Странные истории

Понравился легионному лешачок, шустрый такой, хоть и без академического образования, но землю копытами роет. «Этот до больших чинов дойдёт,– думает,– а дойдёт, так я тут как тут, мой, мол, воспитанник Ваше Мракобесие, и так далее; глядишь, лента на грудь и котёл в преисподней в собственность. Его Беспросветность, секретарь Его Мракобесия, разумеется, скажет, что это его протеже, да ну его к монахам, секретутка червивая, пусть говорит, главное, чтоб потом не обидел. А если что из Гаврюшки получится, то ему и Червивый не указ, сам Смрадный за него будет».

Подумал, порассуждал так Болотный Прах и бумагу нужную для лешачонка подписал и, вручая, сказал:

– Выполнишь всё в точности, о чём говорил, получишь в награду «орден Бесовского отродья» третьей степени, а не выполнишь … – дескать, пеняй на себя. А орден Бесовского отродья, хоть и третьей степени, выше чем медаль Лукавого. Осталось только место проживания в человеческом образе на земле выбрать. Стал лешачок думать: «Идти в страны Рыжего заката – спокойно, но не перспективно, можно тысячелетие прождать места «под солнцем». В страны Жёлтого восхода податься? Тоже особого резона нет, с их традициями можно случайно не того на рога поддеть. Лучше всего в Полуденную копыта направить». – Так Гаврюша и порешил, после чего пошёл командировку выписывать в лешаческую администрацию, чтоб всё честь по чести, а то остановит лешаческий патруль, последних блох отдашь, прежде чем отпустят. Хорошо, что на бумагу печать Смрадного наложили. С такой печатью не остановят, потому, как от бумаги на полверсты этой печатью воняет. А точнее, так это будет.

Пришёл Гаврюша к лешаческой администрации. Над дверью плакат – «Добро обжаловать». Лешачок копыта вытер и в дверь, а там, за дверью, два мордоворота стоят, Гаврюшу всего обнюхали, даже под хвост заглянули, потом пустили. Идёт Гаврюша по коридору и на дверях надписи читает, нужную комнату ищет. И так ему это забавно показалось, каких только отделов нет, например: «Суециидальный отдел», а под вывеской распорядок дня по часам обозначен, целая табличка. Принимаются: с 8-00 до 9-00 = висельники, с 9-00 до 10-00 = венорезальщики, с 10-00 до 11-00 = алкоголики и наркоманы, с 11-00 до 12-00 = сигальщики. Если слово «сигальщики» непонятно, то поясню. В этот час принимают лешаков, ответственных за тех людишек, кто с многоэтажек бросается.

В коридорах власти Гаврюша немало послонялся, пока нужную дверь нашёл. А как вошёл, так и остолбенел. Комната большая и вся столами впритык заставлена, и за каждым столом по лешаку сидят, а то и по два, если стол поширше. Между столами проходы узенькие. По этим проходам лешачки туда-сюда снуют. В местах пересечения проходов лешачки в оранжевой экипировке с жезлами стоят, движение регулируют. Это в лешаческой администрации Ноу-Хау. С введением новшества, производительность труда в делопроизводстве повысилась в пять раз. Раньше одни заторы чего стоили. Бумажку с одного ряда на другой перекинуть – проблема. Это ещё хорошо, что демоны в делопроизводстве человеческую систему переняли «через один порог» называется, а то была совсем беда – уйдёт лешачок подписывать бумагу молодым, а возвращается – борода седая по пояс и копытная мозоль. Только мы на этом останавливаться не будем, чего нам описывать проблемы преисподней, их у всех хватает. Лучше за Гаврюшей понаблюдаем.

И вот превратился лешачок Гаврюша в человека. А так как он при этом не утерял и лешаческих свойств, то перехитрить его из людей никто не мог. Мог он и снова невидимым стать, и по этому свойству, мог, что надо, и подслушать и узнать, и нашептать на ухо что-либо и кому-либо, себе на пользу. В большие чины Гаврюша не лез, а всё больше старался попасть в советники, референты, секретари. Чиновники всех мастей в нём души не чаяли и друг у друга его старались заполучить. Потому как видели: только он к кому в помощники устроится, то сразу тому чиновнику повышение по службе. А кроме ведь повышения по службе чиновник из Полуденной больше ничего и не желает. Будет повышение, а там вклады и недвижимость, особенно за границей, само собой. Тут уж надо быть спокойным.

