Памяти Пушкина

Но нелишне повторять в настояний момент, что Пушкнн составил эпоху в нашей словесности, что он – исходный пункт совсем нового периода развития, что он стал в литературе провозвестником новых путей свободного развития нашей общественности и воспитателем последней и тем поднял литературу до небывалого и подобающего ей значения, что для многих из нас он был глашатаем высоких идеалов истины, добра и красоты, и потому его поэзия действовала облагораживающим образом на целый ряд личностей и поколений до 1860-х годов и после того являлась заветом для многих последующих поэтов. Излишне также распространяться о том, что после Пушкина иные не видели ни у кого другого такого полного соответствия содержания и формы, такого удивительного сочетания поэзии и действительности. Не эта историческая заслуга и не тот общепризнанный факт, что Пушкин был великий поэт в свое время, могут более всего останавливать наше внимание в настоящий момент; нам интереснее теперь более важные вопросы общего свойства, связывающиеся с поэзией Пушкина, о котором иные говорят, что он доселе остается величайшим поэтом нашей земли. История литературы может и должна уяснять также факты большей ценности, чем указания преемства литературных явлений и их исторической роли.

Смысл юбилейных воспоминаний в том именно и состоит, что они содействуют установлению более или менее зрелых суждений, невозможных в большинстве случаев для современников и вообще людей, близких по времени к тому или иному деятелю или явлению, и самым отдаленным перспективам уясняют общее, вековое значение поминаемых личностей и событий, способствуют подведению общих итогов и тем бесконечно расширяют горизонты нашей мысли.

Относительно Пушкина это – дело, во многом еще не исполненное, несмотря на двукратное уже торжественное чествование его памяти, сопровождавшееся множеством речей и статей. О Пушкине было говорено и писано весьма много, но внутренняя последовательность его развития, основные идеи, чувствования и поэтические построения, составляющие существенное содержание его поэзии, и общий смысл последней все еще остаются не вполне нерешенным вопросом нашей критики. И ей еще подлежит выяснить, действительно ли Пушкин велик и теперь, как был велик для своего времени, и если он велик для нас и в настоящем, то почему? Истинно великие создания человеческого творчества имеют значение не только для своего времени, но и для последующих[13 - Ср. V, 130: «Произведения великих поэтов остаются свежи и вечно юны – и между тем как великие представители старинной астрономии, физики, медицины и философии один за другим стареют и один другому уступают место, одна поэзия остается на своем неподвижно и никогда не теряет своей молодости».]. Спрашивается, принадлежат ли и произведения Пушкина к таким творениям?

Этот вопрос тем уместнее, что слава Пушкина подвергалась неоднократным колебаниям. Уже при его жизни она была не одинаково громка в те два главных периода, которые можно различать в его деятельности, начавшей принимать новое направление не под влиянием только николаевского царствования, но и в силу естественной эволюции в духе самого поэта, замечающейся уже во время пребывания его в селе Михайловском по возвращении из пребывания на юге.

В годы юности Пушкина

…возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
Так сильно волновали кровь[14 - I, 292.].

Одновременно с этим поэт мечтал

Свой дух воспламенив жестоким Ювеналом,
В сатире праведной порок изобразить
И нравы сих веков потомству обнажить.

Пушкин призывал музу пламенной сатиры; он не желал «гремящей лиры», а хотел Ювеналова бича от Музы и «готовил язву эпиграмм» на «лица бесстыдно бледные» и «лбы широкомедные»[15 - I, 72, ср. 35–36 и II, 161–162.].

Соответственно тому его чернильница,

Любовница свободы…
Прославила вино
И прелести природы;
…смеху обрекла
Пустых любимцев моды
И речи и дела.
С глупцов сорвав одежду,

поэт

… весело клеймил
Зоила и невежду
Пятном своих чернил[16 - I. 244–245.].

Пушкин подверг суровому приговору близкие к нему по времени царствования Екатерины II, Павла I и в особенности свое собственное время, Александра I (собственно вторую половину его), которое собирался и позже изобразить «пером Курбского»:

Везде бичи, везде железа,
Законов гибельный позор,
Неволи немощныя слезы и пр.[17 - I, 219, также Ода «Вольность» в берлинском издании не разрешенных цензурою стихотворений Пушкина.]

Пушкин писал более чем либеральные стихотворения. Его оппозиционная песенка No?l, язвительно осмеивавшая слухи о предстоявшем даровании империи новых (конституционных) установлений императором Александром I, была весьма распространена в оппозиционных кругах[18 - VII, LXI.].

Эти вольности пера Пушкина были причиной, что его

Средь оргий жизни шумной
Постигнул остракизм[19 - I, 296.].

