Понтонный мост. На берегах любви, утрат и обретений

…чудная, несравненная, благословенная!..

лестное знакомство…

…Пусть молодой синьор простит восторги путешественниц, – ему, рожденному в Лигурии, вдыхающему ароматы террасных садов с самого детства, может показаться смешным наше неподдельное…

впрочем, впрочем, впрочем…

случайнейшим образом…

все только и говорят…

редкостные камни....

похвальная скромность маэстро…

достопримечательность города не менее, чем…

высокий гражданский долг…

Шальные глаза безмолвной фарфоровой дивы – глаза наркоманки – приняли на мгновенье осмысленное выражение, – зрачки сузились, длинные ресницы прикрыли синеватый белок, маскируя зоркий, пронзительный взгляд, и свое молчание она наконец нарушила.

– В Висапуре живет человек, который лечит больные камни прикосновением пальцев.

– Больные камни? – переспросил Паолино.

Колета бриллианта в верхнем лепестке вашей лилии мутна, а значит, и камень скоро умрет…

Через месяц он даст трещину по всему рундисту.

«Это невозможно! этого нельзя знать заранее! непредсказуемо!» – пронеслось в голове нашего смятенного героя.

– Очень просто определить… однако болезнь запущена и теперь вряд ли излечима.

Равнодушный тон придал фразе неожиданную убедительность, и Паоло тотчас понял: ошибки быть не может, диагноз верен, и трещина пройдет по рундисту. Однако совсем не трещина волновала его в ту минуту. Трещина мелочь, событие третьестепенное и совсем незначительное, главное же: кто она – эта загадочная прорицательница? как? каким образом дано ей знать?.. по каким признакам?

В задней комнатке под низким потолком и без окон Паоло открывал выстланные темным бархатом шкатулки, и ахала восторженно дуэнья, но всегда бестрепетен был плоский, лишенный обертонов голос. Виноградные же пальчики шевелились, не мешая разговору и вполне машинально, и новая партия камней оказалась вскоре их бессознательным шевелением рассортированной на три кучки: камни из Индии, бразильские алмазы и, чистейшей воды, – азиатские.

Лишь раз дрогнул бесстрастный голос: «Какая жалость!» – тихо воскликнула красавица, поднесла к пламени свечи овальный бриллиант размером с крупного майского жука, и в центре таблички высветилась мутноватая свиль.

– Алмазная проказа, – она отложила камень в сторону, – заразен. Нужно уничтожить: растолочь в ступе, пыль сжечь.

Растолочь… сжечь…

Расторопная Эдна накрыла ужин, а плут Лукино принес из подвала лучшее аликанте.

– Необычными обстоятельствами своего рождения и странным окружением первых лёт жизни я обязана висапурскому колдуну, знаменитому тем, что прикосновениями пальцев и собственным дыханием он умел удалять из камней пузырьки воздуха, залечивать трещины, выводить замутнения, – начала девушка. – Родилась же я в Голконде…

Удивительные истории услышал в тот вечер наш славный герой, восхищенный Паолино, молодой маэстро… простодушный ювелирный мастер.

Часы на ратушной башне пробили одиннадцать гулких ударов. С последним звоном рассказчица поднялась из-за стола, и подобие холодной улыбки появилось на ее лице.

– И Шахразаду застало утро, и она прекратила дозволенные речи, – произнесла красавица и направилась к зеркалу.

– И на этот раз в глаза Паолино бросилась некая скованность ее движений, тщательно скрываемая, но несомненная хромота.

– Бедная девочка… Сколько страданий довелось ей пережить, но самые тяжелые, горчайшие испытания ждут ее впереди… – прошептала дуэнья.

Чьи-то ледяные пальцы коснулись сердца Паолино, потрогали осторожно и легонько его сжали.

– Как случилось несчастье? – тихо спросил он и ощутил внезапную острую тоску.

…Проклятый день!.. проклятый город!.. проклятый фонтан! Она поскользнулась… она в него упала… ни слезинки, а губку прокусила насквозь!.. Стояла в воде на одной ножке… ни слезинки… насквозь…

«Какая чудовищная несправедливость! – подумал Паолино. – Какая необъяснимая жестокость судьбы!..»

