Памяти Пушкина

Для надлежащей оценки таких односторонних суждений, как высказанные Белинским, достаточно принять во внимание отзывы лиц, хорошо знавших Пушкина и компетентных не менее знаменитого нашего критика, например, Мицкевича. Этот поэт и вместе критик, которого нельзя же заподозрить в особом пристрастии к Пушкину, признал за последним не только «un jugement s?r, un gout dеlicat et exquis» (суждение верное, вкус утонченный и превосходный (фр.). – Примеч. ред.), но и «la vivacitе, la finesse et la luciditе de son еsprit»[39 - Статья Мицкевича в «Globe» 1837 г. Теперь русский перевод с польского ее текста дан в «Mиpe Божием» 1899, № 5.] (живость, тонкость, ясность ума (фр.). – Примеч. ред.). Оставляю в стороне отзывы других великих современников о Пушкине как о замечательном мыслителе[40 - См. в начале этюда Мережковского.].

Так, Пушкин, как то часто бывает, не был правильно понят и оценен критикой своего и ближайшего времени.

Белинский явился начинателем того отношения к поэзии Пушкина, которое держалось в русской критике на первом месте до 70-х годов нашего века, которое повторил без резких крайностей талантливый Чернышевский[41 - См., напр., «Очерки Гоголевского периода», стр. 18: «Что касается сатирического направления в произведениях Пушкина, то оно заключало в себе слишком мало глубины и постоянства, чтобы производить заметное действие на публику и литературу. Оно почти совершенно пропадало в общем впечатлении чистой художественности, чуждой определенного направления (sic), – такое впечатление производят не только все другие лучшие произведения Пушкина – «Каменный гость», «Борис Годунов», «Русалка» и пр., но и самый «Онегин».], а с преувеличениями – даровитый, но неглубокий отрицатель значения поэзии Пушкина, основываемого на ее художественности, Писарев, применивший к поэзии с горячностью и запальчивостью слишком увлекающейся молодости страстные требования момента[42 - Справедливую оценку аргументации Писарева касательно Пушкина представил В.С. Соловьев (Судьба Пушкина. СПб., 1896, стр. 22–23).], и которое довел, наконец, до Геркулесовых столбов Зайцев[43 - См., напр., в его статье «Гейне и Бернс» (Русское слово, 1863, № 9, стр. 27): «Мы не современники Пушкина, однако не можем серьезно относиться к его шалостям, вроде «Оды к свободе»; иностранец, для которого личность Пушкина сама по себе совершенно неизвестна, удивится такому взгляду на произведение, которое может на него произвести сильное впечатление. Мы бы тоже, может быть, испытали это впечатление, но нам мешает чувствовать его другое впечатление, впечатление всего того, что мы знаем о личности поэта. Оно приходит нам на память при чтении «Оды к свободе», и мы можем только презрительно улыбаться, читая ее» и т. п.]. Молодежь увлеклась этими крайними суждениями в силу присущих ей свойств и значения, которое уже со времен Пушкина придавали у нас тенденциозности[44 - Справедливо заметил A. Daudet, Notes sur la vie, La Revue de Paris, 15 Mars 1899, p. 337: «La jeunesse moins prise par les po?tes, les romanciers, que par les critiques, les historiens, doctrinaires, dogmatiques, qui continuent l’еcole». Cp. в ст. по поводу «Отцов и детей», в журнале «Время» 1862, № 4, стр. 50 и след. замечаю я об искании «поучения, наставления, проповедей», составлявшем «признак тревожного, болезненного, напряженного состояния нашего общества». И.С. Тургенев объяснял охлаждение к Пушкину в 60-х годах тем, что «настало новое время, появились неожиданные, небывалые потребности, стало не до художественности, восхищаться которой могли наравне с народными нуждами только записные словесники. Чувства Пушкина стали анахронизмом». Ф.Б. Венок на Памятник Пушкину. СПб., 1880, стр. 50. В этих словах немало неудачных замечаний, начиная с указания в духе критики Белинского и его последователей на художественность как на существенную черту пушкинской поэзии, и оставлено без внимания общественное значение ее и ее более глубокий смысл, а также и то, что охлаждение либеральной партии к Пушкину вело начало издавна.]