Светлый-пресветлый день. Рассказы и повести

Крепко стала бояться дядю Васю деревенская шантрапа, больше нечаянных взрывов в руках. Казалось, он караулит мальчишек повсюду. Кончилась их отчаянная вольница. Деревенские бабы очень зауважали дядю Васю, хотя иногда и ругались с ним, что мальчишек больно лупит.

– Жалейте, дуры, жалейте, потом сами же меня добрым словом помянете! – кричал в ответ дядя Вася. Витька всегда с опаской встречался с Василием Кошелевым, но в общем относился к нему хорошо. Главным образом из-за того, что дядя Вася почему-то очень уж вежливо обращался с его матерью. Однажды вечером, когда они с Санькой лежали на печке и Санька вовсю уже сопел и всхрапывал, пришел дядя Вася и сел с матерью за стол. Витьке очень хотелось услышать, о чем они судачить будут, но у них пошли разговоры про нонешний захудалый урожай да про то, как зиму протянуть, а после сегодняшней косьбы ныла спина и руки и голова как-то отяжелела, отяжелела…

В другой уже вечер, когда произошло то событие, он проснулся от громкого разговора. В избе пахло махорочным дымом и самогонкой, и на печке под потолком было жарко и душно. Мать сидела в торце стола, там, где всегда теперь сидит Витька (отцовское место), голова ее была опущена, руки вниз ладонями устало лежали на столе.

– Всю-то душу ты мне измотала, Нина, всю, – говорил дядя Вася. Голос его вздрагивал, слова вылетали, как всхлипывания, как причитания. – Всего-то ты меня наизнанку вывернула. Всего! – При этом дядя Вася криво, морщинисто сжимал щетинистое лицо и горько мотал головой.

– Ну уж и всего, – вяло отозвалась мать.

– Д-а-а, всего-о-о! – пьяно загундосил дядя Вася и забодал воздух, как будто хотел брыкнуть какую-то помеху. – Ты что думаешь, я не помню, как мы с тобой гуляли, как цветы вместе нюхали? Все как у людей, все на мази уже было. А ты-то с Колькой спелась. – Дядя Вася скрипнул зубами, замолчал и хмуро добавил:

– И чего ты в нем нашла, Нина, чего? Кожа да кости, шкет, а не мужик. По сравнению со мной-то, а, Нина?

– Ты, Вася, не ходил бы к нам больше. А то люди чего-нибудь подумают, да и перед ребятами стыдно уж.

– Стыдно! – Дядя Вася пристукнул кулаком по столу, отчего звякнули миски. – А мне не стыдно за тобой с сосунков бегать! Нюрку свою ненавижу. К тебе ехал с войны, к тебе, а не к ней! Понимаешь? У меня с ей, заразой, детей даже нету. Ненавижу-у-у!

– Ну а что я поделаю? – как-то опустошенно, устало сказала мать. – Не люблю я тебя, Василий. А его люблю, хоть и покойник он теперь, наверно. Люб он мне, всю жизнь люб. Вот и все тут.

Дядя Вася вымученно и брезгливо поглядел на недопитую бутылку с самогонкой, обхватил ее огромной волосатой пятерней. Потом медленными бульками наполнил граненый стакан, вылил одним махом в рот, судорожно и брезгливо глотнул.

– Не любишь, значит. – Кошелев ссутулился, съежился, сунул меж коленей свои ладони. – Знаю, что не любишь. Всю жизнь знаю. – Помолчал и, набрав в грудь воздуха, как перед нырком, жестко добавил: – Вот за это я и рассчитался с твоим Колькой.

– Ты чего это, Вася, говоришь такое, где ты это с ним рассчитался?

– Свела судьба. Вместе воевали в одной части, вместе и в плен попали.

– А чего же ты раньше-то молчал? – губы у матери затряслись. – Ну и что же дальше-то?

Дядя Вася склонил голову набок, как-то выпрямился, подбоченился даже, зло схватил опять бутылку и прямо из горлышка плеснул в себя остатки.