Началось воспаление, и остановить его врачи оказались бессильны. Искалечена была детская ножка, загублена непоправимо, и пришлось ее чуть не до колена – отнять. Протез же, пусть даже самый лучший, всего лишь мертвая нога из дерева, кожи и бронзовых винтов и никогда живое не заменит! Увечье заметно сейчас, оно будет заметно всегда!..

– …несчастная моя девочка, моя красавица!..

Трамонтано артистично тряхнул волосами и взял дыхание.

О да! Чувствительная душа нашего героя, была полна скорби, и на прощальное «Vаle» он ответил лишь низким, почтительным поклоном.

Лукино зажег фонарь, засвистал, и женщины поспешили за своим легкомысленным проводником. Паоло же вернулся к опустевшему столу, рассеянно налил бокал вина, но не сделал и глотка: его внимание привлек неизвестно откуда взявшийся белый лоскут… – платок! тончайшего шелка платок! Оброненный прекрасной хромоножкой у зеркала, где она поправляла свою прическу!..

«Какая чудовищная несправедливость!..»

Паоло расправил кусочек невесомой материи, и тогда обнаружилась монограмма – буквы незнакомые, массивные, сросшиеся между собой нерасторжимо. Он поднес платок к свету и почувствовал внезапное головокружение: волна сладковатого дурмана накатила неизвестно откуда, и, отравленный ею, славный наш герой опустился – упал! – на кушетку. Блаженная улыбка тронула его губы, и они прошептали… чьё-то имя? Чьё имя?

Тяжелые веки приподнялись лениво, блеснул перламутровый белок чудных глаз, и неповторимые эти глаза заглянули в лицо спящего, словно в ящик чужого письменного стола: с равнодушным любопытством заглянули.

Нет-нет, не простодушный и целомудренный Паолино очнулся утром на низкой резной кушетке – совсем нет! Некто другой, с горячей и темной кровью в жилах; с сердцем, не знающим колебаний и жалости.

Перво-наперво этот новый некто посетил свою невесту и застал ее за утренними упражнениями. Точными, неутомимыми пальцами она вновь и вновь повторяла виртуозный этюд. Распахнулась дверь, и странно изменившийся суженый без объяснений вернул онемевшей лютнистке обручальное кольцо. Расправившись таким образом с надеждами сероглазки, он поспешил по адресу, который узнал у хитроумного и предусмотрительного Лукино. Единственное желание сжигало его душу: видеть фарфоровый лик хромоножки, слышать ее плоский, лишенный обертонов голос, прижаться жадными губами к матовой коже запястья.

В двух словах, сохраняя бесстрастное выражение лица, молодой человек объяснил пораженной дуэнье цель своего визита и был допущен к подопечной, с которой имел продолжительную беседу с глазу на глаз.

А вечером, когда воздух сгустился, стал лиловым и запах жасмина полился с уступчатых террас, затопляя прибрежный город, превращая его в огромный благоухан-

ный сад, Паоло ввел прекрасную хромоножку в свой дом уже женой перед людьми и богом.

На следующий день ювелирная лавка по соседству с церковью Санта Мария ди Карильяно оставалась закрытой. Была она закрыта и в воскресенье…

Лишь через месяц открылись двери дома, и молодой муж вышел в город. Шумели фонтаны; голуби долбили черными клювами булыжник мостовой; весело ругались торговки; из-за легкой шторы летела кантилена. Древний флаг трепетал на ветру.

Однако за беззаботным фасадом воскресного дня внимательный наблюдатель – не Паоло! только не угоревший от любви молоденький терьерчик по кличке Паоло! – смог бы различить, почувствовать, глубинные течения жизни. Несомненные эти течения были темны, как темны и маловразумительны были речи, звучавшие в прохладном сумраке маленькой таверны, куда Паолино забежал утолить жажду стаканчиком красного вина.

– Цикута, точно знаю, это была цикута, – с сильным греческим акцентом сказал вертлявый человечек, сидевший напротив, и громко икнул.