. Напрасно Анненков[45 - Анненков. Воспоминания и критические очерки, отдел второй. СПб., 1879, статья 1856 г.: «Старая и новая критика» (из «Русского вестника»), стр. 12: «В последнее время мы видели попытки заслонить, если не отодвинуть на второй план нашего художника по преимуществу, Пушкина; именно за его исключительное служение искусству. Критики, с выражением глубокого уважения и горячих симпатий к его деятельности, принуждены были, однако ж, ради последовательности в убеждениях и во имя существенного содержания и направления, пожертвовать этим именем, столь любезным еще нашей публике. Явление печальное, особенно потому, что следствием его, если бы мнение укоренилось, было бы непременно загрубенье литературы». Стр. 13–14: «Кто же не отнесет к числу практически полезных предметов науку благородно мыслить и благородно чувствовать, в которой Пушкин был учителем, не превзойденным доселе». Как видно из этих строк, Анненков стоял на той же точке зрения, что и Белинский, во взгляде на Пушкина и отстаивал лишь право чистой художественности, не придавая значения ни сатирической, ни публицистической струе в деятельности Пушкина, ни другим ее сторонам, на которые стали обращать внимание с 1880 г., присмотревшись к ней повнимательнее.], Григорьев[46 - Сочинения Аполлона Григорьева, т. I. СПб.,1876, стр 237 и след. «Да, вопрос о Пушкине мало подвинулся к своему разрешению со времени «литературных мечтаний», а без разрешения этого вопроса мы не можем уразуметь настоящего положения нашей литературы. Одни хотят видеть в Пушкине отрешенного художника, веря в какое-то отрешенное, не связанное с жизнью и не жизненно рожденное искусство, – другие заставили бы «жреца взять метлу» и служить их условным теориям…» Григорьев уже пролагал путь взгляду, развитому полнее в речи Достоевского 1880 г. Он писал в 1859 г.: «Пушкин – наше всё: Пушкин – представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужим, с другими мирами. Пушкин – пока единственный полный очерк нашей народной личности… не только в мире художественных, но и в мире всех общественных и нравственных наших сочувствий – Пушкин есть первый и полный представитель нашей физиономии. Гоголь явился только меркою наших антипатий и живым органом их законности, поэтому чисто отрицательным» и т. п. (стр. 238–240).] и другие, иногда не совсем удачно, указывали на несправедливость отношения к Пушкину, утвердившегося в русской критике и вслед за нею в некоторых слоях русского общества второй половины 50-х и в 60-х годах. А.Н. Пыпин в «Характеристиках литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов»[47 - Белинский отметил, что Пушкин «в высшей степени обладал тактом действительности, который составляет одну из главных сторон художника». Первоначально монография г. Пыпина в виде отдельных статей явилась в «Вестнике Европы» 1872–1873 гг. и затем отдельной книгой, второе издание которой, с исправлениями и дополнениями, вышло в СПб., 1890. На 91–92 стр. последнего читаем: «Художественная высота Пушкинской поэзии, кроме изумительных по красоте произведений личной лирики, выразилась первым установлением того глубокого реализма в изображении русской действительности, который стал с тех пор господствующей чертой нашей литературы и источником ее дальнейшего успеха и современного европейского значения… Трезвое чутье действительности, кроткое, гуманное чувство, запечатленные в его произведениях, классическая форма, остались его художественным заветом, который остался памятен для его преемников, ощущавших на себе его влияние… В этом, а не в какой-либо общественно-политической доктрине заключается историческое значение Пушкина и великое наследие, оставленное им дальнейшему развитию литературы».] подкрепил суждения Белинского и критики 50-х годов, разъяснив их смысл оговорками, например, указанием вслед за Белинским на реализм пушкинской поэзии.