Но он

…не унизил ввек изменой беззаконной
Ни гордой совести, ни лиры непреклонной[20 - I, 260.].

В его стихах постоянно прославлялась «свобода», и Пушкин продолжал подвизаться на поприще не только личной, но и той общественной сатиры, которая была так спасительна для нас начиная со времени Кантемира и в особенности со времени Екатерины II. Из-под пера Пушкина выходили едкие эпиграммы:

…Пушкина стихи в печати не бывали.
Что нужды? их и так иные прочитали[21 - I, 317.].

Пушкин восставал против различных печальных явлений утеснения, начиная с крепостного права и оканчивая крайностями цензурных придирок:

…не стыдно ли, что на святой Руси,
Благодаря тебе, не видим книг доселе?..
На поприще ума нельзя нам отступать.
Старинной глупости мы праведно стыдимся,
Ужели к тем годам мы снова обратимся,
Когда никто не смел отечества назвать,
И в рабстве ползали и люди, и печать?[22 - I, 318.]

В тот период своей деятельности Пушкин был писателем в направлении, которое так ценит наша либеральная партия. Он был членом кружка П.Я. Чаадаева, кн. П.А. Вяземского, А.И. Тургенева, кн. В.В. Одоевского и был приятелем не только Карамзина и Жуковского, но и декабристов. По собственному заявлению Пушкина[23 - II, 2 и Ответ на вопрос имп. Николая.], он очутился бы в числе декабристов в роковой для них день, если бы не находился в то время в селе Михайловском. Пушкин был тогда кумиром оппозиционной и либеральной партии, и пьедестал его в то время был, по словами кн. П.А. Вяземского[24 - Письмо в с. Михайловское.], «выше другого».

Но уже до катастрофы 14 декабря 1825 года, во время пребывания Пушкина в селе Михайловском, замечаются симптомы поворота в некоторых из мнений молодого поэта, а то грозное событие и судьба заговорщиков должны были усилить работу мысли Пушкина в новом направлении. Пушкин не изменял до конца своих дней в сочувствии своим друзьям-декабристам, имел столкновения с полицией и цензурою и в начале нового царствования подвергался утеснениям со стороны гр. Бенкендорфа и т. п., но уже не был душою оппозиционной партии, и с сентября 1826 года, со времени коронации нового императора в Москве, началось сближение поэта с последним. Отправляясь тогда во дворец, Пушкин мнил себя «пророком России», представившим «с вервьем вокруг смиренной выи». Император, однако, «царственную руку подал» поэту, «почтил вдохновенье, освободил мысль» его, и Пушкин, которого «текла в изгнанье жизнь», который «влачил с милыми разлуку», очутился снова с ними.

Постепенно, достигая умственной зрелости, Пушкин стал иначе, чем прежде, относиться к русскому самодержавию, или «самовластью», как выражались русские либералы в конце Александровской эпохи и он сам[25 - См., напр., V, 14 и «Ост. арх.».]; перестал быть космополитом после 1830 года и вообще изменил многие из своих прежних мнений.

Соответственно всему этому произошло охлаждение к Пушкину в русском высшем обществе и в нашей критике. Уже в 1828 году Пушкину пришлось оправдываться перед друзьями в лести и писать:

Нет, я не льстец, когда царю
Хвалу свободную слагаю:
Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю[26 - II, 29–30: «Друзьям».].

В другом стихотворении того же года читаем:

И сердцу вновь наносит хладный свет
Неотразимые обиды[27 - II, 37.].

