Так это было

Не могу сказать, что мои отец и мать были уж очень набожные люди, хотя молитвы отцом исполнялись исправно. К этому до 13-летнего возраста он принуждал и нас. Но так как мы жили на рабочей окраине, и большинство моих товарищей были детьми русских рабочих, особых успехов в приобщении меня к религии (а также остальных братьев) отец не достиг. Правда, не помню, чтобы он особенно страдал по этому поводу, да и времени для этого у него не было. Тем не менее, когда мне исполнилось 6 лет, меня отдали для изучения талмуда в хедер к частному учителю.

Обычно на изучение талмуда затрачиваются годы, и после окончания учебы в хедере наиболее способные и набожные ученики уходили для продолжения образования в ишибот (своеобразный институт), где всю свою жизнь посвящали спорам по проблемам талмуда. Но у отца средств и возможностей для этого не было (за учебу в хедере надо было платить). Поэтому после года учебы отец забрал меня и отдал в талмудтору.

Это была единственная в Запорожье небольшая школа для еврейских мальчиков, содержащаяся на средства еврейской общины. Преподавание там велось на смешанном еврейском и русском языках со сроком обучения два года. Большим подспорьем для бедняков было то, что каждый год перед началом занятий в талмудторе всем мальчикам преподносились бежевые костюмчики из легкой ткани, ботинки и пальто. Поэтому многие стремились отдать детей именно в эту школу, тем более, что платить за обучение в талмудторе было не нужно и, кроме того, детям в школе представлялся бесплатный завтрак.

Талмудтора располагалась по Александровской улице на противоположной части города, возле женской гимназии. Направляясь в школу и возвращаясь обратно, я заходил на веялочную фабрику и забирал мешок с топливом из древесных отходов, который с возрастом становился всё более тяжелым. Отец никогда не высказывал вслух одобрения моему трудолюбию, а я никогда не считал это чем-то из ряда выходящим. Все, что мы делали для семьи, никому в заслугу не ставилось.

Смерть матери

1907 год был для нашей семьи особенно тяжелым. В этом году, когда мне исполнилось 6 лет, умерла наша любимая мать. Маленькая, очень живая и красивая женщина она всегда была готова на самопожертвование для того, чтобы нас накормить и одеть.

Живя в беспросветной нужде, не зная никаких радостей жизни, кроме любви к семье, она никогда не жаловалась на судьбу, не обращалась за помощью к другим людям. Вставала она в 4–5 часов утра, чтобы проводить отца на работу, развести огонь, согреть квартиру к тому времени, когда проснутся дети. Нас было шесть душ мал-мала меньше, но она всегда умудрялась одеть нас в чистую, хотя единственную, одежду, обмыть и накормить. В нашей квартире половина полов была из кирпича и она находилась в подвале дома, но в ней всегда было чисто, что вызывало уважение соседей. Понимая, как тяжело приходится отцу, мать всеми силами старалась разделить его тяготы по содержанию семьи, и не было случая, чтобы кто-нибудь из них упрекнул друг друга.

В наше время, когда широко развернута система здравоохранения и все же остается немало нерешенных проблем, трудно даже представить, что еще 80 лет тому назад мало кто рожал в специальных родильных домах. Как правило, женщины рожали дома в условиях, не отвечающих необходимым санитарным требованиям. В качестве медперсонала использовалась в лучшем случае повитуха, но чаще – соседка, имеющая собственный опыт в этом деле. На акушерку рабочий потратиться не мог, так как на это должна была уйти половина недельного заработка, если не больше, а тогда – "зубы на полку". В этих условиях роды нередко заканчивались заражением крови, от которого спасения не было. Так вышло и с матерью. Родив пятого брата, она через несколько дней умерла от заражения крови, и мы остались одни.

Мне тогда было 6 лет и, как старший брат, я по еврейским законам должен был возносить молитву богу, начиная с её могилы в течение года, а потом – каждую годовщину смерти. Хоронить мать пошли многие люди с нашей улицы. Я помню, многие плакали, но я не плакал ни дома, ни на похоронах.

Но когда мы вернулись с кладбища, у меня на голове обнаружили седые волосы. Было очень тяжело, хотя поделиться ни с кем я не мог. Да и как могло быть иначе? Ведь я первый начал делить с матерью все трудности и радости нашего существования. Но у нас не было принято выражать свои чувства. Как радость, так и горе переносились в глубине души.