Поворот и углубление в мнениях о Пушкине, начавшееся в конце 70-х годов, объединившее людей различных лагерей и приведшее к сооружению московского памятника великому поэту в 1880 году, сказались в особенности во время торжества по поводу открытия того монумента. Но и «Пушкинские дни» 1880 года, несмотря на «святой восторг, вдохновенный трепет, охвативший русскую интеллигенцию перед чистым образом своего гения»[48 - Венок на памятник Пушкину, 13. См. еще воспоминания Буквы в «Русских ведомостях» 1899 г.], несмотря на единодушие, с каким все признали заслуги чествовавшегося поэта[49 - Ср. Русскую мысль 1887, № 2, Внутреннее обозрение, стр. 197; отмечая «проявившийся в 1887 г. в самой печати недостаток единодушия, обозреватель замечает: «Правда, и семь лет тому назад произошли такие эпизоды, как возвращение билета одною московскою редакцией и отказ от рукопожатия. Но все-таки вся журналистика в то время имела своих представителей на московском празднестве и на одновременном с ним петербургском».], не рассеяли вполне укоренившихся предрассудков. Достигшие громкого успеха речи ораторов, говоривших во время тех торжеств, в особенности вдохновенный дифирамб всечеловечности Ф.М. Достоевского[50 - Речь Ф.М. Достоевского явилась тогда в «Московских ведомостях» и «Дневнике писателя», затем в «Венке»; в настоящем году она перепечатана в отдельном издании: Пушкин (очерк). СПб., 1899.], и отчасти статья Анненкова «Общественные идеалы Пушкина»[51 - Вестник Европы, 1880, № 6; изложение содержания есть также в «Венке».] наметили новые пути для надлежащего и всестороннего изучения Пушкина[52 - Было ярко подчеркнуто значение Пушкина как народного поэта и то, что «все общечеловеческое слил он в своих созданиях с тем прекрасным, святым, что заложено в основные природы нашего русского духа» («Венок», стр. 41 – слова Юрьева). Ауэрбах заявил тогда, что Пушкин, «при сохранении национальной своей самобытности и своеобразности, принадлежит к мировой литературе, имевшей Гёте своим провозвестником» (Ib, 46). Теперь в том же направлении взглянул на поэзию Пушкина П.И. Вейнберг в своем слове.], но не изъяснили научно и с надлежащей полнотой значение его поэзии и потому не могли вполне убедить критиков, продолжавших держаться иного образа мыслей.

