Тень Микеланджело

ГЛАВА 34

Квартира Эрика Ташена на Пятой авеню находилась на верхнем этаже здания середины 1940-х годов, с фасадом, выходившим на Центральный парк, и окнами, откуда открывался впечатляющий вид на Овечий луг и Променад. Насколько мог судить Валентайн, сама квартира была вполне скромной: пять или шесть комнат, одна спальня с кабинетом, но местоположение, вид из окон и заполнявшие жилище произведения искусства говорили о большом достатке. В холле красовалась шелковая ширма работы Уорхола, всю стену в гостиной занимало полотно Роя Лихтенштейна, а напротив нашлось место для объемного творения Джулиана Шнейбла. Судить по убранству этого помещения о семейном положении его владельца было бы затруднительно: женской руки здесь не чувствовалось, но и специфический налет гомосексуальности тоже отсутствовал. Скорее всего, Ташен жил один.

Сам Ташен оказался стройным, хорошо одетым мужчиной в белоснежной шелковой рубашке с открытым воротом, белых же джинсах, сшитых на заказ, и дорогих мокасинах на босу ногу. Правда, часы на его запястье были из нержавеющей стали, и никаких украшений он не носил. Судя по всему, ему уже минуло пятьдесят, но седина тронула его темные волосы лишь на висках, да и морщин на чисто выбритом лице не наблюдалось. Когда он встретил Валентайна у дверей, на носу у него были очки для чтения в красной оправе, а в руках – несколько страниц из «Нью-Йорк тайме». Проводив посетителя в гостиную, хозяин усадил его на не совсем новую, но обитую мягкой кожей софу, а сам уселся в гармонировавшее с ней по материалу и тону кресло, стоящее рядом с кофейным столиком со стеклянной столешницей.

– Вы, я вижу, коллекционируете шестидесятые и семидесятые, – заметил Валентайн, глядя через плечо Ташена на огромное полотно Лихтенштейна.

На холсте были изображены софа и кресло, похожее на то, в котором сидел хозяин дома. Своего рода маленькая шутка, художественный каламбур. Ташен пожал плечами, потом прокашлялся.

– Оставив ткацкий свой челнок, забросив все дела, Она в три шага по полу к окошку подошла. Был возле замка виден пруд, там лилия цвела, И шлем с плюмажем под окном она узреть смогла.

Она смотрела с башни вниз, на гордый Камелот, Но ткань сорвалась со станка, в окошко улетая, И раскололось зеркало от края и до края. «Увы, я проклята!» – она воскликнула, стеная. Да, так воскликнула она, миледи де Шалот.

Он ухмыльнулся.

– Когда столько лет имеешь дело с Уильямом Холманом Хантом, Бёрн-Джонсом и остальными, поневоле начинаешь думать не только о том, чтобы повесить что-то на стены.

– Вы по-прежнему работаете куратором?

– По-прежнему? – нахмурился Ташен. – Это имеет какое-то отношение к Паркер-Хейл?

– Питер звонил вам?

– Иначе бы мы не встретились. С Галереей Ньюмена у меня давние контакты. Он сказал мне, что вы интересуетесь похищенными произведениями. Точнее, теми, что пропали в годы войны.

– Не совсем.

– Тогда чем?

– Скорее кем. Джорджем Гэтти.

– Это, по существу, одно и то же. Всем известно, что Гэтти всегда покупал и продавал краденое.

– А какая тут связь с Паркер-Хейл, если она вообще имеется?

– Сэнди покупал у Гэтти и продавал ему.

– Сэнди? То есть Александр Краули?

– Да.

– Вы были коллегами?

– Да, работали в одно время.

– Насколько я понимаю, вы были главным претендентом на должность Корнуолла, но Краули переиграл вас.

– Переиграл – не то слово. Более подходящее – опорочил.

– Вы ушли по собственному желанию?

– Это был классический случай того, когда приходится уйти самому, чтобы тебя не вышвырнули.

– На каком основании?

– Ни на каком! На основании сфабрикованных обвинений. По мнению Сэнди, мои отношения с Джеймсом Корнуоллом были… неподобающими.

– То есть он опорочил и Корнуолла?

– Получается так. Очень многие знали, что Джеймс гей, но в действительности это никого не волновало. С другой стороны, наличие сексуальных отношений с директором рассматривалось как дело слишком щепетильное с точки зрения реноме музея.

– Так рассуждал Краули?

– С такими рассуждениями он выступил перед директорами.

– Он был прав?

– А это имеет значение?

– Для меня нет, но, как говорят юристы, это дает мотив.

– Кому?

– Тому, кто убил его. – Валентайн помолчал. – Насколько я понимаю, полиция рассматривала вас как подозреваемого?

– Разумеется.

Улыбнувшись, Ташен встал и подошел к находившемуся в дальнем конце комнаты маленькому, покрытому черным лаком бару в стиле ардеко.

– Принести вам чего-нибудь?

– Нет, спасибо, – ответил Валентайн.

Ташен смешал себе виски со льдом и вернулся к своему месту. Пил он медленно, маленькими глотками, устремив взгляд в большое окно, выходившее в парк. Слегка выдвинутая вперед челюсть выдавала его напряжение, так же как и морщинки вокруг глаз. Похоже, он с трудом сдерживал рвущийся наружу гнев.

– У меня есть алиби, – промолвил наконец Ташен и натянуто улыбнулся. – Я был в Праге, в закупочном вояже.

– В закупочном вояже?

– Я работаю частным консультантом для коллекционеров, корпораций, фондов и прочего в таком роде. Сейчас наблюдается большой интерес к восточноевропейскому авангарду периода между двумя войнами. Алоис Билек, Карел Тейге, работы Чапека, того человека, который придумал слово «робот», – людям все это нравится. Вещи пригодны для коллекционирования и в то же время не запредельно дороги.

– Далековато от Вёрн-Джонса и леди Шалот.

– Люди меняются. Меняются и вкусы.

– И обстоятельства.

– Питер Ньюмен сказал мне, кто вы, мистер Валентайн, или мне следует называть вас доктором? У вас, насколько я понимаю, имеется не просто степень доктора философии. Вы прекрасно понимаете, что картины на моих стенах, как и эта квартира, за пределами возможностей большинства людей. Я мог обойтись без этой работы в Паркер-Хейл, хотя не спорю, что хотел ее получить и заслуживал ее. Из того, что человек родился в состоятельной семье, еще не следует, будто он не способен к серьезной академической работе. – Ташен нахмурился. – Я не из тех богатых дилетантов, которых полно в правлениях трастовых фондов.