Так у отца на руках оказалось шестеро детей, среди которых старшей сестре было 10 лет. Новорожденного брата Мишу принял на воспитание наш знакомый – столяр, уже имевший двух взрослых дочерей. В этой семье наш брат был окружен большим вниманием и усыновлен, что, однако, не мешало нам часто встречаться с ним и дружить. Однако, управиться с нашей семьей десятилетней сестре было не под силу, и отец летом 1907 года, через шесть месяцев после смерти матери, принял решение жениться.

Его второй женой стала девица, которая, как потом выяснилось, любила отца в молодости и рассчитывала, что они поженятся. Но вышло так, что отец женился на другой, а она так и не вышла замуж. Оказавшись вдовцом с большой семьей, отец поехал на свою родину в местечко Добрянку Черниговской области и снова встретился там со своей первой невестой, которая на этот раз вышла за него. Так мы получили мачеху.

Наименее разговорчивыми в нашей семье были я и мой брат Аркадий, которому тогда было три года. Я встретил мачеху молча, настороженно. И потом всю жизнь матерью её не называл, несмотря на просьбы отца, хотя никогда особых притеснений с её стороны не испытывал. Несмотря на появление мачехи, не могу припомнить, чтобы она когда-нибудь убирала в квартире или стирала бельё. Вся эта работа, как и забота о нас, легла на нашу старшую сестру Геню.

И ростом и внешностью Геня напоминала мать. От неё унаследовала чистоплотность, трудолюбие, большую выносливость. Она убирала в квартире, мыла и обшивала нас и, в дополнение ко всему, с 12 лет пошла работать к портному, где обучилась портняжному делу и стала материально помогать семье. Чтобы справиться с этими обязанностями сестра работала, не покладая рук, стирала по ночам, чтобы утром вовремя успеть на работу. Но она никогда не жаловалась, всё делала с хорошим настроением, с улыбкой, хотя пот лился градом, и ноги подкашивались от усталости. Но это, собственно, никого не удивляло, так как считалось у нас в порядке вещей.

Мы – мальчишки вообще не знали, что значит жаловаться. Если обида наносилась кем-то из посторонних, мы рассчитывались, стараясь не остаться в долгу. Если ссора возникала внутри, то расчет производился немедленно и тут же восстанавливался мир. Если обида наносилась мачехой, отец об этом никогда не знал. Таковы были правила поведения в нашей семье.

Мы, как могли, помогали сестре в ее нелегкой работе. Со стороны братьев она встречала всегда молчаливую, но дружную поддержку и помощь, касалось ли это доставки воды или выполнения любой другой подсобной работы.

Фактически, сестра заменила нам мать и мы всегда вспоминали о ней с большой теплотой, ведь с самого рождения и до самой смерти жизнь не баловала ее. Она погибла во время отечественной войны вместе со своей семьей от рук гитлеровских палачей, но об этом позже[1 - См. глава 7.2. Из воспоминаний Зины Соколинской.].

В талмудторе я учился до девяти лет. После школы к двум часам дня я заходил к отцу, и до конца работы помогал ему распиливать бруски для рамы веялки, укладывал их под навес для сушки. С нетерпением я ждал четырех часов, когда можно будет присесть, отдохнуть и перекусить.

Наша пища каждый день была одной и той же. Как сейчас помню запах мягкого хлеба из чистой ржаной муки, выпеченного на поду с хорошо запеченной коркой. Краюху хлеба мы с отцом делили пополам, натирали чесноком, смачивали под водопроводным краном и густо солили.

С каким же аппетитом мы съедали этот хлеб! А подкрепившись и отдохнув, снова принимались за работу, которую заканчивали к концу дня. После чего, захватив по мешку топлива, шли домой.

Так я прожил до одиннадцати лет и отец стал думать, что же делать со мной дальше, ведь я уже становился взрослым. Продолжать учебу возможности не было, да я и без того по его понятиям имел за плечами вполне солидное образование (два класса талмудторы). Надо было пристраивать меня для обучения какому-нибудь определенному ремеслу.

В людях

Желания отца были самыми благородными – он никак не хотел, чтобы я занимался тяжелым физическим трудом. Но это не совпадало с моими вкусами и наклонностями.

Дело в том, что мои друзья по двору – Жора и Ваня Соснины, у которых мы снимали квартиру, пошли слесарями на завод, где работал их отец. И даже не представляя толком, в чем состоит слесарное мастерство, я хотел быть только слесарем, как они.

Старшая сестра Геня

Все же пришлось подчиниться отцу, он был неумолим, и я стал учеником часовщика. Но на этой работе мне пришлось пробыть недолго. Она оказалась для меня слишком "интеллигентной".