– А то и было дальше, что хорохорился он там много. Все сидят и не рыпаются. Я, Васька Кошелев, – дядя Вася стукнул кулаком по груди и отбросил руку назад, – сижу, как клоп в щели. Головы не поднять, расстрелы сплошные да крематории, с голодухи дохнем. А он самый хитрый кабудто: бежать надо, бежать! Куда бежать, когда – Франция? А он по ночам мне талдычит: «Сопротивление, мол, партизанить будем!» Вот, думаю, шкет, петушится. И тут первым быть хочет! Потом, гляжу, сбил он с панталыку еще двоих – чеха и болгара. Братья-славяне, мать их в коромысло. – Щетина на щеке Кошелева опять сморщилась, он хмыкнул: – Поотговаривал я их сначала, а потом думаю: нет, славяне, ни вам не бывать, ни мне. Ну и шепнул одному человечку. Тот уж сообразил, что к чему. Тепленькими их и взяли, пикнуть не успели.

Мать уронила голову на руки и начала тихо плакать.

– A-а как ты думала! – Дядя Вася раскурил новую цигарку. – Там, брат, или тебя, или ты. Волчий закон!

Мать подняла от стола красные, вытаращенные, ничего не видящие глаза и чего-то, наверное, хотела спросить, но только шевелила губами.

– Поинтересоваться, наверно, хошь, чего дальше было? А что, как обычно: поставили всех троих перед строем и в назиданье всем, как говорится… А после известно куда, в печку. – Дядя Вася после глубокой затяжки поперхнулся, протяжно и сипло закашлялся: – Выходит, что не на чего тебе надеяться, Нина. И пепла не осталось… А я, как видишь, сижу перед тобой… Живой…

Он поднял голову и уставился в глаза Витькиной матери.

– Подумай, Нина, не поздно пока ничего, ребят твоих я приму…

Витька воспринимал происходящее как кошмарный, нелепый сон. Вот как погиб батя… Перед ним сидел его убийца… Дядя Вася еще что-то назидательно толковал плачущей матери, крутил цигаркой. Витька, как в мучительном, тяжелом сне, с болью в голове и во всем теле, слез с печки, с трудом нашел ногой привычный ранее приступок. Дядя Вася смотрел на него молча. Витька не глядя нашарил у плиты полено, гортанно взвыл и побежал. Удар пришелся по табуретке, которую дядя Вася выставил перед собой. В следующее мгновение Витька, получив удар в поддых, лежал на полу.

– Не тронь парня, ирод! – вскочила мать.

– Да не трону я, не трону! – Нижняя челюсть дяди Васи тряслась, как в лихорадке. – Ишь набросился, змееныш! Весь в Кольку, сучий потрох! – И, не оглядываясь, качающейся, но уверенной походкой пошел к двери. Уже открыв ее, оглянулся: – Вот что, семейство, я того человечка сам убрал перед приходом американцев. Так что свидетелей нету. Не доказать вам. А ежели что, силенок у меня на вас хватит. – И, взглянув на мать, пьяно скривился: – «Не люблю-ю-у!» Ах ты… – и хлопнул дверью.

Мать упала на пол и затряслась в рыданиях. С печи таращил свой глаз Санька и выл что было мочи.

Для Витьки не было вопроса – что теперь делать. Он сразу все решил бесповоротно. В Ольгиной роще у него был припрятан пулемет, настоящий, ручной, дегтяревский, с набитым до отказа диском. Он лежал там в надежном месте, завернутый в промасленную тряпку, еще с прошлой осени. Пулемет работал что надо. Витька проверял его на лягушках в болоте. После очереди из воды полетели фонтаны брызг, лягушки с полчаса больше не высовывались, а в ушах целый день стоял потом звон.

Однако сходить в Ольгину рощу прямо с утра не довелось. Спозаранок только вышел за калитку, а навстречу дядя Вася. Как что почувствовал. Стоит Витька перед ним, кулаки сжал, бледный весь, на лице ненависть смертельная.

