Памяти Пушкина

Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

1826 год – год освобождения Пушкина из михайловского заточения, его переезд в столицы и свидания с друзьями после шестилетнего отсутствия – отразился бедностью лирики. Но эти немногие произведения, как знаменитая «Элегия на смерть г-жи Ризнич», «Пророк», «Зимняя дорога», «Стансы (В надежде славы и добра гляжу вперед я без боязни)», дышат искренностью и отличаются совершенством формы:

Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.

И с этого времени Пушкин отдается гению Петра Великого, его любви к стране родной, его незлобию, его умению привлечь сердца.

Под небом голубым страны своей родной
Она томилась, увядала…

Это «душа» младой тени, «легковерной тени»; это «милая дева», которой не слышно ни слова, ни легкого шума шагов, это заточение, куда поэт шлет утешение. Без слез (и слезы – преступленье, I, 339), равнодушно из равнодушных уст поэт узнал о смерти легковерной тени. Он выразил то, что мог, в образах привычного «страстного языка сердца, мучительной любви». Тотчас же поэт обратился к образу ветхозаветного пророка:

Восстань пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей!

Это первые пламенные стихи Пушкина в библейском стиле. Мы не будем разбирать этого произведения, которым поэт, по преданию, хотел вызвать «милость в падшим».

Религиозная поэзия нашла доступ к сердцу Пушкина, и в следующем, 1827 году он написал «Ангела», набросал молитву пловца, спасенного Провидением (II, 26):

Лишь я, таинственный певец,
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою,
И ризу влажную мою
Сушу на солнце, под скалою (II, 15).

Прежние гимны выразились в «Послании в Сибирь», «19 октября 1827 года»: «Бог помочь вам, друзья мои… и в мрачных пропастях земли!..»; «Любовь и дружество до вас дойдут сквозь мрачные затворы, как… доходит мой свободный глас». Конечно, все это были произведения, о которых поэт говорил в «Первом послании цензору»:

И Пушкина стихи в печати не бывали —
Что нужды? их и так иные прочитали.

Поэт должен был написать записку о народном воспитании для объяснения «молодой души – молодых людей», погибших в происшествиях, сопровождавших вступление императора Николая I на престол. Пушкин вспомнил в этой записке тот круг, в котором и сам вращался до отъезда на юг: политические либеральные идеи, пасквили на правительство, возмутительные песни, шумную праздность казарм, стеснения в образовании – и отсюда недостаток просвещения и нравственности, наконец, влияние походов за границу. Новые отношения к императору Николаю вызвали в 1828 году обращение Пушкина к «Друзьям»: он хвалит царя за милость, за освобождение мысли. Свою свободу действий, которую могли смешивать с лестью, Пушкин оправдывал свободой творчества, противоположностью «забав мира молвы, забот суетного света» – священной лире поэта.

На своей родине, в Москве, Пушкин встретил красавицу, которой отдал свое сердце. Любовь ожила в сердце поэта еще в 1828 году. И вот в течение трех лет до свадьбы на H.Н. Гончаровой в 1831 году, несмотря на скитание по деревням, Кавказу, столицам, поэт написал множество лирических пьес. До нас дошло более 40 стихотворений за каждый отдельный год: 1828, 1829 и 1830-й. Только первые впечатления от юга и от уединения в Михайловском могли вызвать такое обилие поэтического творчества. Поэт пел, как соловей над розою (1827 года):

Но роза милая не чувствует, не внемлет.

Какое разнообразие в содержании произведений 1828 года! О легкости изложения мы уже имеем свидетельство в «Полтаве», написанной в две осенние недели. Жгучие воспоминания со стонами, со слезами об утраченных годах, о погибших милых тенях чередуются с надеждами на будущее, на мирные песни, на сладкие звуки и молитвы. Разнообразию содержания отвечает и разнообразие формы. Рядом с редкой формой басни (Любопытный, II, 56–57), сатиры в том же стиле («Собрание насекомых»), народных форм баллады «Утопленник», «Шотландской песни», «Песен Грузии» мы находим стройные стихи чудной элегии «Воспоминание», неподражаемого перевода отрывка из «Конрада Валленрода», бойких куплетов, в восемь стихов («Город пышный», «Счастлив, кто избран своенравно», «Твоих признаний», «Я думал сердце позабыло» и др.), сжатого стиля «Анчара» или простого послания к П.А. Плетневу:

Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных заметь.

Элегии составляют преобладающий род лирики Пушкина и следующих 1829 и 1830 годов. Есть какая-то особенная нежность к женщине в элегиях Пушкина:

Что в имени тебе моем?..
Но в день печали, в тишине
Произнеси его, тоскуя (II, 63).

Это любвеобильное сердце поэта содержит неиссякаемую жажду утешения, ободрения, разделения горести женщины, даже предупреждения ее советом, словом возвышенной души:

Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись…
День веселья, верь, настанет (I, 346).

Он остается другом женщины, опозоренной шумной молвой, утратившей права на честь по приговору света (II, 64). Поэт призывает эту женщину оставить душный круг, безумные забавы. Эта детская доверчивость рисуется в письмах поэта к жене, которой и в стихах, и в откровенных беседах Пушкин раскрывал все свои заблуждения, ошибки, любовные увлечения прежних лет, надеясь на искреннее прощение и верность. «Я вас любил безмолвно, безнадежно (обращается поэт в 1829 году), То робостью, то ревностью томим; Я вас любил так искренно, так нежно, Как дай вам Бог любимой быть другим» (II, 63). Поэт жил любовью, пел о ней, мечтал, страдал, увлекался и создавал идеалы женщин. Он был уже «огончарован» и в дороге, по Грузии, мечтал только о будущей невесте («Мне грустно и легко; печаль моя светла, печаль моя полна тобою, тобой, одной тобой!»); но находил еще столько увлечения, что останавливал свой художественный взор на «Калмычке», как ранее, на юге, идеализировал гаремных татарок, цыганок. Поэт находил в дикой красе столько же занимательного, сколько представляли светские женщины, а в кочевой кибитке столько же тихого покоя-забвения, сколько в блестящей зале или в модной ложе.

