Китай-город

– А вы бывший студент? – со своей характеристической улыбочкой осведомился Пирожков.

– Какой вопрос! – обиделся Леденщиков и оглядел Пирожкова.

– Знаете что, – сказал ему Палтусов, – вы уж ваши онёры на нынче оставьте.

– Comment Fentendez-vous… [109 - Что вы разумеете… (фр.).]

– Да так. Сегодня надо быть студентом… или не быть здесь… Вас ждут… Идите к вашей компании… Меня тоже ждут.

Леденщиков хотел что-то сказать и круто повернулся. Палтусов убежал от него, увлекая за собой Пирожкова.

– Тоже студент! – горячился Палтусов. Он знал, что Nicolas кончил курс. – И этаких здесь десятки, если не сотни…

– И я этому радуюсь, – заметил Пирожков. – Вот видите: большая борода… в сюртуке по зале похаживает… бакалейщик, а на магистра истории держал. Вот у нас как!.. Пускай чернослив продает, а он все-таки наш.

Где-то запели „Стрелочка“.

– Уйдем отсюда, – потащил Пирожков Палтусова, – этой пошлости я не выношу.

Они искали знакомых. Но никого не попадалось. А пить надо! Без питья слишком трудно было бы оставаться.

– Господа! Vivat academia! [110 - Да здравствует академия! (лат.).] Позвольте предложить…

Их остановил у выхода в коридор совсем не „академического“ вида мужчина лет под пятьдесят, седой, стриженый, с плохо бритыми щеками, в вицмундире, смахивающий на приказного старых времен. Он держал в руке стакан вина и совал его в руки Палтусова.

Тот переглянулся с Пирожковым.

– От студента студенту, – пьянеющим, но еще довольно твердым голосом говорил он, немного покачиваясь.

„Вы бывший студент?“ – хотели его спросить оба приятеля.

– Сядем выпьем с ним, не все ли равно… – шепнул Палтусов Пирожкову.

– Вы один? – спросил Пирожков.

– Не вижу однокурсников… Стар… и к обеду опоздал… Приезжий я… вот сюда, к столику… еще стаканчик…

– Нет, не то! – скомандовал Палтусов. – Вы с нами жженки… вон там… займем угол…

С любопытством осматривали они своего нового товарища. Не все ли равно, с кем побрататься в этот день… Он говорит, что учился там же, и довольно этого.

– Юрист? – спросил его Палтусов, когда жженка была разлита.

– Всеконечно! В управе благочиния служил. Засим в губернии погряз… в полиции… в казенной палате… бывает и хуже…

– А теперь?

Пирожков прислушивался и попивал.

– А теперь? При мировом съезде пристав… И то слава тебе Господи… Не о том мечтал… когда брал билет у Никиты Иваныча.

– Помнишь! – вскричал Палтусов и перешел с ним на „ты“.

„Приказный“, так они определили его, сладко закрыл глаза, выпил целый стакан и откинул голову.

XXXIII

– Как же не помнить! – воскликнул пристав, поднял стакан и расплескал жженку. – Пять с крестом получил. Кануло, – в голосе его заслышались слезы, – кануло времечко… Поминают ли его добром?.. Поди, небось… ругают… теперешние… вон что там с арфянками… маменькины сынки?.. А я сёмар!

– Ты сёмар? – переспросил его Палтусов.

Пирожков слушал и улыбался. „Приказного“ он считал находкой для дня святой Татьяны.

– Сёмар… Из вологодской семинарии. По двадцать третьему году поступил. И только у Никиты Иваныча и почувствовал, что такое есть право.

Он говорил с северным акцентом.

– Justitia [111 - Право (лат.).],– подсказал Палтусов.

– А ты послушай… Я тебе представлю. Точно живой он передо мною сидит. Влезет на кафедру… знаете… тово немножко… Табачку нюхнул, хе, хе! Помните хехеканье-то? „Господа, – он сильнее стал упирать на „о“, – сегодняшнюю лексию мы посвятим сервитутам. А? хе, хе! Великолепнейший институт!“

– Очень похоже! – крикнул Палтусов и ударил пристава по плечу.