Только после 1880 года критическое изучение личности и произведений Пушкина начало направляться по надлежащему пути в таких этюдах, как речь В.В. Никольского[53 - Идеалы Пушкина, СПб.,1887. Первоначально речь эта была произнесена в 1881 г. на акте в С.-Петербургской дух. академии и напечатана в № 3–4 «Христианского чтения» 1882 г. Промахи этюда Никольского указаны в статье А.Н. Пыпина: «Первые объяснения Пушкина», Вестн. Европы, 1887, № 10, стр. 642–647. Новое (третье) издание речи Никольского, с приложетем двух других статей того же автора, вышло СПб.,1899.] и очерк Д.С. Мережковского[54 - А.С. Пушкин. Характеристика. Первоначально эта статья явилась в книге П. Перцова «Философия течения русской поэзии». СПб., 1896 (2-е издание вышло в 1899 г.) и затем перепечатана в книге Мережковского «Вечные спутники», вышедшей вторым изданием в настоящем году. Автор справедливо указал на важное значение «Записок Смирновой» и попытался осветить мировое значение поэзии Пушкина. У Пушкина, как и у Гёте, Мережковский видит «веселую мудрость, олимпийскую ясность и простоту». Ранее эти черты подметил в Пушкине De Vog?е, Le roman rosse (Вогюэ «Русский роман»), Par. 1886. «Пушкина Россия сделала величайшим из русских людей, но не вынесла на мировую высоту, не отвоевала ему места рядом с Гёте, Шекспиром, Данте, Гомером, места, на которое он имеет право по внутреннему значению своей поэзии… В XIX веке… Пушкин в своей простоте – явление единственное, почти невероятное. В наступающих сумерках, когда лучшими людьми века овладевает ужас перед будущим и смертельная скорбь, Пушкин, кажется, один из учеников Гёте, преодолевает дисгармонию Байрона, достигает самообладания, вдохновения без восторга и веселия в мудрости, – этого последнего дара богов… Если предвестники будущего возрождения нас не обманывают, то человеческий дух от старой, плачущей, – перейдет к этой новой, Олимпийской ясности и простоте, завещанной искусству Гёте и Пушкиным». По-видимому, этюд г. Мережковского имел в виду В.С. Соловьев на 23 и след. стр. брошюры «Судьба Пушкина».], написанных также не без промахов, но выясняющих смысл и основные идеи пушкинской поэзии в тех двух направлениях, которые в особенности должны останавливать на себя внимание, именно в ярком и типическом выражении ею русского народного духа и в постановке ею проблем мировой поэзии.

Но воззрения Белинского, Писарева и подобные так укоренились в суждениях о поэзии Пушкина, что не вполне подорваны ни знаменательным чествованием памяти Пушкина в 1880 году, ни юбилейными поминками в 1887 году[55 - См. ст. А.Н. Пыпина «Новые объяснения Пушкина». Вестн. Евр., 1887, № 10. Во 2-м изд. «Характеристик литературных мнений», стр. 56, читаем: «Сравнив те нравственно-общественные выводы, какие делались в эти последние годы из деятельности Пушкина, с теми, какие делались в сороковых годах, мы едва ли не должны отдать предпочтение решениям Белинского… мы должны будем признать в Пушкине известную двойственность, другими словами, известное разноречье, и чтобы определить его, должно будет признать именно то различие между Пушкиным-художником и общественным человеком, которое было видно Белинскому и которое новейшие критики хотят слить в представление Пушкина как поэта-гражданина… Если мы спросим себя: как могли, однако, эти разнородные элементы новейшего общества соединиться в единодушном чествовании Пушкина, объяснение найдется именно в этой высшей черте личности Пушкина, в этой необычайной художественности, которая некогда увлекала его первых полусознательных читателей, которая сделала его могущественным двигателем последующей литературы и которая продолжала теперь неодолимо властвовать надо всеми, кто только поддается поэтическому очарованию, без различия «направлений».]. Эти взгляды разделяются и исповедываемы не только юношами, зачитывающимися на школьной скамье Писаревым, но даже людьми, не вполне придерживающимися общего мировоззрения критиков 60-х годов. Для недостаточно критической и вдумывающейся молодежи резкие приговоры Писарева – достойное воздание поэту красивых фраз и картинок, для других суждения Белинского – почти альфа и омега того, что можно и должно говорить о поэзии Пушкина.

Однако, что бы ни говорили, торжественные чествования памяти Пушкина в годах 1880, 1887-м и в особенности в настоящем показывают, что в поэзии Пушкина таится еще какая-то особая сила, неизмеримо более широкая, чем та, какую усвояют ей усматривающие со времени Белинского в произведениях Пушкина в качестве главного преимущества их «необычайную художественность». И вдумывающийся в глубокий смысл этих торжеств не может не задать себе вопрос о том, чем же чарует память Пушкина нас, его отдаленных потомков, и какая таинственная сила присуща его поэзии, кроме ее красоты?

