Мозаика жизни заурядного человека. Часть первая. Разбег

– Да, и к нему тоже.

– Я его знаю. Хороший парень.

Угомонили мы бутылку водки, и пошли на танцы. Я ему рассказал про себя. Он – про себя. Оказалось, что этот здоровенный парень благодаря своим физическим способностям попал служить в Морфлот. Отслужив свое, вернулся на гражданку, где его взяли сначала в милицию, а потом и в КГБ. Но долго он там не задержался. Ошибочка вышла. Какому-то начальнику по кумполу съездил. Вышибли за систематическую пьянку и мордобой. Правда, как говорит, было за что по кумполу-то. Потому и не судили. Теперь работает на заводе токарем. Сегодня – в дневную смену.

На танцах народу много. Толкаются. Не развернешься. Володька толкает меня локтем:

– А ты иди, иди вон ту, во… он ту пригласи.

– А ты чего сам не пригласишь?

– Да не умею я.

Ну, я подхожу, раскланиваюсь, приглашаю. Она так хитро улыбается, как будто знает, кто меня прислал. Танцуем. Девушка хорошая, но явно не в моем вкусе. Пытаюсь что-то сформулировать посмешней, и чувствую, как чья-то твердая рука бесцеремонно берет меня за шиворот и пытается поднять. Я извиняюсь перед дамой и даю себя отвести в сторону. Там ко мне подходит какой-то мужик со шрамом поперек носа и назидательно поучает:

– Ты, шкет, к этой бабе больше не подходи, а то ходить не на чем будет.

Оскорбленный, я подошел к Вовке, рассказал.

– Не подходи больше, – сказал Вовка, – тут сейчас расплодилось много этой швали.

Происходило это в августе 1953 года. Тогда в такие мелкие городишки, как Муром, хлынула масса амнистированной нечисти.

Когда кончились танцы, я хотел выходить в толпе отдыхающих. Вовка остановил меня:

– Подожди. Последними пойдем. От этой швали всего можно ожидать.

Подождали, когда все выйдут. Идем. Вроде все в порядке. Прошли квартал, свернули за угол в переулок. Нас раз… и окружили человек пятнадцать, человек пять меня к стене какого-то дома прижали, а остальные десять вокруг него сгрудились. Стали шарить по карманам. Из левого кармана пиджака у меня вынули одиннадцать рублей. Сунули руку в правый, а там сапожный нож. Какой-то дурак стал вытаскивать. Руку поранил – нож-то как бритва. Больше ничего нет. Наручные часы и паспорт я предусмотрительно дома оставил. Обшмонали. Отпустили. Вовка идет мрачный, начинает разогреваться, как старый самовар.

– Ну, они у меня за это нахлебаются.

За поворотом снова догоняют.

– Раздевайся.

Я вытаращил глаза.

– Снимай пиджак, фраер.

Сзади стенка дома, впереди двухметровый деревянный забор. Я лихорадочно соображаю. «Один взмах через забор, и я улечу. А как же Вовка? Эх!.. и пиджак жалко». Пока я соображал, смотрю, а об этот самый забор, через который я готов был перемахнуть, летит что-то похожее на мешок с требухой, шлепается об забор и падает, как тряпка, в грязь. Оказывается – мужик. Затем второй, третий. Среди нападавших паника. Я ныряю под свое окружение и встаю рядом с вскипевшим самоваром, раздающим подарки, которые в известном анекдоте раздавали на Луне русские космонавты лунатикам. Полегло не менее тридцати процентов. Остальные разбежались, распространяя на ходу специфические запахи. Самое удивительное, что когда мы пошли дальше, и самовар начал постепенно остывать, нас догнал самый маленький из нападавших, вручил мне мои одиннадцать рублей и мой сапожный нож, с которым я раньше никогда не расставался.

На следующий день Вовка работал в вечернюю смену. Днем он водил меня по знакомым девчонкам и везде, куда бы мы ни пришли, хозяева доставали пол-литра. Я не любил пить, тем более крепкие напитки, но приходилось.

Вечером душа моя ерзала в груди – идти или не идти? И я пошел на танцы. Один. Пошел как блудный кот, настороженно ступая по земле. Я вышел на танцплощадку. Вот они – вчерашние. У каждого по фингалу. С недоумением и уважением смотрят на меня. «Где же подвох?» А подвох простой. Просто, когда я один, я ничего не боюсь. Но танцевать все же не пошел. Можно схлопотать в бок. Пофланировал и ушел.

И начались наши дневные возлияния. Целую неделю мы с Вовкой ходили по знакомым девчонкам. Обошли, кажется, весь Муром. И везде его знали. И везде ему ставили. И везде я ему помогал. Когда неделя кончилась, дневные попойки тоже кончились. И я засобирался домой. Уезжал пароходом. На корме стоял и махал этому гостеприимному городу, этому прекрасному берегу, на котором улыбчиво махал здоровенным кулачищем Вовка. Когда меня пробила слеза, я понял, что я уже алкоголик.

Дома на меня посмотрела мама и пришла в смятение.

– Что это за санаторий такой, откуда такими зелеными возвращаются?

– Бывает, – ответил я и побежал в магазин купить за девяносто две копейки бутылку бормотухи.

Первого сентября надо было приступать к занятиям в ГГУ, и я энергично выходил из запоя изнурительными тренировками по вечерам. Надо было активно готовиться к зиме с ее первенством вузов города по конькам, всесоюзными зимними студенческими играми.