– Похоже? Знаю, что похоже. Я там в губернии сколько раз воспроизводил… „Великолепнейший институт. Разные сервитуты были… Servitus tigni immittendi [112 - Сервитут права укрепить конец своей балки на соседнем строении (лат.).]. A? Соседа бревном в бок, дымку ему пустить. А?.. Дымку! Стена смежная, хе, хе, хе! Servitus balnearii habendi [113 - Сервитут права построить баню на чужом участке (лат.).], с веничком к соседу сходить, с веничком… Servitus luminis, servitus prospectus [114 - Сервитут права выводить окна и сервитут права на вид, на перспективу (лат.).], свет, солнце… для всех… А? Я – римлянин, я – свободнейший гражданин! Не смеешь отнимать у меня вид… морем хочу любоваться, закатом! А? А русский человек маленький, убитый человек… Не знает сервитутов… Иду на Москву-реку. А? Хочу любоваться видом Кремля, хе, хе… Нельзя… мешает дом… дом мешает… Вывел откупщик… хе, хе… Eques!.. всадник!.. И не могу… потому что я – русский человек… Скудный… захудалый человек!..“

– Ха, ха! – дружно расхохотались оба приятеля.

Они придвинулись к приставу. Палтусову сделалось необычайно весело… Он и сам сознавал, что в лекциях того чудака, которого представлял теперь перед ним пристав, била творческая, живая струя…

Точно в ответ на эти мысли, пристав вскричал:

– Понимал ли ты, какой он есть артист? Высокого таланта! А я понимал. Маменькины сынки в узких брючках только пошлые анекдотики рассказывали, да по-ослиному гоготали, да хныкали по гостиным… Двойку мне закатил!.. Семинарист проклятый!.. Кто знал, у кого в мозгу не простокваша была, тому не ставил… Ну, „ты“ говорил на экзаменах. Экая важность! Армяшка один, восточный скудоумный человек, раз начал на него орать: „Не смеешь мне говорить „ты“! Не смеешь!“ Он потом над собой подтрунивает: „Обругал, говорит, меня восточный человек. Не те времена… Ругательски обругал… И армяне тоже в истории записаны… Римлян в кои-то веки побили, при Тиграноцерте каком-то… Дай Бог памяти!“

Глаза рассказчика подернулись маслом. Память о любимом профессоре, успех передачи его голоса, манеры, мимики действовали на него подмывательно. И слушатели нашлись чуткие.

– А эта лекция еще, – увлекался он, покачиваясь на стуле, – о фидеикомиссах?

– Что такое? – не расслышал Пирожков.

– О фидеикомиссах, – повторил пристав, – термин мудреный… Сушь, казуистика, а как у него выходило: роман, картина, людей живописал, как художник… „Господа… был проконсул Лентул, хе, хе, хе… Египтом правил… Губернатор… И награбил… – Он засунул руку в карман панталон характерным жестом. – Много награбил… Танцовщиц держал… хе, хе. Прелестные танцовщицы были в Египте! Дети пошли… А что грабил… с Августом делился… Хе, хе! Стар стал… Детей обеспечить надо. Пишет он цезарю: Rogo, precor, deprecor, fidei tuae committo [115 - Прошу, молю, умоляю, доверяю твоей честности (лат.).]. Я тебе все отдал, что наворовал… Мошенник! Детей моих не обидь… Честию прошу… тебе верю… на слово… fidei committo… [116 - доверяю честности… (лат.).] А? Вот откуда пошел институт!..“

Подражатель входил в роль. Никогда еще Палтусов не слыхал такого верного схватывания знакомых звуков и в особенности этого „хе, хе“, известного десяткам университетских поколений.

– Спасибо, спасибо, – говорил он приставу и подливал ему из серебряной миски.

Тот пил, но мало хмелел; возбуждение поддерживало его. Ему страстно хотелось истощить все свои воспоминания. Слушатели поощряли его.

– Вот тоже, – заново одушевился рассказчик, – ругали его за отсталость… Заскорузлые педанты… Болтают вечно, что в числе цензоров проврался… Байборода обличил в журнале. На смех подняли! Бесновался он тогда! Ну, наврал. Экая важность… А вот мне из новеньких сказывал… у нас там следователем служит… С мозгом голова. Недавно… ну… лет пятнадцать… после нас, а то и меньше… Лексия, – пристав и сам произносил „лексия“, – о лежащем наследстве…