Льеккьо

– Я его еще не видела, а ты?

– Довелось посмотреть.

– Тогда молчи! – Она приложила палец к моим губам, и по моему телу прошла дрожь, оставшись почти не заметной, в силу полной отреченности чувств, пребывавших в сонном оцепенении. – Не хочу спойлеров. Можешь даже поспать – разрешаю. Только не храпи – народ распугаешь.

– Обещать не могу, – ответил я, откинувшись на спинку кресла. Эли завороженно уставилась на черно-белый экран, где уже появилось название фильма, под звук, казавшийся первым кинематографистам жутким.

Я снова провалился в девство. Дверь дергалась, издавая громкие звуки, намереваясь вот-вот поддаться натиску чудовища, скрытого за дверью. «Бог любит тебя! Он любит тебя, Марти! – ревело оно. – Как и твоя мамаша!» Слезы жгли мои щеки, а тело содрогалось от страха. Всхлипы застревали в горле, перекрывая дыхание. Еще немного, и шпингалет не выдержит. «Открой эту сраную дверь, бесёнок», – доносилось из-за двери. Затем шпингалет отлетал на пол, и все меркло. Я оказывался на болоте. Сидя под зарослями кустарника, я высматривался в камышовые заросли. Чудовище пряталось, но я точно знал, что оно здесь. «Идем, – доносился до меня голос, – идем, Мартин. Идем со мной. Я знаю место, где он тебя недостанет». Я, повернув голову, я с ужасом обнаруживаю младшую сестру. Ее лицо бледно, а веки отдают синевой. Ужас охватывает меня с новой силой. Что-то знакомое, но не доступное для меня кроется в ее лице.

– Ты умерла, – кричу я на весь кинозал.

– Что с тобой, Мартин? – испуганно спрашивает Эли, отрываясь от попкорна. Ее глаза округлились. – Кошмары?

– Извини, – говорю я, – все нормально.

– Точно?

– Точно, – отвечаю я, точно.

Настоятель в монастыре говорил, что это испытания, посылаемые Господом. Что мне нужно очиститься. Но как можно очиститься от собственного прошлого?

Сеанс закончился. Эли, исполненная впечатлений, все не умолкала, рассказывая как разительно отличаются образы одинаковых героев, представленных разными поколениями режиссеров. Я же, чувствуя все ту же дикую усталость, слышал ее слова, словно через призму сна. Я больше смотрел на ее лицо, источающее бурю эмоций, полученных от просмотра фильма. Сейчас она казалась мне красивой. Странное чувство. Обычно для меня все это не имеет значения: все люди одинаково безразличны мне, но тут что-то тянуло меня к ней.

При выходе из кинотеатра, в лицо ударил яркий свет, жаля мои глаза. Я отгородился от него рукой.

– И кто сейчас Бела Лугоши, а? – язвительно спросила Эли, улыбаясь. – Оооо! – протянула она, снова меняя голос, – это же солнце! Оно сожжет меня!

Ее забавляла моя отреченная серьезность, а мне нравилась та живительная сила, что таилась за этим видом мрачного бледного создания. Сейчас она казалась мне легкомысленной, но это лишь иллюзия. Эли в этот момент мне казалась самым родным существом. Возможно, это потому, что никто не проявлял ко мне особого интереса, если исключить ужимки Кристин. Эли заставляла проснуться чувства, спавшие дремучим сном где-то внутри меня. Я будто снова был маленьким Мартином Эбботом, который давно истлел, тем Мартином, что еще не ведал бед, постигших его после смерти младшей сестры.

– Проводишь меня, граф Дракула? – спросила Эли, уставив в меня испытующий взгляд. – Или боишься, что солнце тебя таки доконает?

– Домой мне все равно не успеть, да и чего там делать? Так уж и быть – провожу.

Эли жила с матерью, как она сказала, в таком двухэтажном домике, у которых зеленая лужайка перед оградой, обвитой плющом.

– И это твой дом? – спросил я, изобразив удивление. – А как же заброшенное поместье с гробом в подвале? Те развалины, что я нашел на болотах, тебе бы подошли куда больше.

– Ха-ха. Посмеялась. Это ты у нас бездушный мертвец, надевший шкуру человека, – подмигнула она. – Да, тут я и живу. Ладно, дуй к своему доктору. Надеюсь, поможет тебе пролить свет на твой провал в головенке. Жду рапорт.

– Непременно.

Эли на пол головы ниже меня, а потому привстала на носочки, чтобы чмокнуть меня в щеку, сунув мне в руку листок. Даже через слои белой пудры виднелся румянец на ее щеках, после содеянного. Она потупила глаза, и засеменила к дому.

– Эли! – крикнул я ей в след. Она обернулась.

– А как я ушел из бара, той ночью, когда набрался?