– Ты, Витька, это… Я тут наговорил вчера…

А Витька уже шарит глазами и руками по траве, ищет булыжник. Нашел, выцарапал из земли ногтями, но удар сапога снова опрокинул его на землю. Витька корчится и кричит:

– Все равно прибью гада!

Дядя Вася уходит. Идет опять медленно, уверенно, не оглядываясь. Знает свою силу.

Витька весь день промаялся дома. Боялся выходить, знал, что Кошелев следит за ним, потому что тоже боится. И он решил – в ечером еще лучше, страшнее будет тому помирать. Сидеть в избе было тяжело. Мать не пошла на работу и весь день проплакала. Санька тоже выл, но больше с перепугу, он толком ничего не понял.

Место, где зарыт пулемет, Витька нашел сразу, хотя стояли сумерки и в лесу плавала темень. Вынул из-под куста припрятанную саперную лопатку и откопал. А когда развернул из тряпки и погладил вороненый ствол, все страхи окончательно покинули его, вернулись спокойствие и уверенность.

Напротив дома Кошелева лег в траву, чтобы успокоиться после бега и убедиться, что хозяин в избе. Точно, дома! Вон тень его носатая на занавеске. Сидит, чаевничает…

Витька не стал красться к избе. Уверенно, как долгожданный гость, поднялся на крыльцо, повернул заложку, вошел в сени, сразу нащупал ручку и распахнул дверь…

Дядя Вася сидел с поднятой чашкой, Нюрка – напротив. Как увидели Витьку в дверях, Нюрка в визг, а у хозяина глаза полезли на лоб.

– Ты чего это? Чего это?

– Прощайся с жизнью, гад!

Витька передернул затвор. Дядя Вася вдруг швырнул свою чашку в Витьку и бросился на него. Но Витька дал очередь…

Кошелев хрястко стукнулся локтями о пол и замер. Нюрка сидя вжалась в стенку, бледная, как полотно.

Все.

Пулемет Витька спрятал под хлев и устало вошел в избу. Мать лежала на кровати в углу и тихо всхлипывала. Санька сопел на печке. Витька сел на лавку и уснул сидя… Утром к ним приехал милиционер и велел отдать пулемет. Витька не сопротивлялся, был тих и послушен. Мать, видя, что сын опять что-то натворил, дала на всякий случай пару затрещин и устало проговорила:

– Ну сил нету тебя лупить, ну нету больше сил!

Витьку повезли в район, но он был к этому готов. Однако, когда телега проезжала мимо дома Кошелева, ему стало страшно и обидно: дядя Вася стоял у калитки и курил цигарку, молча глядя на телегу. На голове у него была кепка, из-под кепки белел бинт.

В районном отделении его продержали трое суток. После первого дня тамошних мыканий Витька ворочался на замусоленном топчане и полночи проревел. Где справедливость? Предатель ходит на свободе и злорадствует сейчас, конечно, над ним, а Витьку допрашивает хмурый, недоверчивый лейтенант. Все интересуется: какое еще оружие прячешь? Что видел у других? И на каждый ответ: «Врешь! Врешь ведь!» В конце концов Витька разревелся, озлобился и замкнулся: ничего не знаю. А лейтенант грозил колонией, говорил, что школы Витьке больше не видать. Вот это Витька выносил с трудом. В школу ему очень хотелось. Когда лейтенант отвел его на топчан, Витька все же огрызнулся: «Все равно пришью гада!» Лейтенант мрачно пообещал: «Поговорим еще». Где справедливость?

На другой день его отвели в кабинет, на котором было написано: «Начальник отделения». Витька совсем струхнул. За столом сидел пожилой капитан, седой, с усталыми глазами. На кителе пестрели орденские планки.

Когда они остались вдвоем, капитан хмуро посмотрел на Витьку и сказал:

– Чаю хочешь?