Пушкину иные не могли простить примирения с правительством, камер-юнкерства и т. п.[28 - Письмо В.Г. Белинского к Н.В. Гоголю с предисловием М. Драгоманова, Geneve, 1880, стр. 7: «Разительный пример Пушкин, которому стоило написать только два-три верноподданнических стихотворения и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной любви!» Ср. в цит. заметке Мицкевича.], и он очутился в обычном положении человека, несколько отдалившегося от одной партии и не приставшего вполне к другой, потому что не вполне разделял ее взгляды. С другой стороны, в литературе от Пушкина отшатнулись не только литературные староверы и противники нового, романтического веяния, но и вообще русская критика конца 20-х и первой половины 30-х годов оказалась ниже понимания простой красоты его поэзии свободной от прикрас и вычурности, в том числе и романтической. На первых порах критика как бы не доросла до того нового направления поэзии, какому полагал у нас начало Пушкин. Надеждин зачислил однажды Пушкина в «сонмище нигилистов». Иные из критиков порешили, что от поэта нельзя было уже ждать ничего ценного. Белинский в «Литературных мечтаниях» 1834 года писал: «Теперь мы не узнаем Пушкина; он умер или, может быть, только обмер на время…» И Пушкину, который в годы после создания «Бориса Годунова» и «Евгения Онегина» поднимался на более высокую ступень творчества, оставалось с грустью отмечать неуспех своих произведений[29 - V, 132: «Habent sua fata libelli. Полтава не имела успеха. Может быть, она его и не стоила, но я был избалован приемом, оказанным моим прежним, гораздо слабейшим произведениям» и т. д. Там же, 126: «Наши критики долго оставляли меня в покое… Первые неприязненные статьи, помнится, стали появляться по напечатании четвертой и пятой песни Евгения Онегина», т. е. в 1828 г.], ничтожество русской литературной критики[30 - См. V, 72–73: «О литературной критике»; «Критические заметки», V, стр. 111 и след. Отметим: «обвинения нелитературные… нынче в большой моде»; «оскорбления личные и клеветы ныне, к несчастью, слишком обыкновенные»; «сам съешь есть ныне главная пружина нашей журнальной политики» и т. п. К Белинскому Пушкин отнесся мягче.] и отстаивать свободу своего вдохновения и творчества в своих известных лирических произведениях, о которых скажем ниже.

Обаяние Пушкина среди читателей было, однако, столь велико[31 - Об отношении молодежи к Пушкину в момент его смерти см. хотя бы в воспоминаниях Гончарова и в известном стихотворении Лермонтова на смерть Пушкина.], что критике, не одобрявшей его произведений по двум указанным основаниям, в особенности же по причине мнимой отсталости поэта[32 - V, 130: «В одном из наших журналов было сказано, что VII глава (Онегина) не могла иметь никакого успеха, ибо наш век и Россия идут вперед, а стихотворец остается на прежнем месте». Ср. Сочинения Белинского, ч. VIII, изд. 4-е. М., 1880, стр. 341: «Даже собственно романтическая критика, та самая, которая несколько лет сряду провозглашала Пушкина «северным Байроном» и «представителем современного человечества», даже и она отложилась от Пушкина и объявила его чуждым «высших взглядов и отставшим от века»… Несмотря на смешную сторону этого факта, в нем нельзя не признать большого шага вперед, и нельзя не одобрить этой строгости и требовательности».], нелегко было покончить с ним и оставалось выискивать подходящий компромисс.

От этого изворота не остался свободен и лучший из наших критиков 30-х и 40-х годов В.Г. Белинский в статьях, относящихся к последнему периоду его деятельности, когда он оценивал литературные произведения преимущественно с социальной точки зрения, со стороны споспешествования их общественному прогрессу. Белинский как будто восхищался некоторыми произведениями Пушкина, в частности, как образцовыми художественными совпадениями[33 - Напр., «Каменным гостем», который, по его мнению (VIII, 692), «в художественном отношении есть лучшее создание Пушкина».], но ставил низко другие[34 - VIII, 693–694: «В 1831 году вышли повести Белкина, холодно принятые публикою и еще холоднее журналами. Действительно, хотя нельзя сказать, чтобы в них уже вовсе не было ничего хорошего, все-таки эти повести были недостойны ни таланта, ни имени Пушкина. Это что-то вроде повестей Карамзина, с тою только разницею, что повести Карамзина имели для своего времени великое значение, а повести Белкина были ниже своего времени». Знаменитый критик упустил из виду хотя бы столь излюбленный им реализм в некоторых из этих повестей.]. Не находя в важнейших произведениях периода зрелого творчества Пушкина прямого отклика на ближайшие, по мнению критика, запросы действительности, хотя и позднейшая поэзия Пушкина постоянно была полна немаловажных соотношений с современностью и хотя в поэзии важно не только внимание к злобе дня и выражение тех или иных общественных симпатий, но и служение общим интересам человечности и воспроизведение общих идеалов народности, знаменитый критик заявил в конце своих статей о Пушкине: «Пушкин был по преимуществу поэт-художник, и больше ничем не мог быть по своей натуре. Он дал нам поэзию, как искусство, как художество. И потому он навсегда останется великим, образцовым мастером поэзии, учителем искусства. К особенным свойствам его поззии принадлежит ее способность развивать в людях чувство изящного и чувство гуманности, разумея под этим словом бесконечное уважение к достоинству человека как человека… Придет время, когда он будет в России поэтом классическим, по твореньям которого будут образовывать и развивать не только эстетическое, но и нравственное чувство…»[35 - VIII, 696–697.] Таким образом, в конце концов Белинский признал за поэзией Пушкина лишь благотворное эстетическое и моральное воздействие и усматривал в ней по преимуществу художественные достоинства, а в ее авторе поэта-эстетика.

