На этой не мерещится планете,
То надо быть стартующим сполна
За всё, что не отвечено, – в ответе.
На самом деле… было всё не так,
И весь рассказ – гора словесной чуши!
И отчий дом, ночной расплавив мрак,
Чтоб не отдать врагу, сожгли «катюши».
И шли они дорогами войны —
Седая мать, она, её два брата,
К родне – на сухари, не на блины,
Да не дошли, и дуло автомата
Воткнулось в бок, и вывели на гать
Всех четверых – скосить очередями:
Нет «аусвайса» – значит расстрелять,
Зарыв их в общей безымянной яме!
Но умолила чем-то палача
Супруга машиниста-репрессанта,
И гнали их, неволи злой уча,
В страну беды, отринувшую Канта.
Всё пережили – и фабричный пар,
И плеть фолькс-дойч, и вышки с часовыми,
Свобода им была как Божий дар,
С отметками на судьбах пулевыми.
Педтехникум, потом – далёкий край
И новизна большой советской школы…
И был на вид не оберполицай
Директор, добродушный и весёлый.
Как водится, – женат. Из всех столбов
Он – среди первых по амурским плёсам,
А посему свободную любовь
Он предложил ей, пригрозив доносом:
Была, мол, за границей, и чуть что…
Мол, угождала немцам – всё же свой он…
Но получил за это и за то
Один плевок, какого был достоин.
И был донос, и был затем допрос —
Шпионская обыденная драма:
Тушение о кожу папирос,
Без сна – все ночи и побои хама.
Но отпустили – поняли: больна.
В бреду и с синяками на коленях
Домой, в Воронеж, ехала она
На электричках, без копейки денег.
Сказала мать, что нет утиль-сырья,
Но нищая в истертом, грязном платье
Вдруг прохрипела: «Мама, это я…»
И на пороге рухнула в объятья.
И вот теперь, безвременье спустя,
Зачав во благе – «от Святого Духа»,
В пустых руках баюкает «Дитя»,