Когда я появился в городе, на всех углах обсуждалось экстраординарное событие – какие-то бандиты на лестничном спуске к улице Маяковского расстреляли милиционеров. Я побежал товарищу по университету Альке Румянцеву. Встретил меня его отец и рассказал страшную историю, будто Альку забрали как участника тяжелого преступления, и что я, если не хочу на выходе из их подъезда попасть в саботажку, должен выскочить через задний двор и больше сюда не являться. Я так и сделал. (Действительно, всех, кто приходил к ним, арестовывали, допрашивали и, как правило, после допроса отпускали).

Университет гудел, пораженный причастностью своего однокашника к страшнейшему преступлению. На лекциях я встретился с моими товарищами Левой Гостищевым и Виктором Чирковым, которые рассказали мне подробности происшедшего.

После того, как я уехал в санаторий, веселая тройка моих товарищей уехала работать в какой-то пионерский лагерь. Алька Румянцев – гармонистом, а Лева с Витькой – вожатыми. По существу это были разные парни. Алька Румянцев – спокойный, умный парень, не лишенный опыта донжуановских похождений и хорошего застолья, комбинатор всех увеселительных затей. Витя Чирков – выпускник школы с золотой медалью, светлая голова, затуманенная какой-то есенинской бесшабашностью, с какой-то внутренней скрытой вулканической энергией и веселым размахом, который, вырываясь наружу после даже небольшой дозы, рушит все вокруг, не обращая внимания на чины и должности тех, кого он оскорбляет. И, наконец, Лева Гостищев – мальчик-вундеркинд, моложе всех на три года, умудрившийся закончить десятилетку в пятнадцать лет, и в этом возрасте поступить на радиофак госуниверситета. Парень, который, встретившись с девушкой, в первую очередь обращает внимание не на ножки, как это делает Витя Чирков, не на бедра и все, что за ними, как это делает Алька Румянцев, а на глаза. Как самый молодой, Лева Гостищев не был еще тронут взаимоотношениями с девушками и, тем более, женщинами. Он явно не терпел, как он говорил, «грязь» в этих вопросах и сторонился этой «грязи». Витя – тоже романтик – презирал эту «грязь», и в раздражении шлепал по ней, не разуваясь и разрушая на своем пути все, что не соответствует понятию целомудрия. Что касается Альки Румянцева, то это был стреляный воробей, который знал, что эта самая «грязь» бывает приятной, особенно когда она близко, теплая… и дышит. Различия в пристрастиях рождало различное поведение в обществе, что приводило часто к обострению отношений вплоть до неприязненных. В пьяном виде эта неприязнь вылезала наружу и приводила иногда к размахиванию «лаптями». Однажды, когда все мы за столом праздновали праздник Первое мая, ко мне подошел пьяный Витя Чирков и заявил, что он имеет особое желание набить Альке морду, что тот не возражает против этого, и что я должен быть у них секундантом. Я обратился к Альке:

– Ты че, дурак что ли? Соревнуйтесь по бегу на карачках, когда достигнете нужной кондиции. А бить морду – это же нецивилизованно.

Алька согласился, но Витя настаивал, и, в конце концов, начал угрожать мне, что если я не соглашусь, то он и мне набьет морду. Я разозлился, вывел их в какой-то захламленный барак и сказал:

– Морды готовы? Начали!

Витька сразу замахал как мельница всеми четырьмя конечностями. Алька сосредоточенно уходил от ударов. Вот он уловил момент и врезал Вите в челюсть, вложив в удар вес всего своего тела. Витя пропал. Я долго искал его пока не нашел в мусоре. Он уже ничем не махал. Он спал. Наркоз подействовал.

Были разногласия у Альки и с Левой Гостищевым. Но там о выяснение споров путем силового соревнования не могло быть и речи. Лева был высоким, тощим и слабым, на турнике висел сосиской и единственное его достоинство было в его природном интеллекте, за что его, собственно, и уважал весь курс. Так вот, по этому достоинству Алька и решил врезать Леве, предложив ему выпить с ним пол-литра водки без закуски залпом. Лева решил не ударить в грязь лицом и согласился. Они взяли в столовой одну котлету без гарнира. Откупорили бутылку водки, разлили ее в два гладких стакана по двести пятьдесят граммов в каждом и залпом выпили. Мужики, сидящие рядом, крякнули от удивления.

– Во, молодежь пошла.

А молодежь после этого пошла по домам. По дороге Леву разнесло. Он шел домой на автопилоте, по прямой, преодолевая встречающиеся новостройки. С одной из таких новостроек он спустился в свободном падении с ускорением в g. Хорошо бы только g, а то ведь кумполом треснулся – циферблатом. Пришел на следующий день весь перевязанный, как партизан после пыток.

Делал Алька попытку и меня завести какой-нибудь круговертью. Я ему сразу сказал:

– Пить не буду – спортивную форму жалко, драться тоже не буду – твою морду жалко, да и свою тоже.

– Ага, спортсмен значит? – сказал Алька, – а у тебя брюшной пресс крепкий?

– Ну, крепкий.

– А у меня крепче, – он напрягся, – бей в живот.

Я ударил.

– Ну, как? – похвалился Алька.

– Да вроде как барабан. Только звук глухой. Давай теперь ты. Можешь тупым предметом – головой.

Алька ударил кулаком. Эффект тот же, то есть никакого.

– А давай, – сказал Алька, – пресс качать. Кто дольше. Лев нас за ноги будет держать. А мы, лежа на спине, будем синхронно сгибать корпус и снова опускать. Кто раньше сдохнет, тот проиграл.

Мы начали соревнование. Лев усердно держал нас за ноги, а мы сгибали туловище, а потом снова валились на спину. После сто четырнадцатого подъема Алька дернулся и остался валяться на полу.

– Все. Больше не могу.