Дни торжественных воспоминаний о великих людях, много совершивших для духовного развития, просвещения и преуспеяния своего народа, вековые юбилейные чествования их не требуют панегиризма, а налагают на участников всего этого священную обязанность не только выражения чувствований признательности, живущей в сердцах потомства, но и по возможности полного и всестороннего уяснения духовного облика славных деятелей, всего процесса их душевной деятельности и основных ее мотивов, призывают к восполнению и исправлению тех недосмотров и ошибочных построений, которые искажали истинный образ личности, заслужившей себе «нерукотворный намятник» у своего народа, к высшей критике ее самой и ее деяний.

В применении к Пушкину первым и важнейшими делом высшей критики является уяснение развития мысли этого поэта в ее целостности, проверка указываемых в ней противоречий и двойственности жизни и творчества, восстановление миросозерцания, того, что можно бы назвать философией поэта. Всего этого наука еще не раскрыла с достодолжною обстоятельностью и тщательностью. А между тем только после такой работы будет вполне ясно, действительно ли был прав и исчерпал ли всю сущность вопроса столь превознесенный во время недавнего юбилейного чествования наш знаменитый критик, сводивший значение поэзии Пушкина преимущественно к ее художественности и возбуждению гуманного чувства, «разумея под этим словом бесконечное уважение к достоинству человека как человека». В этой ли художественности тайна обаяния, какое так долго производила и производит на многих и теперь поэзия Пушкина? Действительно ли Пушкин по преимуществу поэт изящной формы?

Если бы так было, то Пушкина нельзя было бы признать великим поэтом. Поэтов весьма изящной формы и даже необычайной художественности не так мало, но им, например Петрарке, иные отказывают в праве на наименование великими, несмотря на изящество их поэтических созданий.

Мы же ценим выше всего в поэзии то, чего, в сущности, требовал от нее и Пушкин[56 - Приблизительно таково было и воззрение Пушкина на поэзию. «Стихи, которые производят виечатление на душу, на сердце, на ум, – сказал он однажды, – запечатлеваются в памяти, действуя сразу на все наши способности». Записки А.О. Смирновой, изд. редакции журнала «Северный вестник», ч. 2. СПб., 1895, стр. 207. Ср. в «Черновых набросках» 1826 г. (II, 8):О ты, который сочеталС глубоким чувством разум верный,И точный ум, и слог примерный,О ты, который избежалСентиментальности манерной…и I, 359:Служенье муз не терпит суеты,Прекрасное должно быть величаво.В 1834 г. Пушкин назвал стихи «важной отраслью умственной деятельности человека» (Мысли на дороге, V, 248). Пушкин как бы требовал гармонического и равномерного сочетания сил, создающих поэзию, и в этом отношении его взгляд вернее взгляда Белинского, утверждавшего, что «в искусстве фантазия играет самую деятельную и первенствующую роль». Пушкин отличал восторг от вдохновения и понимает вдохновение как «расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображений понятий, следственно, и объяснению их. Восторг исключает спокойствие – необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы, ума, располагающего частями в отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следовательно, не в силах произвесть истинное, великое совершенство… Ода исключает постоянный труд, без коего нет истинно великого» (V, 21). Ср. изречение Бюффона о том, что «гений есть труд». Известно, как медленно работал Пушкин над иными из своих произведений и как долго вынашивал их в своей душе. Он сам признал одним из своих отличительных качеств медленность в литературном труде, а эта медленность обусловливалась процессом упорной и тщательной умственной работы, предшествовавшей и сопутствовавшей созданию его произведений.], – сочетание изящной формы с мощным содержанием, с глубиною и величием хорошо продуманных идей и с силою чувства, способною увлекать своим могучим порывом, истинно художественное выражение известного возвышенного миросозерцания. В наши дни явилась даже теория (Л.Н. Толстого), отрицающая первостепенное значение красивой формы и потому не придающая значения и красивому стиху.

