Диалоги

– Да и я, впрочем, говорю об этом понаслышке. А то, что слышал, без всякой зависти расскажу. К тому же человеку, собирающемуся отбыть «туда», быть может, вполне пристало рассуждать и беседовать об этом отбытии, каким оно, по нашему мнению, будет. Да и чем иным заниматься в тот промежуток времени, который остается до заката солнца?

6

– Но на каком основании, Сократ, утверждают, что самоубийство не дозволено? То, о чем ты только что говорил, я слышал уже и от Филолая, когда он проживал у нас, слышал и от кое-кого другого, именно, что так поступать не следует. Ничего же определенного на этот счет я ни от кого никогда не слыхивал.

– А нужно только сильно пожелать этого, – сказал Сократ. – Тогда, быть может, и услышишь. Однако тебе, пожалуй, покажется удивительным, что только одно это является незыблемым из всего прочего и что с человеком в данном случае никогда не бывает так, как это бывает с ним во всем прочем, а именно, что в определенное время для одних людей лучше умереть, чем жить. А коль скоро есть люди, которым лучше умереть, то, быть может, тебе и кажется странным, отчего же для таких людей неблагочестиво оказывать благодеяния самим себе, а, напротив, им нужно ждать для себя какого-то иного благодетеля?

Кебет с легкой улыбкой промолвил на своем наречии:

– Это вестимо одному Зевсу!

– Конечно, такая мысль, – заметил Сократ, – может показаться нелепостью. Тем не менее в ней, быть может, скрывается и некоторый смысл. То заповедное учение, которое гласит, что мы, люди, живем в какой-то темнице и что из этой темницы нам не следует ни освобождать себя, ни убегать, представляется мне каким-то возвышенным и нелегко постигаемым. Но вот, Кебет, какое положение кажется мне правильным: боги пекутся о нас и мы, люди, являемся для богов одним из их достояний. Или ты на этот счет другого мнения?

– Я согласен с тобою, – сказал Кебет.

– Допустим, – продолжал Сократ, – что один из принадлежащих тебе рабов лишил бы себя жизни, хотя ты и не дал ему понять, будто желаешь его смерти. Не рассердился ли бы ты на него? Не подверг ли бы ты его, если бы мог, какому-нибудь наказанию?

– Разумеется, да, – отвечал Кебет.

– Следовательно, с этой точки зрения основателен, быть может, тот вывод, что лишать себя жизни следует не ранее того, как божество пошлет какую-либо настоятельную необходимость. Эта-то необходимость теперь у меня налицо.

7

– Так-то оно так, – сказал Кебет. – Однако только что высказанная тобою мысль, будто философам легко желать себе смерти, похожа, Сократ, на нелепость, коль скоро мы только что признали логичным то положение, что божество печется о нас и что мы его достояние. Ведь было бы нелепо, если бы самые рассудительные люди не испытывали негодования, уходя от такого попечения, в котором руководствуют ими наилучшие из всех существующих руководителей – боги. Или такие люди думают, что, став свободными, они будут заботиться сами о себе лучше? Безрассудный человек, пожалуй, подумает, что это так, что до?лжно убежать от своего господина. И так как он не в состоянии сообразить, что от добра нечего убегать, что, напротив, нужно предпочтительно оставаться при нем, то такой человек, по неразумию своему, пожалуй, и убежит. Но человек, разум имеющий, всегда будет стремиться оставаться при том, кто лучше его. В конце концов, Сократ, мне кажется, дело обстоит не так, как ты только что говорил: по-моему, рассудительным людям, когда к ним приходит смерть, надлежит негодовать, безрассудным – радоваться.

Сократ, выслушав это, как мне показалось, остался доволен обстоятельностью суждения Кебета и, взглянув на нас, сказал:

– Всегда-то Кебет находит те или иные доводы и не желает немедленно убеждаться в том, что ему скажут.

– И мне, Сократ, теперь кажется, – сказал Симмий, – что Кебет говорит нечто дельное. В самом деле: к чему истинно мудрым людям желать убегать от тех господ, которые лучше их, и легко расставаться с ними? По-моему, доводы Кебета направлены как раз против тебя, который с таким легким сердцем относится к тому, чтобы покинуть нас и богов, являющихся, по твоему собственному признанию, благими начальниками.

– Это верно, – заметил Сократ. – Я вижу, вы указываете на то, что я должен защищаться теперь, как в суде.

– Совершенно верно, – сказал Симмий.

8

– Хорошо, – продолжал Сократ, – я попытаюсь выставить против вас в свою защиту доводы более убедительные, чем сделал это пред судьями. Действительно, Симмий и Кебет, если бы я не рассчитывал отправиться отсюда прежде всего к другим богам, мудрым и добрым, а затем и к тем умершим людям, которые лучше здешних, я поступал бы неправильно, относясь без негодования к своей смерти. Теперь же, будьте уверены в этом, я надеюсь прибыть к хорошим людям, хотя я и не стал бы на этом очень настаивать. Но что я приду к богам – владыкам очень благим, на этом, будьте уверены, я стал бы настаивать, если только вообще это возможно в подобного рода вещах. Вот поэтому-то я и отношусь к смерти не с таким негодованием; напротив, я питаю твердую надежду, что для людей и после их смерти существует нечто и притом, согласно древнему преданию, нечто гораздо лучшее для людей хороших, чем для дурных.