Смекает Гаврюша, думает. И видит, что горят синим пламенем на взятках разные должностные чины. А сам всё себе подходящую кандидатуру подыскивает, чтоб не сгореть сразу. Как он и раньше думал, то и в жизнь стал претворять. Думал он о том, что надо подходящего человека в должность толкать, а не таких, что только пробьются, так сразу и проворуются, безмозглые, зря только силы и время с таким растратишь. Этому и следовать стал. Кандидатура должна быть не замаранная, из народа, а не браток после отсидки, с таким сразу легко, зато потом хлопотно. Окружит такой себя всякими умниками, только природу никуда не денешь, она так и прёт.

Поначалу же, как только Гаврюша человеческий вид принял, он в педагоги подался, учителем истории стал. Потом, это было для него проще, историю он знал как пять пальцев, и настоящую и подменную. Его ученики в школе сразу стали на олимпиадах призовые места занимать. Гаврюшу, то есть Гаврилу Тихоновича хвалят, грамотами обвешали. Он и «Лучший учитель года» и «Почётный работник образования» и ещё там кто-то. Хитрый – каналья. К директору школы ключик отыскал – через полгода стал завучем. Директор в нём души не чает, а лешачок, знай, о нравственности говорит, об идеалах, общечеловеческих ценностях, о правах человека особенно и, само собой, о свободе слова и вероисповедания. А говорит, как будто с листа читает, на страны Рыжего заката всё ссылается и особенно на Зазакатную. Потом, этак, незаметно, директора убрал, и вместо него сам уселся в директорское кресло. Однако сидел в этом кресле недолго, колготное оно и ответственное – чуть-что не так, все к нему бегут, только почёсывайся. «Нет,– думает Гаврюша,– высокие должности в мире людей не для меня, надо в тени быть, а своё дело делать. Это кресло ему и не нужно, по большому счёту, это только трамплин, с которого можно было сигануть или в референты, или в советники; такая вот корректировочка прежних дум выходит».

По своим манерам лешачку удобнее было в советниках остаться, а кого-то из людишек на более высокие должности тянуть. Чтоб, значит, этот человек и служил в дальнейшем его лешаческим потребностям, этот ход у демонов в поколениях проверенный. Главное, этому человеку хорошо мозги заморочить. Только надо было кандидатуру из человеков подобрать, а это, как говорится, не рогами трясти, тут думать надо.

Думал Гаврюша, думал, летал по окрестностям, летал, да к людским разговорам прислушивался. И вдруг, однажды слышит, как мужики байки травят. Прислушался – про какого-то Ивана-дурака – говорят.

«Если байки,– смекает лешачок,– то человек, значит, и впрямь подходящий, а если по каким параметрам не дотягивает, то для чего же Гаврюша?». Мужик тот, про которого байки травили, в общежитии истопником работал; крепкий с окладистой бородой, а лоб – что аэродром. Полетел Гаврюша к этому мужику в общежитие, смотрит – здоровенный мужичина ведро угля несёт:

– Много слышал,– говорит Гаврюша,– рад познакомиться, я – Гаврила Тихонович Лешаков, – руку протягивает,– а вы? чем занимаетесь? как вас зовут?

– Как – как?… Плешаков говоришь?– нерасслышал Иван-дурак.

– Да не Плешаков, а Ле-ша-ко-в, – от слова лешак… понял?

– Да понял, чего не понять,… я истопником работаю. Раньше в Ташкенте жил, экономистом работал, а потом, как всё закрутилось, с семьёй сюда, хорошо директор уголок выделил. Числюсь истопником, а делаю всё, что придётся.

– А что, другой работы разве в городе нет,– допытывается лешачок.

– Работа-то есть, да крыши нет. А здесь, какой никакой, но угол. Директор в общежитии комнату, как беженцам выделил. Притом же семья, дети. Детям опять же учиться надо… – все здесь.

– Значит, из-за крыши над головой, работаешь?– допытывается Лешачок.

– Я смирился… Крыша она есть крыша…– тягуче говорит истопник.

– А вот этого как раз и не надо,– проговорил Гаврила Тихонович,– я этого слова – «Смирился», «Смирение», терпеть не могу, ты мне его больше никогда не произноси. А лучше скажи, как тебя зовут – величают?

