояться смерти и принимаю ее как дар.” Что ж, бывали порой и такие мысли. На самом деле спорить с тем мной, который это писал, текущему мне было сложно, ведь я так и не нашел ответ на главный его вопрос. Поэтому я решил отнестись к этому без той серьезности, которая им двигала в момент написания.

Я потягивал сок и раздумывал, как бы я это сделал, если бы хотел умереть? Наверное, имело смысл подготовиться заранее, и подготовиться так, как ни к чему прежде. Серьезнее, чем люди готовятся к свадьбе. Стоило бы подкопить денег, а лучше взять кредит – максимально возможный без поручителей. Ну а дальше план действий в целом понятен, недели две-три адского отрыва и угара, смотря на сколько здоровья хватит. Сама смерть – конечно, от передоза чем-нибудь абсолютно эйфорическим. Стоило бы также сделать все то глупое, безумное, безответственное и сомнительное, чего всегда хотел, но всегда откладывал. Уйти следовало во время какого-нибудь отменного развлечения, которое бы либо невероятно взбудоражило мозг и каждое чувство, либо тотально поглотило бы вообще любую мозговую активность. Но ведь есть риск, что мне этот короткий отрезок жизни так понравится, что я передумаю. Я захочу жить так всегда. Вопрос лишь в том, смогу ли я вспомнить, что единственное условие, без которого это финальное буйство было бы невозможно – отсутствие последствий. Каждое мое действие порождало бы долгоиграющие последствия, и рано или поздно мне пришлось бы держать ответ за все это – перед окружающими, перед своим здоровьем, перед кредитовавшим меня банком. И только знание, что все скоро закончится – знание, доступное только мне одному, позволяло бы не думать об этих последствиях. Уход от ответственности, ничего не дающей, бесполезной, тяжкой, проигрышной – вот что такое суицид. Отказ от участия в игре, отказ от правил, переворачивание шахматной доски посреди партии. Чем дольше я об этом думал, тем больше проникался серьезностью собственной заметки в телефоне, терял способность рассматривать ее в качестве объекта для иронии. Так я понимал ценность чего-либо: если мне было неприятно или сложно над чем-то иронизировать, значит, это чего-то стоило – среди всего вокруг, что подвергалось насмешке со стороны мира, выглядело нелепо, будто было создано для того, чтобы быть высмеянным, включенным в карнавал идиотизма, поглощенным истеричным, рекурсивным и бесконечным издевательством, в какой-то момент ставшим основой всего, что нас окружало. Глубоко внутри я понимал, что, хоть и не могу представить свою жизнь без этого ежедневного театра абсурда, развращающего все, что кто-то воспринял бы всерьез, я все же ценил – по-настоящему ценил – только то, что мне казалось неуязвимым для глумления. Вздрогнув, я нервно принялся поедать остывающую картошку. В образовавшейся в голове пустоте я отчетливо слышал, как непривычно медленно и гулко бьется сердце.

Пытаясь отвлечься от мрачных мыслей, я перенаправил внимание на телевизор, который висел над барной стойкой. Крутили какую-то смутно знакомую передачу, в которой, насколько я помню, приглашенных гостей, в основном людей искусства, просили рассказать об источниках вдохновения, разобрать концепцию их произведений, что-то анонсировать и так далее. Сейчас в кресле гостя сидел упитанный мужик средних лет в пиджаке поверх желтой майки. Лицо его разительно контрастировало с телом – оно было худое, почти иссушенное и строгое, а прищуренные глаза и опущенные уголки губ придавали ему невероятно скептический вид. Ведущий, похоже, как раз задал ему какой-то вопрос, и он собирался с мыслями, переведя взгляд куда-то вверх и вправо.

– Ну смотрите, я задумывал ее так, что на основной сюжет, состоящий из двух частей, довольно симметричных, как бы наслаиваются несколько побочных, по объему больше основных или равные им. Они дают указания на то, как можно интерпретировать часть с основным сюжетом, чем, собственно, закончилась история.

– То есть, как можно понять ее концовку? Вообще, сильно ли меняется понимание истории, если не найти никаких подсказок?