– Ты что-то плел себе под нос, а потом просто свалил, часа в четыре.

Я посмотрел на листок у меня в руке. Там красовался телефонный номер.

Расставшись с «готессой», я отправился на вокзал. Купив билет до Уинвилля, я сел в зале ожидания, вобрав все силы, для борьбы со сном. Вокзал наполняли люди, снующие кто куда. Все эти люди уверены в своем бытие. Они думают, что важны для этого мира. А я уже ни в чем не уверен. Мой мир – это переплетение воспоминаний и отрывков мнимой реальности. Сейчас я сижу в кресле на вокзале, но стоит мне уснуть, я окажусь в той комнате, шпингалет на двери которой, спасает меня от чудовища, таящегося за дверью, или на болоте. Иногда, я стою на коленях перед ликом Господа, вымаливая прощения за мнимые грехи, уверенный, что согрешил. Потом, я сжигаю трупы, глядя на тела, которые так же были уверены в том, что нужны этому миру, уверенные, что их жизнь имеет смысл – высший замысел создателя, а на самом деле были лишь животными, способными мыслить. Так перемещается мое сознание из одного временного отрезка в другой. Невозможно быть уверенным в том, что ты существуешь сегодня. Ты существуешь всегда, и тебя нет вовсе. Иногда мне кажется, что я и не выходил из той комнаты в старом доме матери. Когда шпингалет с лязгом отлетает на пол, мой разум меркнет. Может я тогда и умер?

– Да ладно? – прозвучал голос с соседнего кресла, – Марти?

Сквозь слипающиеся веки, я увидел того типа из бара. Все казалось нереальным, так навалилась на меня усталость.

– А ты, кажется, Чарли? – уточнил я.

– Он самый. Вот так встреча! Неожиданно. Куда направляешься?

– В Уинвилль, – ответил я.

– Дела деловые? Ну да ладно, не мое дело. А я в Дарри. Слышал про убийство девушки?

– Да, по телевизору видел, – ответил я, протирая глаза. – Она в ту ночь находилась какое-то время у нас в баре.

– Правда? Ну и дела. Копы приходили?

– Приходили, но я их не видел.

– Говорят, у нее на теле вырезали послание из библии, что-то типа: «В блудодеяниях твоих была раскрываема нагота твоя».

– В блудодеяниях? – спросил я.

– Да, – подтвердил Чарли. – Вот уж эти шлюхи, – гневно добавил он.

– Поиски утех – как отчаянный уход от одиночества, – промямлил я сонным голосом.

– «Человеку нужен человек», ты об этом? – озадаченно спросил мой неожиданный собеседник.

– Я о том, как человек отчаянно избегает одиночества, забывая о приличиях, а после, может статься, что это сведет его в могилу.

– Для человека появление другого человека является концом его свободы, – заявил Чарли. – Сразу же на его руках образуются оковы – мораль, боязнь чужого мнения, соперничество и подобные социальные чувства. Представь мир, где человек всего один. На него не действуют социальные законы, моральные ценности, мнения окружающих. Ему не нужно думать, что о нем подумает его сосед, и ему не нужно подстраивать действия под общий стандарт. Плевать на стрижку, наличие бороды, социальный статус, самобичевание, совесть и тому подобные паразиты разума. Он действительно свободен. Свободен от социального маразма, – Чарли указал на снующих взад-перед людей. – Им движут инстинкты и собственные, не навязанные желания. И он не считает одни желания низменными, а другие устремления – высшими. Его действия не влияют на другого человека. Его поступки не задевают другую социальную единицу, а значит, нет места рождению морали.

– Как в «Я – легенда» Мэтисона? – заметил я, вспомнив о безутешном Невилле. – Как Крузо, так и метисоновский Невилль, жаждали встречи с другим человеком.

– Проблема образов «одинокого человека» и «одного человека» сильно разнятся, – продолжил тот. – Невилль страдал от одиночества. Он жаждал встречи с другим человеком потому, что жил когда-то в социуме. Один же человек, никогда не знавший другого человека, об этом даже не помыслит. В его обиходе никогда не будет намека на потребность в одежде, если только условия погоды не заставят его натянуть звериную шкуру. Он будет все тем же «homo sapiens», но без социального опыта цивилизации. Этот человек будет жить в гармонии с внутренним и внешним миром, а не пойдет против своей природы. Он будет самым чистым видом животного, называющимся «человек». Цивилизация – кандалы на свободе существа.

Отметив про себя склонность своего собеседника к мизантропии, а так же отметив незаурядное мышление, я поднялся с кресла.

– Мне пора, – сказал я, поглядывая на часы, висевшие перед входом.

– Еще увидимся, – подмигнул Чарли.

Вряд ли, подумал я и направился к выходу.

– Выходи, Невилль! – крикнул он мне, когда я уже находился у выхода из здания вокзала.