Исход

– Погода нам на руку, – удовлетворённо, с некоторой скрытой радостью отметил Онуфрий.

– Не успели высушить «одёжу», как опять вымокли, – раздражается Николай.

– До утра ёще успеет просохнуть, только поближе к костру положи нашу «имуницию».

Утро следующего дня началась обычно, – с криков приказчика Лизунова,

– Вставай!!! Кашу едим, – к работе приступаем!

В шалашах, возле потухших костров началось оживление. Башкиры и татары начали бормотать молитвы, старообрядцы крестили лбы, вычитывая полностью утренний канон, обращая свой взор к восходящему солнцу. В ватаге Сундукова все молча, перекрестив лбы, сгрудились вокруг дымящего котла с кашей. В это утро солнце впервые за несколько последних дней порадовало лесорубов: капли дождя играли всеми переливами радужных цветов на кустах, на деревьях, на траве.

– Эк, какая баса[31 - Баса – Красота.] молвил один из ватажников, сглотнув кашу с ложки, – Верно «дён» пятнадцать хорошей-то погоды не видывали…

– Навечаешь[32 - Навечать – делать навет, говорить ложь.], Михайло, – остановил его домыслы одноглазый Никола. – Просто плохая погода всегда долго тянется, а хорошая быстро проскакивает. Всего-то недельку помаялись…

– Может и так, – с трудом согласился с веским доводом ватажника Михаил.

Зазвенели на расчищенной дороге кандалами арестанты, стали слышны громкие команды и выкрики конвоиров. Сундуков, пряча ложку в шалаше, подмигнул кашевару, бросив на ходу,

– Смотри, – не «проворонь»: арестанты вышли на дорогу…

– У – гу.

Через некоторое время лес наполнился криками рабочих и гулкими утробными «вздохами» падающих деревьев. Мужики, занятые раскорчёвкой, яростно ругали лошадей, хлестали их кнутами и вожжами. Но вдруг Онуфрий, вытащив очередной пень из земли, поднял на себя лошадь, и понёс её к пню, который намеревался вытаскивать. Все невольно обратили внимание на подобный «фокус» гиганта.

– Ё-моё, – зачем ему лошадь, – удивился благообразный старообрядец, подготавливая сруб для моста через речушку. Арестанты и конвоиры уставили зенки[33 - Зенки – глаза, очи.] на могучего работника с лошадью на плечах.

– Ему что и делать нечего? – удивился конвоир.

– Видать настроение у мужика появилось, – хихихнул один из арестантов. – Бабу хочет!

Все дружно захохотали, не заметив как большая раскидистая ель плавно, только слегка скрипнув, повалилась на дорогу. Её хлёсткий, гулкий удар о землю вызвал невообразимый ор среди арестантов и конвоиров. Под деревом оказалось четыре человека: один конвоир и три арестанта, которые не успели «заглубиться» в придорожную канаву. Рабочие разом бросились вызволять пострадавших из-под рухнувшего дерева; вагами был приподнят ствол ели. Четырех пострадавших мужчин вытащили на расчищенный участок дороги.

Два арестанта сразу подали признаки жизни; они разводили руками, сучили ногами и стонали от боли. А конвоир с третьим арестантом не подавали ни каких признаков жизни, мало того судорога уже начала сводить мышцы их тел.

– Скончались, – сняв суконный картуз с головы, – глухо сказал приказчик Лизунов. – Следствие надо вести: почему надпиленное дерево оказалось не сваленным?

Здесь он обратил внимание на то, как ему пальцем маячил Сундуков.

– Мёртвых и раненых положить пока в тени дерева до особого распоряжения, – распорядился приказчик, подходя к Онуфрию.

– Что у тебя?

– Михалыч, а кто вчера отдал указание пилить бревна кержакам для мостика через речку? Вот мы и начали пилить, а ты другой сразу отдал приказ: погодить с заготовкой брёвен, – речка от дождей вспухла: валите дальше лес по дороге, за речкой. Вот мы и сделали там небольшой задел.

– Меня обвиняешь?

– Нет. Просто случай вышел такой…

– Ничего себе случай: дерево – то было почти полностью спилено: дунуть – оно упадёт…

– Вот ветер и дунул.

– Не получится: надо здесь усмотреть умысел и кого-то наказать за это. Майор Кичигин спуску не даст, – проведёт расследование. Надо срочно найти виновного и допросить его до приезда начальства.

– Возьми из татар или башкир.

– Галдёж будет большой у них.

– Кержаков потереби…

– С этими вообще лучше не связываться: бросят работу, а кто мосты наводить через речки будет, – нет мастеров. Давай твоего!

– Бери кашевара – Огрызка. Ну, рыжего… Может сознается?…

– У нас все и во всём признаются.

– Его денежку мне выплатишь сполна.

– А нет: мне половину его заработка.

– Михалыч, имей совесть: он находится в моей ватаге. В лучшем случае тебе перепадёт пятая часть, и то если ватажники не потребуют равной доли на себя.