– Грубо говоря, есть десять основных трактовок, и их можно классифицировать несколькими способами. Первый интерпретирует, собственно, саму суть произошедшего, чем на самом деле являлись показанные события, включает три категории. Второй основывается на том, что какая-то из частей могла быть нереальна, то есть, происходить во сне, в иллюзии, в чем угодно, только не в реальном мире. Возможно, реальны обе части, возможно – только одна, возможно – обе нереальны. Четыре категории. И, наконец, третий способ классификации трактовок завязан на последовательности событий. Он предполагает, что события обеих частей могли происходить как одновременно, так и последовательно. Две категории. Вот, в общем-то, все. Кроме того, у каждой есть параметр цикличности и хронологического порядка.

– Вы сказали, что основных трактовок десять. Не могли бы вы…

На этом моменте я потерял интерес к их беседе, к тому же, картошка закончилась, да и время обеда тоже подходило к концу. Я двумя глотками допил сок, тщательно вытер руки салфеткой и встал из-за стола. Перед выходом я подумал, что стоит зайти в туалет. Когда я уже зашел в кабинку, к горлу подступила неожиданная тошнота, и меня вырвало – горько и коротко. Я стоял, упершись кулаком в стену, и пытался понять, какого черта происходит. Это определенно не было симптомом перепоя, ведь тогда бы меня вырвало еще утром. Я не ел ничего, кроме яичницы, тостов и картошки, и насчет каждого из пунктов этого списка мог с уверенностью поставить галочку в графе “надежность и проверенность”. Справив нужду, я вышел из кабинки, умыл руки. Когда я перевел взгляд на свое отражение, оно показалось мне каким-то бледным, но это было и неудивительно после прочих странностей. Вытерев руки полотенцем, я вышел из туалета и покинул паб, быстрым шагом направившись в сторону студии, совершенно забыв про музыку. По пути мне не встретилось ничего забавного.

* * *

Фил сказал, что ему нужно было уйти в половину шестого, и спросил, нет ли чего такого в том, что он в первый же день уходит раньше. Я успокоил его, сказав, что главное у нас – успевать делать все в срок и качественно, а распределение времени по большей части уже зависит от него самого. Еще раз поблагодарив его за билеты и договорившись встретиться на движе, я попрощался с ним и сам начал понемногу готовиться к выходу. В принципе, за сегодня мы накидали несколько хороших вариантов для моделей персонажей, даже начали нескольких в цвете – для первого дня неплохо. Я обошел тех из ребят, кто еще остался в кабинете, посмотрел, как идут дела у них, спросил у Л-Т., что он думает насчет ворваться вечером на тусу. В прошлом году он был на “Пиру” все три раза, что его проводили, один раз даже без меня, но в этом сезоне все сложилось не так удачно – сегодня у его девушки был день рождения, и они с ней уже давно запланировали какой-то особый вечер, в который посещение тусовок не входило. Л-Т. с досадой в голосе пообещал, что в следующем месяце присоединится, и попросил скинуть пару видосов с места действий.

Когда минутная стрелка образовала с часовой ровную прямую, я проверил бэкап данных, сохранил базу и выключил рабочий комп. Закинув в рюкзак все, что за день разбросал по столу, я пожелал Р. удачи в его битве с витражами – надо сказать, что к вечеру он немного приободрился, и в последний перекур даже обрел привычную болтливость, так что можно было сделать вывод, что его день усердия и целеустремленности прошел не зря, и работа близилась к завершению – попрощался с ребятами и вышел в коридор. Там я налил в стакан холодной воды из кулера, сменил тапки обратно на кеды и собирался было выйти из студии, но вспомнил о звенящей в кармане мелочи, полученной на сдачу в пабе и уже несколько часов меня раздражающей. Рядом с кулером у нас стоял небольшой автомат в виде шкатулки, в котором можно было за гроши купить печеньку с предсказанием, а полученные деньги раз в месяц извлекались и вроде как направлялись куда-то на благотворительность. Мелочи у меня хватало на две печеньки, и я скормил шкатулке почти все монеты из кармана. Печенье было наполовину шоколадное, а на улице неплохо припекало, так что я решил съесть обе сразу. Внутри первой оказалась бумажка с надписью “Ничто никогда не заканчивается, но берегите свою жизнь!” – довольно странное предсказание, как мне показалось. Бумажка из второй гласила: “Завтра для вас станет особенным днем, вы встретите нужного человека!” – вот это уже что-то более привычное. Пожав плечами, я выкинул обертки в мусор и вышел из студии.