– Имя моё простое – Иваном зовут. Иван Ефимович – я. Фамилия Боголюбов.

Лешак поморщился.

– Нет, нет, – сказал он быстро,– так не пойдёт, придумаем псевдоним. С такой фамилией в приличном обществе показаться нельзя. Будешь ты у нас тэ-тэ-тэ…,– задумался Гаврила Тихонович,– вот… придумал. Будешь ты у нас Мерзонравов. Очень хорошо звучит и с большим смыслом, знаете ли. С такой фамилией можно и до советника президента дойти.

– Мерзонравов, так Мерзонравов,– молвил Иван смиренно,– главное чтоб крыша над головой…

– Это ты правильно думаешь,– похвалил его Гаврила Тихонович.– А прозвище у тебя какое?

– Прозвище моё – «Ду-рак».

– Как «Дурак»,– опешил бес.

– «Дурак», вот и всё. Раньше «дуррак» был, а теперь попугая нет и второго «р» тоже нет.

– Причём здесь попугай?

– Да притом, в одной конторе, в Ташкенте ещё, работали два Ивана, оба Ефимовичи. А у меня у одного попугай в кабинете в клетке жил. И этот попугай ни бельмеса ничего не говорил, а повторял только одно слово «Дур-рак». Вот сослуживцы, чтобы нас не путать всегда уточняли к кому идти, а те смехом отвечали к «дур-раку». С тех пор и приклеилось.

– Фух-ты,– Гаврюша вытер пот со лба,– меня просто испуг даже взял, не люблю дураков, а «дуррак» – это хорошо – засмеялся Гаврила Тихонович.– Великолепное прозвище, всем прозвищам прозвище. С таким именем «Иван – дурак» дело пойдёт. Тут мы горы свернём.– И начал учить Ивана уму – разуму:

– «Ты, я смотрю, Иван, очень умный мужик, не лезешь там во всякие авантюры первоволновые. Первая волна, она всё рушит, на ней и сор, и грязь, и мусор. Это ты правильно сделал, что с первой демократической волной не связался,– и погрозил Ивану – дураку пальчиком, дескать, знаем мы тебя хитреца… А Ивану Ефимычу лестно, что его хоть один человек похвалил и даже в нём особую мудрость увидел, а то: жена пилит, тёща учит, дети – изподлобья смотрят, на работе чего только не делаешь – всё придирки. В общем – не жизнь, а какая-то прелюдия к жизни, по-другому сего состояния назвать нельзя. А тут, чужой человек, а на тебе… прозорливец какой-то.

А Гаврюша дальше речь ведёт.– Таких, как ты, Иван Ефимович, специалистов – на пальцах пересчитать… и в такой дыре? Хотя, я тебя очень понимаю, надо в этом чине побыть, потому как из грязи легче попасть в князи…, правильно смекнул и линию ведёшь правильную, прямо – таки гениальную линию, – и Гаврюша, подмигнув истопнику, и хитро улыбнувшись, опять погрозил собеседнику пальцем – знаем, мол, тебя, каналью.

– Да я чего, я ничего,– начал было Иван Ефимович, подбоченившись.

– Э-э! Иван, не прибедняйся только, сейчас мы нашу встречу и дружеские отношения узаконим, – и тут же повёл истопника в какое-то кафе. Не успел Иван толком осознать – что к чему, а перед ним уже блюдо дымится и узорчатый бокал с водочкой поблёскивает. Тут Ивана Ефимовича и развозить стало, а бес подливает, да говорит, какой Иван-истопник знатный специалист и что на таких Иванах русская земля держится.

Наконец Иван-дурак дошёл до кондиции и стал своего нового знакомого его же водкой угощать и на брудершафт пить. Тычет Иван-дурак вилкой в соус и говорит:

– Это ты правильно, как тебя там, мракобес иль полубес, уж запамятвовал, говоришь. Я, как специалист в экономике скажу,– а сам приподнимается, над столом всей своей могучей фигурой повисает и, покачивая в воздухе над головой вилкой с окорочком и одновременно наклоняясь к Гаврюше пытается сказать нечто вразумительное и гордое.– То, что ты меня заметил – это правильно сделал Гаврила Тихонович, а Иван-дурак!– и он стукнул себя в грудь кулаком,– не продаст и тот, кто во мне человека увидел, его пожизненный кореш, а я ему слуга! Душу за него положу… – и он тяжело рухнул на стул.