Если бы Пушкин был не больше как поэтом изящной, хотя бы и в необычайной степени, формы, то значение его было бы кратковременно и ограниченно, подобно значению какого-нибудь Боало и Попе (Буало и Поуп. – Примеч. ред.). Он отошел бы теперь уже в «ряд второстепенных!», чисто исторических, знаменитостей, и чествование столетия дня появления его на свет было бы одним из тех юбилейных празднеств, которые бывают иногда последним, заключительным моментом широкого воздействия писателя, как это можно сказать, например, о столетнем юбилее Вальтера Скотта. Пушкин был бы для нас одним из полубогов литературного пантеона вроде Ломоносова, Карамзина, Жуковского, столетия годовщины которых также были отпразднованы в свое время довольно шумными, преимущественно академическими, торжествами и которых мы читаем в годы учения, но которые кажутся нам потом уже весьма далекими от живых интересов нашей души, совсем не такими, как также чествовавшиеся недавно Шекспир, Гёте, Шиллер, Байрон, Шелли, остающиеся истинными классиками и продолжающие увлекать нас если не с прежнею силою свежести и новизны, то с более серьезным проникновением в глубь нашей души.

Нет, Пушкин принадлежит к этому второму, высшему разряду литературных знаменитостей и корифеев. Недаром он сам представлял свое служение пророческим: многим из нас дорога почти каждая его строка. Видимо, еще «жив» во всей России

…дух поэта
И песня дивная жива,

хотя Мережковский и заявил, что после Пушкина «вся история русской литературы есть история довольно робкой и малодушной борьбы за пушкинскую культуру с нахлынувшей волной демократического варварства, история могущественного, но одностороннего воплощения ее идеалов, медленного угасания, падения, смерти Пушкина в русской литературе». После того как Пушкин умер в сознании некоторых кругов общества, что постигает иногда и таких титанов, как Шекспир, Гёте, он вновь воскресает с 80-х годов, потому что он истинно велик, как велики выдающиеся поэты человечества, являющиеся его учителями в высшем смысле этого слова. Это был многообъемлющий гений. И мы находим у него не только красоту выражения, но и соответственную ей глубину идей и чувствований, богатый клад нестареющих мыслей и чувств, которые сохранят значение, можно думать, не только для нас, но и для времен грядущих.

В великих поэтах особый, возвышенный интерес представляет для нас развитие их личности, так сказать, творчество их жизни и гармония их миросозерцания, то, что называют иногда философией великих художников, например философией Шекспира, немецких классических поэтов, Вагнера. К жизни и деятельности великих поэтов в особенности может быть применена формула Клода Бернара: «Жизнь есть творение». Миросозерцание, проникающее творения великих поэтов, не есть теоретическое познавание и представление мира, а вполне отчетливое, стройное, творческое упорядочение восприятий конкретно открывающегося поэту космоса согласно со своебразною духовною мощью созерцателя[57 - См. ст. Chamberlaine’a: Richard Wagners Philosophie – в «Beilage zur Allgemeinen Zeitung» 1899, № 47.].

Такой же двоякий высокий интерес внушает нам и Пушкин – своею жизнью и своим восприятием действительности и отношением к миру.

Пушкин велик не только как поэт, но почтенен и как личность, если окидывать одним взором не только нередкие в молодости его моменты жизни, когда был

В заботах суетного света
Он малодушно погружен…
И меж детей ничтожных мира
Быть может, всех ничтожней он,

но и всю его жизнь труда, борьбы со светом и с собой, чистых восторгов и упоений и неоднократной победы над собой, невзирая на силу долго бушевавших в нем страстей. Не говорю уже о том, что Пушкин может быть признан заслуживающим уважения как личность, отдавшая всю свою жизнь беззаветному служению великому делу, не ради славы (он не гонялся за нею в годы зрелости), выгод и положения, а по чистому влечению гения и морального чувства, и совершившая это дело.