Через несколько минут я уже был в магазине, неторопливо шагал между витрин и разглядывал ассортимент, бессознательно почесывая бороду. В итоге я остановился на наборе акриловых красок, и к ним взял две банки белил. Холсты выбрал те, что и всегда – набор из трех грунтовых холстов без подрамника, 40 на 60 сантиметров. Расплатившись на кассе, я вышел из магазина ближе к половине седьмого, перед самым закрытием. Кассир, с которой я был немного знаком, вышла за мной на последний перекур – кому не было знакомо это желание хоть немного приблизить конец рабочего дня, пусть даже он вот-вот закончится сам по себе. Мы курили и болтали обо всяких незначительных мелочах, я спросил, как у нее продвигаются дела с продажей фотографий на стоках, она спросила, “рисовал” ли я недавно что-нибудь клевое. Рефлекторно сдержав порыв исправить ее, я показал фотку картины, которую утром отправил Минс. Девушка долго вглядывалась и постепенно менялась в лице, что меня порадовало – значит, все работает именно так, как должно.

Попрощавшись с ней, я вернулся на ту дорогу, которой шел утром с остановки, чтобы теперь сесть на ней в уже другой трамвай и доехать до Солей. Туда можно было добраться и автобусом, но трамваи мне нравились куда больше. По пути мне встретилась белая кошка, сидящая на скамейке. Я машинально наклонился, чтобы погладить ее, ожидая, что животное, как это всегда бывает с бродячими кошками, отскочит с недоверием, но к моему удивлению, этого не произошло. Кошка осталась сидеть на месте, только повела ухом и зажмурилась. Отворачиваясь от нее, я как будто заметил что-то странное: мне показалось, что кошка на секунду дернулась, словно сдвинулась немного вправо и вернулась обратно. Встряхнув головой, я пошел дальше.

* * *

Когда я подходил к бильярдному клубу “Портос”, на часах было еще без пяти семь, но Курт и Эйч уже оба были на месте. Второй сидел на четвертой ступеньке лестницы, опершись локтями на шестую, и с ехидным видом слушал, как первый что-то очевидно втирает, помогая себе жестикуляцией. Я сразу подумал, что Курт, должно быть, уже начал описывать, как он свободно себя чувствует, и что нужно, наверное, после отпуска уволиться вообще, и что на ближайшую неделю у него уже готово расписание: от пробежки утром и здорового завтрака, через первую фазу напряженной и эффективной работы “на себя”, разумеется – удаленно, за компьютером, сквозь сиесту и чтение классической литературы обратно к самозанятости и работе с ежедневником, до легкого ужина, тренировки, подкастов перед сном и так далее. Курт был чем-то похож на меня – не внешне, он был плотным белобрысым дылдой – но этой тягой к излишнему, местами даже нездоровому планированию того, что в итоге реализовано не будет. Впрочем, я со временем смог отчасти побороть себя, существенно ограничив свои амбиции и цели, смирившись с тем, что такой ленивой жопе это все не под силу. А вот Курт пока сдаваться не собирался, и, хотя он был так же ленив как я, и куда менее дисциплинирован, конфликт между ожиданиями и действительностью не вызывали у него заметного диссонанса. Мне иногда казалось, что он так просто развлекает себя, отлично понимая, что на самом деле не сделает и десятой части задуманного. Эйч, куда больше похожий на меня внешне, почти во всем остальном отличался. Это был куда менее серьезный чувак, с трудом переносящий любую мороку и тягомотину, планы строящий не дальше, чем на вечер завтрашнего дня, выбравший по жизни принцип “запариваться как можно меньше”. С ним почти невозможно было договориться о чем-то на следующую неделю, или – куда уж там – на следующий месяц, но при этом именно Эйч обычно звал куда-то других людей – чаще всего это было что-то в стиле “Йоу, бро, че как, ты где сейчас? Мы тут с Вик решили прогуляться, погнали с нами!”, и ему часто приходилось ждать, пока кто-то приедет на встречу, о которой заранее не думал – но Эйча это не напрягало, и ждал он всегда с легкостью и сколько нужно. Порой я думал, что это удивительно – именно он, при всей своей беспечности и непродуманности, из всех моих факультетских знакомых первым женился. В общем-то, он сделал Вик предложение еще на предпоследнем курсе, и все четыре года, что прошли с тех пор, я имел удовольствие периодически наблюдать почти идеальный брак, и это все наводило меня на определенные мысли о природе отношений в целом.