– Вот правильно, вот умно,– заговорил Гаврила Тихонович,– что слуга, это ты хорошо сказал, очень хорошо, это мне нравится; от чистого сердца, стало быть, сказал? А что душу положишь – об этом даже и сказать нечего… Лучше, конечно, не положить, а отдать, но для начала и это неплохо… очень даже заманчиво… просто бальзам…

А Иван,– знай, распаляется:

– Конечно, от чистого сердца,– гаркнул Иван,– во мне его грязного никогда и не было, и душа у меня светлая, я ведь не прохиндей какой, всю жизнь вкалывал,– и он протянул Гаврюше две здоровенные ручищи. – Ты во мне человека увидел, а вы-ы-ы!– и он погрозил кому-то, спьяна, пальцем, вперя выше головы Гаврилы Тихоновича помутневший взгляд.

– Вот и ладненько, вот и договорились,– потирая руки и ухмыляясь, говорит бес,– теперь у нас с тобой всё в ажуре.–

Дальнейшее истопник помнил весьма смутно. Очнулся он в своей постели, за зановесочкой; голова трещит, помнить, конечно, ничего не помнит, так отрывками. «Вот, – думает,– опохмелиться бы сейчас, да солёненьким огурчиком закусить!» Не успел он так подумать, как отдёргивается занавесочка и перед ним является его жена, Авдотья Семёновна, в руках поднос, а на подносе рюмка высокая с водочкой, а рядом на вилочке огурчик солёненький покоится и его Ивана дожидается. Иван даже глаза от изумления потёр и щипнул себя за одно место – не снится ли ему всё это? Хмель как рукой сняло от такого дива.

Но ему ничего не снилось. Жена была приветлива и любезна, дети на него смотрели обворожительными глазами, а тёща – злая и сварливая старуха, пекла для него на кухне блины и говорила без умолку о достоинствах её зятя и что она очень рада, что он, муж её дочери. Это было немыслимое, только вчера было всё наоборот.

– Это вы с какого чердака свалились?– спросил Иван Ефимович, изумлённый переменами.

– А ни с какого,– любящим голосом ответила жена,– просто вчера, мы познакомились с твоим новым другом, который рассказал нам о тебе столько, что мы об этом даже и не догадывались. Пожалуйте к столу, почтеннейший Иван Ефимович,– проговорила она нараспев.

Но на этом, удивительное не прекращалось. Только Иван пришёл на работу и уж взял ведро, чтобы уголь носить, как вызывает его сам директор, а никакой-то там завхоз, а точнее завхозиха – жалкая сварливая баба. Вызывает его, значит, директор и предлагает Ивану должность – заместителя по хозяйственной части. И не только предлагает, но уже и приказ соответствующий написал и даже собственноручно в бухгалтерию отнёс, а секретутка на доске объявлений вывесила.

Чудеса на этом опять не кончились. После обеда к директору приехал на чёрном лимузине некто и стал с директором обговаривать вопрос о выдвижении Ивана Ефимовича в депутаты. А там пошло и поехало…, как говорится, закрутилось с самыми неожиданными поворотами и нюансами, всего и не перечислишь.

Если говорить откровенно, то Иван Ефимович всех этих нюансов и не знает, за него его доверенное лицо хлопочет, то бишь, Гаврила Тихонович. И так уж он это всё хорошо проворачивает, будто на пианино с Иваном Ефимовичем в две руки играет. Иван на пианино играть не умел, но это так, для сравнения, вдруг, кто из читателей умеет играть в две руки неважно на чём, может быть в карты или ещё во что, тогда ему и понятно. Но, это потом так стало, а вначале Иван-дурак от этих неожиданностей ориентиры потерял, чуть с катушек не съехал. Проснулся он утром…, а тут такое…! Вот так- то…

«Белая горячка, наверное,– подумал бывший истопник, и чтобы ушло наваждение, так дёрнул себя за ухо, что даже ойкнул от боли, но наваждение не исчезало. Наоборот, оно стало изо всей силы обрастать всякими деталями, приятнее одна другой.

– Вот подфартило, – изумлялся Иван Ефимович, уже не сомневаясь в своих гениальных способностях. Он сидит в офисе в депутатском кресле, в комнате на двери золотом написано «Депутат…» и так далее.