Эпоха рыбы

Очки с толстыми круглыми линзами придавали женщине комичный вид. Андрей усмехнулся, но тут же вспомнил о своем бедственном положении и опустил голову.

– Тут хирург нужен, – констатировала женщина, и тяжело шаркая ногами, ушла.

В комнату вошел молодой парень. Он окинул Андрея взглядом полным недоумения, затем взял из металлической баночки пинцет, ухватил им клеща и несколькими рывками удалил крохотное насекомое. Смазав ранку зеленкой, врач добавил:

– Если температура поднимется, сходи в свою поликлинику.

Андрей растерянно смотрел на хирурга.

– Прием окончен. Вы свободны, можете идти, – кивком указал врач на дверь и принялся заполнять журнал.

Юноша секунду помялся, затем надел рубашку и покинул кабинет, на ходу застегивая пуговицы.

Дмитрич сидел возле вагончика и широко улыбался. Андрей никогда не видел старика таким счастливым.

– Врач его просто выдернул. Выдернул и помазал спину зеленкой. Представляете, зеленкой, – задыхаясь от возмущения, начал Андрей, – ты всё знал, что ли?

– Ну, конечно, знал, – смеялся старик, – но это ничего не меняет, – добавил он уже серьезным тоном, – у меня всё равно не было зеленки, а с этим делом лучше не шутить. Зверь, тот, что на тебя напал, в наших широтах редко опасен, а вот заразу в рану может занести. Надо бы зеленку, на всякий случай, купить.

Глава шестая

Старик чинил найденный на свалке радиоприемник. Поднимая глаза, он видел в оконном стекле свое отражение. «Зачем человеку стареть?! Жил бы себе красивым да кучерявым столько, сколько ему положено, зачем же уродовать, как черепаху?!». Казалось старику, что ещё вчера он был молод и силен. Волосы поредели рано. К тридцати годам на темени появилась лысина. Иван Дмитриевич смирился, коротко остриг волосы и к своему удовольствию заметил, что новая прическа округлила лицо и добавила солидности.

Воспоминания – сокровища, которыми старик редко с кем-нибудь делился. Он вновь создавал давно ушедшие образы. Родителей он не знал. Мать умерла при родах, а отец ушел за месяц до его рождения. Бабка, заменившая Ивану всех родных, никогда его не баловала из уверенности, что только так он станет человеком, но скорее, из-за нищеты.

Чаще всего вспоминал Дмитрич первую и единственную любовь – девочку Любу, которая жила через три двора от его дома. Она старше. Белая кожа, черные волосы и синие глаза. Другие черты стираются, их вовсе нет. Люба общалась с ровесниками. Она не проявляла интереса к юному Ивану.

Скрыть от женщины чувства, сколько бы ей ни было лет, невозможно. Как зверь чувствует страх своей жертвы, так и женщине дано улавливать самые тонкие нотки симпатии к себе.

Открыть Любе свои чувства Иван не решался. В маленьком рабочем поселке, где все друг друга знают, меньше всего хотел он насмешек. Уверенность в том, что никакой взаимности со стороны Любы не может быть, прочно укрепилась в его сознании, что не мешало воображению подростка рисовать сцены их близости и взаимного счастья.

Был знойный летний вечер. Иван сидел на скамейке возле дома и в сотый раз листал апрельский номер «Техники молодежи». Люба возвращалась домой. Поравнявшись с Иваном, она остановилась и пристально на него посмотрела.

– Так и будешь сидеть?! – грубо обратилась Люба, – может, подойдешь?

Иван отложил журнал и сделал робкий шаг к предмету своего обожания. Его охватило чувство стыда за что-то, чего он не совершал, движения сковало, а выражение лица было глупо-растерянным. Попытки совладать с собой не имели успеха.

Люба взяла Ивана за руку и потянула ближе к себе. Только теперь он увидел заплаканные глаза.

– Что-то случилось?! Тебя кто-то обидел?!

– Нет. – ответила Люба уже не таким уверенным и твердым голосом.

– Просто скажи мне, я же …

Люба закрыла глаза и резким движением прижалась губами к губам Ивана. Оба замерли, дрожь неслась по их телам, не унимаясь. Рука девушки лежала на его затылке. Частое дыхание поднимало грудь под светлым сарафаном. Иван обнимал Любу жадно, но очень нежно и бережно прижимая к себе.

Взмах длинных ресниц скользнул по щеке Ивана. Люба освободилась из объятий и, сделав шаг в сторону своего дома шепнула:

– Не спеши, ещё слишком рано.

Легко развернувшись в босоножках на невысоком каблуке, стройный силуэт медленно таял под тенью лип.

Это был очень короткий поцелуй, но именно его запомнил Иван Дмитриевич на всю жизнь. Нежная рука, ласкавшая затылок, причиняла ему жгучую боль, когда опускалась ниже линии роста волос на обожженную солнцем шею. В объятиях слышал Иван учащенное сердцебиение. Миг, в который она принадлежала только ему, оказался важнее всего, что с ним случалось раньше и важнее того, что будет потом.