Курт так увлекся своим рассказом о том, как в бухгалтерии ему неправильно посчитали отпускные, что даже не заметил, как я подошел. На том моменте, когда Курт принялся изображать бухгалтершу, испытывающую недоумение и растерянность, передразнивая ее голос и разведя руки в стороны, я пожал вытянутую в моем направлении руку. Курт так удивился, что даже немного подпрыгнул. Я строго посмотрел на него и деловито кивнул, демонстрируя свое безмерное внимание к истории.

– Так. Продолжайте.

Эйч хохотнул со ступенек, я поздоровался и с ним и тоже сел, стягивая с носа очки. Ближайшие несколько минут мы слушали продолжение истории с бухгалтерией, которая под натиском отпускного Курта все же нашла у себя ошибку и пообещала начислить недостающее, потом мы с Куртом курили, а Эйч рассказывал, как недавно встретил в тренажерке одну нашу однокурсницу, которая в те годы была подобна линкору, как ее некоторые и называли из-за созвучия с именем, а сейчас, по словам Эйча, сжалась почти что до размеров катера.

– Блин, ну красава, что тут сказать. – Курт был явно впечатлен, уже секунд пять сбивая пепел с сигареты и уважительно кивая. – Вот что значит мотивация, шарите!

Мы с Эйчем переглянулись.

– Слушай, так может сходи тоже в этот зал, а? – Эйч намекающе поднял бровь в направлении Курта. – Пригласи ее куда-нибудь.

– А ну как она тебя научит правильной мотивации! – я наклонил голову, громко хрустнув шеей. – Пора бы тебе уже становиться за штурвал корабля своей жизни…

Нам пришлось постараться и проявить немалую ловкость, чтобы увернуться от предпринятой Куртом попытки пинка.

Мы зашли в клуб и заказали стол для пула на полтора часа. Стол находился в зале на нижнем этаже. Прихватив три кия, мы спустились по витой широкой лестнице и направились к своему столу в ближнем углу. Мне нравился “Портос”: здесь было много столов, от пула и снукера до русского, сами столы были в отличном состоянии – ровное чистое сукно, никаких выщербин или бугорков, корзины под лузами не отваливались, как в паре других заведений, огромный выбор киев – легких и тяжелых, разборных и цельных, длинных и компактных, я никогда не видел, чтобы было занято больше половины столов, цены в баре были весьма демократичны, к тому же, тут можно было взять неплохую пиццу. Побросав вещи на полку рядом с вешалкой, мы привычно разделили обязанности: я взял со столика меню и нажал кнопку вызова официанта, Курт принялся выкладывать шары на стол и ровнять их треугольником в положение для игры в девятку, Эйч развалился на диванчике и залип в телефон.

Через минуту к нам подошла девушка и спросила, что мы будем заказывать. Я попросил шесть стаканов пива, а от пиццы чуваки отказались. Приняв заказ, официантка ушла, и Курт разбил. Ни один шар не нашел свою цель, и к столу подошел Эйч.

– Кей, так что ты там уже надумал делать? Есть какие интересные темы? – спросил я из мягкого бежевого кресла, покрытого узором из нарисованных животных. Эйч почти забил первый шар, но тот все же остановился у края лузы, и я встал с кресла.

– Для начала нужно сегодня-завтра сходить куда-нибудь прочистить башку от работы. Как насчет сгонять после пула погудеть на Трикотаж?