Есть веские возражения против идеализации Пушкина как личности. В 50-ю годовщину его кончины бывший одесский и херсонский архиепископ Никанор, поминая поэта в Неделю блудного сына, подверг его суровому осуждению, именно как такового сына, принесшего покаяние лишь в последний момент[58 - Замечания по поводу этого слова см. в ст. Пыпина: Вестн. Евр., 1887, № 10, стр. 635–641. Далее покойного архиепископа пошли теперь те люди, которые приглашали христиан не следовать за «крикунами, хотя бы и избранными руководителями народа», и не «чтить убийц-самоубийц».]. Равно и известный нам философ В.С. Соловьев нанес немалый удар идеализации личности Пушкина указанием на то, что постигшая поэта роковая катастрофа, положившая конец его жизни, была обусловлена прежде всего его собственными поступками, не согласными с высотою и обязанностями его гения и христианского сознания, к которому он пришел под конец своей жизни:

«Жизнь его не враг отъял,
Он своею силой пал.
Жертва гибельного гнева,

своею силой, или, лучше сказать, своим отказом от той нравственной силы, которая была ему доступна и пользование которою было ему всячески облегчено».

Действительно, Пушкин не всегда превозмогал в себе побуждения гнева, но, ввиду интриг его врагов и его высокого настроения перед своей кончиной, с точки зрения чисто христианского прощения кающемуся, он подлежит изъятию от совсем строгого осуждения за свое предсмертное деяние[59 - См. статьи Павлищева в «Новом времени» 1899 г. и сведения о предсмертных моментах Пушкина, сообщенные В.А. Чуковским и другими.]. Даже если бы мы не нашли никакого оправдания последнего, и тогда, принимая во внимание всю совокупность дурного и хорошего в его характере, и условия воспитания и среды, мы должны бы призадуматься перед произнесением решительных приговоров вроде изложенных.

По словам Мицкевича, у Пушкина был характер «trop impressionable et parfois lеger, mais toujours franc, noble et capable d’еpanchement» (слишком впечатлительный, а иногда легкомысленный, но всегда искренний, благородный и способный к сердечным излияниям (фр.). – Примеч. ред.); своими недостатками Пушкин был обязан воспитанию[60 - Ср. наблюдение А.И. Тургенева в письмах кн. П.А. Вяземскому: «…вообрази себе двенадцатилетнего юношу, который шесть лет живет в виду дворца и в соседстве с гусарами, и после обвиняй Пушкина за его «Оду на свободу» и за две болезни нерусского имени!» Остафьевский архив князей Вяземских, I, СПб.,1899, стр. 280.], своими достоинствами – самому себе. И это вполне верно. В натуре Пушкина наряду с его самомнением и буйным пылом страстей нельзя не отметить и целого ряда весьма благородных и симпатичннх моральных свойств, каковы: чисто русские прямота и искренность, отсутствие завистливости, полное участливое отношение к талантам других и готовность помогать их развитию, мужественность и стойкость в следовании эволюции своей мысли и убеждения, невзирая на то, что скажут хотя бы друзья, отсутствие стремления приобретать выгоды и дешевую популярность угодничаньем толпе и вообще стойкость натуры[61 - «Меня не так-то легко с ног свалить», – писал однажды Пушкин (VII, 258).].

Но главное обстоятельство, говорящее в пользу личного характера Пушкина, – это то, что после первых лет бушевания пылкой крови в его жизни постепенно все более и более крепла сила тех «духовных основ жизни», о которых любит говорить В.С. Соловьев.

Жизнь Пушкина представляет не обычный только процесс, нередко замечаемый в лучших из даровитых и наделении их кипучими силами людей, у которых постепенно остывает кровь; и изменения происходили в Пушкине не только по принципу tempora mutantur et nos mutamur in illis (времена меняются, и мы меняемся с ними (лат.). – Примеч. ред.).

Дело не в том только, что годы юности поэта были в значительной степени истрачены