Во время работы у часовщика мне каждую субботу выдавали 5 копеек. Из них 3 копейки я тратил на билет в кино, а две – на семечки от подсолнуха. В одну из суббот я стал свидетелем грубой выходки какого-то человека во время сеанса кино и поделился с мастером, использовав недостаточно благозвучные фразы, за что получил от него довольно строгое внушение. Я решил, что мне нанесена обида. А главное – появился повод для ухода, тем более, что проработав более месяца я не получил никакой зарплаты (первый год обучения был безоплатным). В результате через час после сделанного мне внушения, я уже был у отца на фабрике.

Однако, не прошло и двух недель, как отец сосватал меня в магазинчик Слонимского возле базара в качестве ученика приказчика и зазывалы. В мои обязанности входило вносить со склада новый товар, делать каждое утро в 7 часов выставку у входа в магазин, состоящую из разных видов товаров, имеющихся в магазине и представляющих интерес для приезжих крестьян. В часы базара (примерно до 12 часов дня) я обязан был стоять на улице возле дверей магазинчика и, буквально, силой затаскивать в него проходящих крестьян.

Главным считалось, чтобы покупатель попал в лавку, а уж там хозяин и старший приказчик сумеют его уговорить на покупку. В результате такой покупатель по выходе из магазина часто недоумевал, зачем он приобрел, в общем-то, ненужные ему вещи. Перед закрытием магазинчика в 7–8 часов вечера я должен был разобрать выставку и внести ее обратно. Моя зарплата составляла 3 рубля в месяц "при своих харчах". Но и эта работа меня тоже не устроила.

Во-первых, мне было унизительно ловить покупателя за рукав и тянуть его в магазин. По этому поводу у меня с хозяином с самого начала моей службы возникли разногласия.

Когда бы он не выходил из магазина на улицу, он заставал меня спокойно стоящим возле выставки, в то время как мимо проходили толпы потенциальных покупателей – крестьян, привыкших к тому, что их насильно тащили в магазин и говорили, что без определенного товара им не прожить и дня. Моё поведение настолько противоречило представлению хозяина о коммерции, что он, буквально, захлебывался от гнева. На что я ему неизменно спокойно отвечал на смешанном русско-украинском наречии:

– "Да шо им повылазило? Хиба ж не видять, чем торгуем? Нужно будет, зыйдить сам и купит, шо треба". Но хозяина мои доводы только раскаляли еще сильнее.

Хозяин Слонимский был щуплым человечком с придирчивым и злобным характером. У него было маленькое лицо, маленькие глазки, хищный нос и деспотический нрав, который он проявлял в отношении всех окружавших его людей – служащих и близких. Его жизненной целью была мечта, во что бы то ни стало и любыми способами, разбогатеть.

С людьми такого сорта мне пришлось в жизни встречаться не раз. Обычно это люди набожные – молитвы не пропустят, но, если представится случай ограбить ближнего, очистят до нитки без всякой жалости. Капитал наживался хозяином всеми способами: за счет недоплаты жалования служащим, всучивания покупателю гнилого товара за хорошую цену, безудержной рекламы. Всё шло в копилку, до самой мелочи. Сам хозяин всегда ходил в грязном, засаленном лапсердаке, в ермолке, ни дать, ни взять – бедный человек, да еще из святых.

Зато его жена была крупной женщиной раза в полтора выше и толще его. Она была богобоязненной и хозяин ее полностью подавлял, поэтому редко кто из нас мог похвастать, что видел её на улице.

Вскоре хозяину стала очевидной моя полная непригодность к профессии коммерсанта. Я снова оказался не у дел и стал канючить у отца, чтобы он отдал меня в слесарную мастерскую, где я обещал клятвенно и безропотно сносить все невзгоды, лишь бы стать слесарем.

В каждом историческом периоде имеется, видимо, своя популярная профессия, отражающая новое в общественном развитии. В средние века модно было быть живописцем, путешественником, архитектором. В 19 веке популярной стала профессия литератора, поэта. В наши дни престижной считается профессия электронщика, космонавта.

В начале 20 века, когда в России получила развитие промышленность, в том числе паровозо- и судостроение, модной стала профессия рабочего-металлиста. Мне очень нравилась даже одежда, которую обычно носили металлисты – брюки из китайки, косоворотка, легкая тужурка.

Металлисты отличались молчаливостью, серьезностью, сосредоточенностью. Завтрак они носили в красном платке с черными каемками. Мне казалось, что уже одно соприкосновение с металлом накладывает на них особый отпечаток мужественности, организованности, мастерства. И действительно, в то время ни одна другая профессия не объединяла в бригады, цеха и заводы такого количества людей, как профессия металлистов. Это была мощная, организованная сила, сыгравшая решающую роль в становлении рабочего, революционного движения в России.