Я спокойно загнал первый шар, подаренный мне Эйчем, и прицелился во второй. Трикотаж, также известный как улица Трикотажная, был одним из самых шумных питейных мест города. Эта длинная улица с несколькими прилегающими к ней переулками, небольшими площадями и подворьями начиналась в Верхнем городе и изгибалась вокруг здания одного из концертных холлов, чтобы закончиться образующим тупик зданием пивоваренного завода в восточной, “кирпично-брусчатой” части центра. На самом деле это был не совсем тупик – за пивоварней был выход на бетонную набережную, откуда можно было попасть на мост, пересекающий реку, к входу в центральный парк – если идти по набережной налево, и к одному из офисных кварталов – если идти по набережной направо, по обратной стороне Трикотажа. Эта улица была, наверное, одной из самых посещаемых в городе – особенно по пятницам и субботам. Я разочарованно цокнул языком, когда второй шар ударился о борт сантиметрах в пяти от лузы.

– Ну не знаю, я там был пару дней назад, когда приезжал знакомый чел, – Эйч поморщился. – Зашли в “Exit”, сидели часа три, и в итоге так налились пивом и их коктейлями, что я поругался с барменом, а знакомого начало морочить, что он приехал к нам, чтобы устроиться таксистом, и еще полчаса мы ходили по Трикотажу в угаре и искали его тачку, пока до Вик не доперло. В общем, я бы отдохнул от этого места.

Пока Эйч рассказывал, Курт забил второй и третий шар, но с четвертым дал маху.

– Ну что, шит хэппенс. Забавно, что вы подумали сначала о том, что тачки нет, а не о том, что твой знакомый в хламину.

Эйч только отмахнулся и попытался забить четвертый рикошетом от борта, но у него не вышло. Я снова вылез из кресла и обошел стол вокруг, раздумывая над ударом.

– Месье, а давно ли вы были на кольце? – я понял, под каким углом лучше бить четвертый и тщательно прицелился.

– В смысле вообще или на тусе? – Эйч призадумался. – Вообще – недавно был там днем по делам, купил шаву в новом лотке у парковки, там, где “Луч” прошлым летом проходил. Нормально делают, кстати, давно такую сочную не ел. И лаваш такой хрустящий, что…

Забив четвертый, я уже собирался загнать в лузу пятый, но описание шаурмы заставило мой желудок слегка заурчать – картошки днем явно было маловато.

– Чел, вы не захотели брать пиццу, так что давай без этого. – пятый разминулся с лузой и остановился у противоположного края стола, при этом опасно близко подбив к угловой лузе девятый, и Курт издал короткий торжествующий вскрик. – Нет, я про тусы на кольце. Я там с марта не был.

Курт забил пятым девятку и начал обходить стол, доставая шары из луз. Нам принесли пиво, и мы, поблагодарив официантку, звонко ударили стаканами над столиком. Когда девушка ушла, Курт начал вспоминать свой последний визит на кольцо.

– Ну, я в мае с парой хоуми-работяг заскочил разец в “Вельвет”, но мы ливнули где-то через час, народу почти не было, хотя играли что-то крутое, я прям удивился. Кстати, там сделали кайфовый редизайн, теперь все в кислотном стиле и такое типа футуристичное. Жаль, что мы без ничего были.

Эйч машинально опасливо оглянулся, составляя шары треугольником для второй партии. Некоторые темы вызывали у него нездоровую паранойю, даже когда упоминались совсем уж косвенно.

Я закинул ноги на мягкий подлокотник кресла и дважды приложился к стакану. Лагер был с нормальной пеной, светлый и холодный, и по стеклу медленно стекали капли воды – хоть сейчас в рекламу.

– Ну-с, просто есть интересная тема на сегодня. – я взял паузу, и закурил, наблюдая, как Эйч с разбоя забивает четвертый. Он заинтересованно взглянул на меня.

– Сегодня есть какой-то годный движ на кольце?

– Да, вечером будет “Пир”, первый в сезоне. Помнишь его в прошлом году? С нами еще были два чувака с моей работы.

Эйч забил первый и глотнул пива, что-то вспоминая.

– Аа, тип, который втирал за индюшатину, и еще один, который накидался и ко всем подкатывал? Помню-помню, было прикольно.

Курт не сдержал смешок – тот, о ком говорил Эйч, был корешем Курта еще со школы, и он, должно быть, много раз наблюдал такое. В общем-то, на студию его привел я, и именно по наводке от Кей, хотя чувак и проработал в итоге меньше года, так и не приспособившись к офисной работе. Эйч тем временем не забил второй, и я, еще раз отхлебнув пива, покинул кресло.