Мы уже не раз отмечали народные мотивы в поэзии Пушкина. В годы разъездов по России поэт еще более свыкся с живописью, с приемами русской народной поэзии. Что такое, в самом деле, стихотворения 1829 года «Дон» («Как прославленного брата Реки знают тихий Дон. Пьют уже донские кони Арапчайскую струю»), «Делибаш» («Делибаш, не суйся к лаве – техническое казачье слово – Срежет саблею кривою / С плеч удалую башку»), «Дорожные жалобы», «Приметы», как не такие же народные мотивы? Это старые русские песни, песни военные, грустные бытовые жалобы. Мысль о смерти как будто уже все совершившего в мире поэта с необыкновенной силой выражается в «Стансах» 1829 года. Мы видели уже, что утраты друзей, недавние потрясающие события вызывали эти представления у Пушкина и соединялись то с мыслями о военных тревогах, то со случайностями переживаемой жизни (годы холеры, неудобства русских дорог). «Зимнее утро» и кавказские стихотворения дают чудные рамки для чувств поэта.

Задумывая жениться, Пушкин мечтал об определенном положении в русской журналистике. Он был участником «Литературной газеты» Дельвига и полемизировал за нее с «Северной пчелой». Таково происхождение стихотворения 1830 года «Моя родословная, или Русский мещанин». Мысли об аристократизме, о значении сословий в государстве занимают с этих пор поэта. Идеалы екатерининского времени, соединенные с лицейскими воспоминаниями, с посланиями «К вельможе», с высоким представлением о поэте, с похвалой героям истории (Наполеону I за его бесстрашие не на поле брани, а среди зачумленных. «Герой», II, 122) приближают Пушкина к русской действительности и, выработав этот путь воздействия на жизнь и возможности создать прочное положение в ней, не поступаясь своими литературными занятиями, влечениями, Пушкин решается отдаться семейной жизни. Судьба Пушкина – вопрос, поднятый недавно одним из русских деятельных мыслителей, – кажется, рассматривая ее post eventu, вращалась около этого рокового вопроса: как создать свое счастье?

В простом углу моем, средь медленных трудов,
Одной картины я желал быть вечно зритель…
Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
Чистейшей прелести чистейший образец (II, 96).

Поэт не нашел этого простого угла и угас в страданиях с верой в другую картину:

Она с величием, Он с разумом в очах —
Взирали, кроткие, во славе и в лучах,
Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.

Патриотизм, эта народная вера, чувства дружбы и порывы «в обитель дальнюю трудов и чистых нег» охватывают поэта в 1831 году, тотчас же после женитьбы. В 1830 году Пушкин еще прощался в нескольких элегиях с увлечениями прежних лет. Веря в любовь, «в гармонию стихов», поэт готов страдать. Страдания эти вызывались смертью любимой женщины – иностранки. Уроженка Греции или Италии, она звала поэта на юге (вероятно, в Одессе) на свою родину, и весть о ее смерти возбудила чувствительную душу поэта в воспоминаниям о «Расставанье» (II, 105), к «Заклинанию» явиться и принять поцелуй, услышать клятву в любви. Трудно представить себе эту силу поэтического воображения Пушкина, с какой он вызывал образы прошлого счастья, минуты страдания и порывы примирить раннюю разлуку, раннюю смерть с любовью. В этих элегиях разгадка одной стороны душевных свойств поэта. Он воспринял с детства много простонародного, начиная с суеверий (живые отражения в «Бесах», в «Утопленнике», в «Приметах», в «Талисмане»), он вырос под живыми впечатлениями романтики и поэзии Жуковского, он много страдал от событий времени и личных неудач, и, наконец, он привык отдаваться мыслям наедине, поверять свою совесть, взвешивать свои привязанности, искать прочного и вечного в мире. Поэтому все, противоречившее этим стремлениям, возбуждало его, сотрясало его чуткую природу, искавшую поэтического покоя, гармонии, красоты, радости. Он умел ценить и упиваться такими проявлениями в природе, в жизни, в свободе мысли и чувства. Но природа, окружающие люди – только рамки для настроений поэта. Мы знаем, что поэт идеализировал простые, однообразные картины простонародной жизни и серенькой русской природы: кабак и раздолье уток молодых среди деревенской улицы, под молодым деревцем, успокаивали его чем-то родным, единственным во всем мире. Но этот же вид, среди элегий 1830 года, принимает у Пушкина совсем другой оттенок:

…избушек ряд убогий,
…………………………………………………..
Над ними серых туч густая полоса.
Где ж нивы светлые? Где темные леса?
Где речка?..
…………………………………………………………
На дворе живой собаки нет.
Вот, правда, мужичок; за ним две бабы вслед;
Без шапки он; несет под мышкой гроб…

Это называется «Шалость» в ответ на подтрунивания румяного критика – насмешника. Или вот обычная физиогномия столицы того времени: «Здесь город чопорный, унылый, Здесь речи – лед, сердца – гранит» (II, 87); «Город пышный, город бедный, Дух неволи, стройный вид, Свод небес зелено-бледный, Скука, холод и гранит» (31). Прибавьте в этому «печальные поляны, глушь и снег в неведомых равнинах» – и вы поймете хандру Пушкина, его порывы к сюжетам из жизни Европы:

Я здесь, Инезилья,
Стою под окном!
Объята Севилья