Глава седьмая

Обладание желаемым напрочь лишает покоя. Раньше Люба была скорее плодом воображения, чем живым человеком. Всё было по-другому. Не было страха потери. Иван долго не мог заснуть. Мысли путались: – «Что она делает? Нет, не прямо сейчас, а что она затеяла? Это какая-то игра или, может быть, она действительно любит меня? Почему плакала?».

В комнате Ивана было душно и темно. Мелкие капельки пота выступили на лбу. Он стирал их ладонью, но те появлялись вновь и вновь. В постели неуютно и тесно. Ваня поднялся, перевернул подушку и снова рухнул. Легче не стало.

Утром тело ныло, чувствовалась слабость от бессонной ночи. Иван растерянно ходил по дому. Он то примерял рубашки, то оголял торс и сухим бритвенным станком срезал щетинку над верхней губой. На месте усиков появлялись багровые пятна и исчезали, когда он умывался холодной водой. Время тянулось бесконечно долго. Волнение нарастало. Иван отчетливо представлял, как он подойдет к Любе и возьмет её за руку. Она, конечно же, ответит ему улыбкой, и они пойдут гулять. Он будет непринужденно шутить, она звонко смеяться, а поздней ночью он проводит её домой и поцелует.

Полный уверенности в том, что всё будет именно так, как, он это себе представляет, Иван шел по улице в сторону Любиного дома. Солнце уходило в закат. Предвкушение скорой встречи заставляло юношу ускорять шаг. Из-за волнения походка была неуклюжей, он несколько раз споткнулся.

Иван замер в пяти шагах от дома, в котором жила Люба, не веря своим глазам. Калитка была распахнута настежь. За окнами не было занавесок. Обычно уставленное обувью крыльцо пустовало. Всё, на что падал глаз, уродливо изменилось. Краски побледнели, листья на деревьях казались жухлыми, проступили трещины в кирпичной кладке, которые раньше Ваня не замечал. Быстро ветшал дом, лишившийся жизни.

Люба здесь больше не живет. Всё стало на свои места, и её вчерашний поступок больше не был тайной. Она раскрыла карты, потому что и не собиралась играть.

Глава восьмая

Андрей приехал непривычно рано. Старик наблюдал, как он приближался широкими шагами, на секунду остановился и вопросительно посмотрел на него. Дмитрич тяжело вздохнул и отвел глаза. Говорить было нечего и незачем – слова сейчас не играли никакой роли.

Умирал Жук – огромный, лохматый Жук, некогда сильный и злой до бешенства. «Дурной пес!» – говорили про него, но Дмитрич знал, что на самом деле никто так не думает. Говорили по привычке поносить на людях всё, чего боялись в глубине души и чему удивлялись. Некоторые просто завидовали Ивану Дмитриевичу – те, чьи псы, стоило поднять с земли камень, поджав хвост, прятались в будку. На Жука никто не смел замахнуться – бывает ведь, что и цепь рвется…

И вот теперь Жук умирал. Звериным чутьем почувствовал он неумолимое приближение смерти.

Он лежал возле своей будки с закрытыми глазами, и только едва уловимое движение шерсти над заметно проступившими ребрами говорило о том, что он дышит, что он жив.

Дмитрич коснулся рукой лохматой головы собаки и почувствовал, как та, судорожно вздрогнув, приоткрыла глаза. Помутневший взгляд был устремлен не на хозяина, а куда-то мимо, немного, вдаль. Старик присел рядом на траву, закурил, глубоко затягиваясь. Стало трудно дышать, какой-то отвратительный ком сдавил горло.

Умирал Жук…

«Как же так, без него… – думал старик, забыв про сигарету и не замечая, как огонек подобрался к пальцам.

Незаметно подкрадывалась ночь. Пес снова приоткрыл глаза и вздохнул – тяжело, как-то совсем по-человечески. Он по-прежнему смотрел вдаль. Старик вспомнил, вернее даже не вспомнил – мысль пришла неожиданно: собаки не умирают дома…

Он нащупал рукой ошейник, почти вросший в некогда могучую шею собаки, отсоединил цепь. Потом отошел к вагончику и сел на деревянный чурбан, на котором обычно колол дрова.

Собаки не умирают дома… Жук не мог идти, не мог подняться. И потому он полз – медленно, едва заметно. Полз, пытаясь притупившимся нюхом поймать какой-то одному ему известный запах. Запах далекого предка, не знавшего цепи и ошейника, не имевшего хозяина…

В эту ночь старик не спал – лежал с открытыми глазами и вслушивался в тревожную тишину.

Он вспомнил, как иногда Жук срывался с цепи, пропадал где-то по несколько суток и все же возвращался домой. Что за сила гнала его тогда, здорового и сильного, к цепи и ошейнику? И что за сила заставляла умиравшего уползать от них?

Он не знал ответа.

Не дожидаясь, когда рассветет, старик снял со стены старый дождевик, накинул на себя и вышел из дома. Небо на востоке розовело, земля дышала полной грудью, дышала влажно и глубоко. Дмитрич провел рукой по траве, набирая в ладонь росы, умылся и пошел туда, куда вечером уползал Жук.