Для полного понимания смысла таких суждений необходимо принять во внимание, что красоту формы вообще Белинский не ставил на первом месте. «Главное-то у меня все-таки в деле, а не в щегольстве», – писал он Боткину. Великого народного и общественного значения поэзии Пушкина и по содержанию ее помимо отмеченных ее художественных достоинств, гражданских мотивов ее Белинский не признал и не мог признать, потому что в силу односторонности своего взгляда не всегда мог оценить иные из преимуществ пушкинских произведений[36 - II, 631: «Вообще, надобно заметить, что чем больше понимал Пушкин тайну русского духа и русской жизни, тем больше иногда и заблуждался в этом отношении. Пушкин был слишком русский человек и потому не всегда верно судил обо всем русском»… Что до утверждения Белинского, что Пушкин «увлекся авторитетом Карамзина и безусловно покорился ему», то напомним хотя бы слова Пушкина: «Карамзин под конец был мне чужд» (VII, 268) – и укажем на лекцию И.Н. Жданова «О драме А.С. Пушкина: «Борис Годунов» (СПб.,1892, стр. 12 и след.). О Белинском в оценке произведений Пушкина можно сказать прямо противоположное его отзыву о Пушкине, так как «все русское» не «слишком срослось с ним», он не понял некоторых существенных достоинств «Капитанской дочки», хотя и признал ее «одним из замечательных произведений русской литературы» (VIII, 694). См. об этом произведении Н.И. Черняева «Капитанская дочка» Пушкина, историко-критический этюд». Оттиск из журнала «Русское обозрение» 1897 г. М., 1897.], да и не вполне верно понимал самого поэта[37 - См., напр., VIII, 632: Пушкин «в душе был больше помещиком и дворянином, нежели сколько можно ожидать этого от поэта». Заметим по этому поводу, что и сам Белинский долго добивался утверждения в дворянском звании и его ходатайство о том увенчалось успехом лишь незадолго до его смерти. См. ст. А.С. Архангельского. Приведем далее столь же неосмотрительные и поверхностные суждения Белинского: «Первыми своими произведениями Пушкин прослыл на Руси за русского Байрона, за человека отрицания. Но ничего этого не бывало: невозможно предположить более антибайронической, более консервативной (sic) натуры, как натура Пушкина. Вспоминая о тех его «стишках», которые молодежь того времени так любила читать в рукописи, – нельзя не улыбнуться их детской невинности и не воскликнуть:То кровь кипит, то сил избыток!Пушкин был человек предания гораздо больше, нежели как об этом еще и теперь думают. Пора его «стишков» скоро кончилась, потому что скоро понял он (sic; а стремление Пушкина к публицистической деятельности в последние годы его жизни?), что ему надо быть только художником, и больше ничем, ибо такова его натура, а следовательно, таково и призвание его». Можно бы и еще указать подобные неверные рассуждения у Белинского, срывавшиеся с пера не после глубокого и спокойного изучения предмета, а в пылу страстного увлечения излюбленной идеей, как, напр., разобранный г. Кирпичниковым (Очерки, стр. 145 и след.). См. еще у Трубачева: Пушкин в русской критике. СПб.,1889, стр. 310–311 и в статье Краснова. «Книжки недели», май 1899.]. Потому же не разгадал он идейной стороны в поэзии Пушкина и первенствующего значения последней в русской литературе XIX века[38 - В оригинале статьи Белинского о втором издании «Мертвых душ» (юбилейное издание «Семь статей Белинского». М., 1898, стр. 153), писанной незадолго до его кончины, величайшим произведением русской литературы были признаны «Мертвые души». Точно так же и Чернышевский (Очерки Гоголевского периода русской литературы, Изд. М.Н. Чернышевского. СПб., 1892, стр. 10–11) писал: «Мы называем Гоголя без всякого сравнения величайшим из русских писателей, по значению».]. Белинский не мог открыть у Пушкина глубоких и оригинальных идей и художественных концепций непреходящего значения. Бесспорно, весьма крупная заслуга Белинского в оценке поэзии Пушкина заключалась в раскрытии художественности последней. Действительно, красота поэзии Пушкина столь велика, что после того никто уже не отрицал ее, даже самые строгие критики этой поэзии. Но в этом ли ее существенная черта? Белинский, настаивая преимущественно на таком ее значении, допустил один из тех немалочисленных промахов, которые заставляют умерить чрезмерное, впадавшее в излишний панегиризм, юбилейное восхваление его критической проницательности.

А. Мицкевич