– Как же это так, Сократ, – сказал Симмий. – Ты хочешь отойти от нас, усвоив только себе такое мнение, и не хочешь поделиться им и с нами? Мне, по крайней мере, кажется, что это благо является общим и для нас с тобою. Вместе с тем, если ты убедишь нас в правильности того, что ты говоришь, это и будет твоей защитой.

– Постараюсь сделать это, – сказал Сократ. – Однако прежде посмотрим, что – и давно уже, как мне кажется – хочет сказать мне Критон.

– Ничего особенного, – заметил Критон, – а то лишь, что мне давно уже твердит тот человек, который должен поднести тебе яд: сказать тебе, чтобы ты как можно меньше разговаривал. По его словам, разговор слишком горячит, а пред принятием яда этого не должно быть. Иначе тем, кто не соблюдает этого, приходится иногда принимать яд дважды и даже трижды.

– Ну его! – сказал Сократ. – Пусть только делает свое дело в расчете на то, что мне нужно будет давать яду дважды, а не то и трижды.

– Я почти знал, что ты скажешь, – заметил Критон. – Да он-то все время ко мне пристает.

– Оставь его! – сказал Сократ. – Теперь я хочу вам, моим судьям, дать отчет, почему мне представляется естественным, чтобы человек, проведший жизнь в занятиях философией, был мужественным при встрече со смертью и твердо надеялся на то, что, после кончины, там ему суждены величайшие блага. Почему это будет именно так, я постараюсь, Симмий и Кебет, объяснить.

9

– Все прочие люди, по-видимому, не замечают, что те, кто искренне привержены к философии, занимаются только одним умиранием и смертью. Если это правда, то странно, конечно, было бы в течение всей жизни стремиться только к этому, а когда смерть приходит, негодовать на то, к чему давно стремился и чем давно занимался.

Симмий, рассмеявшись, заметил:

– Сократ, ты рассмешил меня, хотя теперь мне вовсе не до смеху. Я думаю, если бы толпа услышала это, она решила бы, что о философствующих людях это очень хорошо сказано. Мои же земляки вполне будут согласны с тем, что и в самом деле люди, занимающиеся философией, стремятся к смерти: они ведь знают, [сказали бы они], что философы ее достойны.

– И они сказали бы правду, Симмий, кроме того, будто они знают это: на самом деле, им неизвестно, почему истинные философы стремятся к смерти, почему они достойны ее и какой именно смерти. Но оставим их, – заключил Сократ, – и будем вести разговор, имея в виду нас самих. Как мы думаем? Смерть представляет ли нечто?

– Да, конечно, – подхватил Симмий.

– Не есть ли смерть отделение души от тела? Умереть – не значит ли это, что тело, отделившись от души, существует само по себе, а душа, отделившись от тела, существует сама по себе? Не есть ли это то, что зовется смертью?

– Именно это, – отвечал Симмий.

– Рассмотри же, любезный, действительно ли ты согласен со мною. Исходя из этого, мы, я думаю, постигнем скорее то, о чем рассуждаем. Думаешь ли ты, что занятие философа состоит в заботах о так называемых наслаждениях, вроде, например пищи, питья?

– Менее всего, Сократ, – сказал Симмий.

– О любовных утехах?

– Никоим образом.

– Об остальном служении своему телу? – спросил Сократ. – Что, по-твоему, философ придает всему этому цену? Например: приобретению изящной одежды, обуви, всякого рода украшений для тела – как, по-твоему, придает им цену философ, или относится с пренебрежением, поскольку обладание им не вызывается настоятельною необходимостью?

– По-моему, относится с пренебрежением.

– Не кажется ли тебе вообще, – задал вопрос Сократ, – что деятельность философа направлена не на тело, но что она, по мере возможности, далека от него и направлена в сторону души?

– Да.

– Не проявляется ли философ, в сравнении с прочими людьми, прежде всего в том, что он преимущественно освобождает свою душу от общения с телом?

– По-видимому, да.

– А большинству людей, Симмий, кажется, пожалуй, что и жить-то не стоит, если не наслаждаться [всем тем, о чем мы говорили], не участвовать в нем; что человек, нисколько не заботящийся о телесных наслаждениях, близок к умиранию.

– Истинную правду ты говоришь.

10

– А как насчет приобретения рассудительности? Тело служит ли, или не служит препятствием, коль скоро приобщить его к исканию рассудительности? Я поясню это таким примером: имеют ли зрение и слух для людей некоторую достоверность, или правы поэты, которые постоянно твердят нам о том, что мы ничего в точности не слышим и не видим? Если эти органы чувств не обладают ни точностью, ни достоверностью, то едва ли обладают ими остальные органы чувств, ибо все они слабее, чем зрение и слух. Или ты с этим не согласен?

– Совершенно согласен, – сказал Симмий.

– А когда же душа соприкасается с истиною? – спросил Сократ. – Ведь ясно, что, когда она вместе с телом и пытается что-нибудь рассмотреть, тело вводит ее в заблуждение.