Конечно, тогда я этого не понимал, но одно мне было ясно: быть металлистом – моё призвание. Ведь уже одно слово – МЕТАЛЛ, звучало для меня, как музыка!

Наконец, после очередных переговоров отец повел меня в слесарную мастерскую. Это был подвал, в котором стояли верстак, тиски, наковальня, горн, то есть всё то, что по моим представлениям должно было находиться в слесарной мастерской. Мой хозяин – Меерзон был маленький, круглый человечек. Кроме меня он других рабочих не имел и время от времени все работы выполнял сам. Его специальность, как потом выяснилось, была медник, а не слесарь, причем он был медником высочайшей квалификации. Он мог изготавливать из красной меди котлы, купола и другие изделия, которые выходили из под его молотка без единой шероховатости. Эти изделия отличались большим изяществом и красотой.

Единственным недостатком хозяина было то, что работал он редко. Но зато, если начнет работу, то не бросит пока не закончит полностью. Каждой новой работе предшествовала отправка меня в магазин, откуда я должен был принести сотку водки и бутылку пильзенского пива. Когда водка и часть пива были выпиты, хозяин заводил песню и приступал к работе, которая продолжалась до окончания песни и пива.

Мой новый хозяин был добродушный человек. Заработки давали ему возможность сводить концы с концами и обеспечить начальное образование своим детям, которых у него было четверо. За год, который я у него проработал бесплатно (так полагалось первый год учения), я не слышал от хозяина ни одного грубого слова. Бо?льшую часть времени я проводил в мастерской один. Но когда хозяин работал, то он старался обучить меня профессии, и я ему до сих пор благодарен за это. Работая с ним, а было мне в ту пору 12 лет, я никогда не чувствовал себя ни униженным, ни лишним. Он вел себя так, что мне казалось, будто между нами полное равенство. Это привело к тому, что даже после того, как я понял, что это вовсе не слесарное производство, куда я так стремился, я всё же остался работать и не жалею, так как это дало мне возможность изучить медницкое дело, которым я владею и сейчас.

Обычно по понедельникам к моему хозяину собирались еще один – два таких «капиталиста» и устраивали складчину с похмелья, посылая меня за покупками. Ассортимент был постоянным и никогда не менялся – полторы бутылки водки, полфунта грибов маринованных, одна селедка «залом» за пять копеек, четверть фунта постного масла и хлеба белого три фунта.

В мою обязанность входило поджарить на горне в противне селедку в постном масле и подать к «столу» (на верстак). Для такого торжества в мастерской имелись рюмки. Тут же начиналась выпивка, велись задушевные беседы, продолжавшиеся, как правило, не менее двух часов, после чего гости вместе с хозяином удалялись.

В одно из таких посещений хозяин налил рюмку водки, подозвал меня и с одобрения гостей предложил мне выпить. На моё заявление, что я не пью, что у меня дома ни отец, ни кто другой не пьет, хозяин сказал:

– "Сопляк! Кто тебя спрашивает, пьешь ты или не пьешь? Тебе предлагают, так пей, а не хочешь пить, убирайся отсюда на все четыре стороны. Мне таких не нужно. Какой из тебя выйдет толк, если ты не будешь пить водку?".

Эту точку зрения хозяина разделяли и гости. В результате, не желая лишиться работы, я выпил рюмку водки, предложенную хозяином и, понятное дело, поперхнулся. На это хозяин постарался меня успокоить, сообщив, что если практика выпивки повторится, то я привыкну, и в дальнейшем захлебываться уже не буду. Как ни странно, практика показала, что хозяин был прав.

В этой же мастерской я освоил и курение. Правда, у меня хватило ума понять, что не это главное в жизни. В дальнейшем, когда я ушел из этой мастерской, кончились мои выпивки, но опыт остался. Но ведь опыт за спиной не носить! Знать же человек должен не только хорошее, но и плохое. Важно лишь уметь отличать одно от другого, обладать достаточными разумом и волей, чтобы найти верный путь и избежать плохого.

Через год хозяин стал платить мне 15 рублей в месяц. Это были уже большие деньги. К этому времени я умел делать многие работы и, в частности, выполнять ремонт по циркуляции воды в частных домах. Словом, зарекомендовал себя с положительной стороны. Но душа моя была неспокойна. Я хотел осуществления своей мечты – стать настоящим рабочим – металлистом. И я ушел от хозяина Меерзона, напутствуемый хорошими пожеланиями. Я чувствовал себя уже более или менее солидным, самостоятельным человеком и решил сам найти себе место в слесарной мастерской, не прибегая к помощи отца.