– Я деньги выдам тебе, за вычетом трети кашевара, а дальше уже тебе решать вопрос с ватажниками. Хорошо!?

– Ладно.

Через некоторое время, ещё до обеда, к шалашу ватажников атамана Сундукова подошли два конвоира и увели кашевара Дмитрия с собой. Раненых арестантов на подводе отправили в Кунгур, а вечером этого дня возле дороги вырыли две могилы: в первой похоронили конвоира, во второй – арестанта с рыжим мужичком по кличке Огрызок. На могиле конвоира был установлен восьмиконечный крест. Через четыре дня в лагерь строителей дороги приехали два военных чина из Кунгура; они долго о чем – то беседовали с приказчиком Лизуновым, бродили вблизи места трагедии, а к вечеру, на подводе, уехали обратно в уездное село.

Изгнание

Длительное ненастье нагоняло тоску на всех жителей пауля. Рыбной ловлей практически не занимались; питались исключительно пресными лепёшками, которые женщины пекли на горячих камнях в очаге. Мужчины недовольно молчали: привезенная мука из Кунгура «таяла на глазах». Пахын уже целую Луну жил в коле своего погибщего друга Сатэна. Жена – Мэрта кормила грудью маленького Алюню и часто жаловалась Пахыну: молоко плохое – нет мяса у меня в пище. Ребёнок начинает чахнуть, – тельце легче становится.

– Потерпеть надо – скоро на охоту выйдем, – отвечал Пахын, натачивая охотничий нож на камне. – Тогда всё будет нормально.

– Может и поздно будет, – обижалась Мэрта. – Вот пойду к кузнецу[34 - …к кузнецу Кырылю – у манси кузнец был представителем Нижнего мира.] Кырылю и попрошу у него мяса.

– Ай, только не это! – Возмущается охотник. – Только не это. Он – человек Нижнего мира… Уж лучше я сам что-то придумаю.

На следующий день, смазав обильно обувь барсучьим салом, Пахын вышёл на охоту. Тяжелые тёмные тучи зависли над лесом, изливаясь на землю мелким густым дождём. – Долго сухим мне не остаться, – с горечью подумал Пахын. – Одежда и обувь пропустит воду… С кустов, высокой, в человеческий рост травы, сливалась на охотника влага. За охотником оставался четкий тёмный след примятой ногами растительности. Освобожденная от влаги трава теряла своеобразный молочно – дымчатый цвет, приобретая естественный – зеленый. В это время у манси разрешалась охота только на перелётную дичь, птенцы которой уже «встали» на крыло. Охотник «серчал» более всего на самого себя: ловушки для рыбы, которые перешли ему от Сатэна, унесло водой в половодье, вызванное обильными дождями. Он поленился в проливной дождь выехать на лодке и вынести ловушки на берег. Теперь придётся вновь плести ловушки. Атя плёл обычно ловушки в зимнее время, когда ивовый прут наиболее крепок. Летом ивовый прут ещё только сочен, но не прочен; ловушки из такого материала будут недолговечными. И всё же отцу семейства ловушки для рыбы нужно будет делать.

Размышляя, таким образом, Пахын прошёл вдоль склона горы, затем решил подняться на неё, но нигде не слышал птичьего крика, или какого – то оживления в лесу. Где-то недовольно каркнула уринква[35 - Уринэква – ворона.].

– Кто-то её побеспокоил, – подумал охотник, поднимаясь по склону горы, между больших, поросших мохом стволов ели. У него появился охотничий азарт.

На опушке горы он обследовал почти каждый куст зарослей черёмухи, рябины, но следов дичи не обнаружил.

– Она – уринэква посмеялась мне в лицо, – злая птица, – расстроился Пахын, решив пройти ещё вдоль лога к следущей горе, где он всегда встречал много пернатой дичи. Намокшая одежда и обувь сильно мешала движению, её тяжесть реально прижимала тело молодого охотника к земле. Ему хотелось сесть под дерево и блаженно подремать, но он знал: стоит только расслабиться, как силы его покинут, а простуда проникнет внутрь тела. Поиск дичи и на следующей горе ни к чему не привёл. Пахын повернул обратно к паулю, надумав пройти к реке Сылве, а уж потом по берегу подняться вверх по реке, до родного поселения. Окончательно измотавшись, Пахын вышел к речке, где была всем известная в пауле бобровая плотина, вблизи которой Асык сразился с медведем. В это сильное половодье бобры вынуждены были обитать на суше; подводные дома были затоплены. Вот и чудо: на берегу речки стояли два бобра, обгладывая кору на толстой ольхе. Из-за шума дождя они не заметили, как Пахын оказался почти рядом. Охотничий азарт, отцовский долг заглушили всяческие запреты на охоту в это время на бобров; в этом миг он не думал ни о чём, как только о жене Мэрте и её сыне Алюне. Охотник поднял лук, положил стрелу на сырую тетиву. Своей мишенью выбрал более крупного бобра.