Паранойя. Почему он?

– Ну, как что, – сыронизировал я. – А как же все эти поиски концептуальности, контекста, формы?

Настька фыркнула.

– Меня, конечно, закидают тапками, – с усмешкой заявила она, – но я считаю, что весь анализ должен сводиться к «нравится» или «не нравится». Читать же биографию художника, изучать эпоху, в которой он жил, чтобы понять контекст его картин – чистейшее придурство. Искусство должно говорить само за себя и быть понятным каждому. Как говорил Лев Николаевич Толстой: «Великие предметы искусства только потому и велики, что они понятны и доступны всем.»

Я хмыкнул и весело уточнил:

– Значит, можно смело присваивать статус «говна» всему, что я не понял?

Настька рассмеялась.

– Резонно. Но да. Искусство, оно, как ни крути, субъективно. И если тебя что-то ни коим образом не зацепило, значит, это произведение не имеет для тебя никакой ценности, а следовательно – говно. Другое дело, что твоё мнение не всегда истина в первой инстанции.

– А чьё же тогда истина?

– Большинства.

– Ну, у толпы, обычно, вкусы еще те.

– А в том, наверное, и смысл, чтобы отвечать потребностям общества и быть отражением своей эпохи.

– Мне всегда казалось, что гениальность заключается в том, чтобы быть актуальным во все времена, – подразнил я её, с удивлением отмечая, как легко и ненавязчиво Насте удалось вытянуть меня на разговор о вещах, которые никогда не были мне интересны.

– Возможно… Но, к сожалению, многим из тех, что опередили своё время, пришлось дожидаться его не в самых комфортабельных условиях, поэтому я предпочитаю быть востребованной, нежели гениальной, – резюмировала она, в очередной раз переворачивая мое представление о себе. Я –то думал она из мечтательниц – идеалисток, но нет, эта девочка, судя по всему, на вещи старается смотреть реально. Конечно, не без налёта наивности, но это лишь добавляло ей толику очарования. И я с каждой минутой очаровывался всё больше и больше. Особенно, когда она достала из папки рисунок, на котором было изображено Зойкино озеро, и протянув мне, весело поинтересовалась:

– Ну что, готов присвоить моей работе что-то повыше статуса «говна»?

– Да без проблем, если расскажешь, что нужно делать, – усмехнувшись, забрал я у неё набросок.

– Ничего особенного, Сергей Эльдарович. Просто смотреть и говорить всё, что в голову приходит, – рассмеялась она, но тут же облегчила задачу. – Какие три наречия тебе приходят на ум, глядя на этот этюд?

– Три наречия… – пытаясь принять серьезный вид, задумчиво отозвался я, всматриваясь в «этюд».

Боже мой, слова –то какие! Однако я со Сластёной за эти пару минут культурно обогатился больше, чем за всю жизнь походов с Ларкой по театрам, галереям и выставкам.

– И? – протянула Настенька взволнованно. – Если ничего на ум не идёт, то это тоже нормально. Значит, всё-таки «говно».

– Не тарахти, Настёна, дай сконцентрироваться. Надо же вдуматься, всмотреться, в конце концов, – дурачась, провозгласил я.

– Да ну тебя, – отмахнулась она немного обиженно и протянула руку, чтобы забрать рисунок, но я увернулся.

– Не мешай новоявленному эксперту.

Настька закатила глаза и улыбнувшись, покачала головой.

Я же, отбросив шутливый тон, поделился впечатлениями, понимая, что для неё это действительно важно:

– Однозначно, твои работы цепляют. Есть в них что-то живое. И этот рисунок не исключение.

Настя замерла и кажется, даже дышать перестала, я же закончил наречиями, как она и просила:

– Я бы охарактеризовал как: робко, загадочно, нежно.

– А говоришь, не сечёшь, – пожурила она меня, пытаясь скрыть смущение и довольную улыбку. Глазки же так радостно засверкали, становясь зелёными – зелёными, словно изумруды, что я засмотрелся, в то же время поражаясь самому себе.

Никогда раньше не обращал внимание на такие мелочи. Помнится, Ларка даже развела из-за этого целую трагедию. Какого бреда я только не наслушался, когда она обнаружила, что я не в курсе, какой у неё цвет глаз: и не любил я её никогда, и не ценил, и скотина вообще бесчувственная, и как так можно, и что я за муж такой, и… В общем, повеселила она меня тогда знатно.

Всё –таки бабы забавные существа: то, что я с ней двадцать лет прожил – это как бы не считается, а вот цвет глаз – это да, это показатель! Интересно, то, что я этот цвет у Настьки заприметил означает что-нибудь? По Ларкиной логике я уже должен быть по уши, но поскольку женская логика – вещь крайне сомнительная, то…

– Спасибо, – словно что-то почувствовав, прервала Настенька ход моих мыслей.

– За правду не благодарят. Ты очень талантлива.

– Правда? – робко уточнила она, словно никогда раньше не слышала ничего подобного.

– Правда, Сластён, – улыбнувшись, шепнул я и не удержавшись, заправил ей прядь волос за ушко, ласково коснувшись порозовевшей щёчки, отчего пальцы, будто током прошило.

Настя тяжело сглотнула, наши взгляды встретились, и у меня кровь вскипела. Смотрел в эти наивные, горящие глаза, ещё не умеющие скрывать свои чувства и желания, и голову терял. Все благие намерения летели к такой –то матери.

Я её хотел. Хотел зверски, нестерпимо, до ломоты во всем теле. И не просто отыметь, а себе. Надолго. Вот такую чистую, сладкую, нетронутую, нежную. Утонуть в ней, захлебнуться, жадно вылизать всю, сожрать…

Словно в ответ на мои больные фантазии у Насти заурчало в животе. Меня это, конечно, ничуть не отрезвило, а вот Сластёнка смутилась: нервно усмехнулась и отстранившись, нарушила звенящую от зашкаливающего напряжения тишину.

– Кушать хочу, – покраснев, призналась она. – Всегда, когда понервничаю, аппетит просыпается.

Я хмыкнул и попытался усмирить своих демонов, но они оказались шустрее…

– Ну, тогда поехали кушать, – предложил прежде, чем понял, куда меня понесло.

– Поехали, – без раздумий согласилась она, сводя на «нет» мои попытки обрести хоть какую-то порядочность. – Только мне нужно сначала позвонить, предупредить, что задержусь.

– Конечно, бабушку нельзя заставлять волноваться, – усмехнувшись, кивнул я.

Настька поспешила отвести взгляд, убеждая, что чего-то она привирает насчёт своей бабки.

Выяснять это сейчас я, конечно, не собирался, но на будущее пометку сделал.

На какое будущее, Серёжа? – тут же уличили меня остатки совести. – Покорми ласточку и отпусти, пусть летает дальше, не ломай крылышки.

Поскольку мне не хотелось трахать себе мозг, то я решил, что именно так и поступлю. В конце концов, всё равно бы заехал пообедать, а с Настькой хоть не скучно.

Пока она договаривалась с бабкой, я отблагодарил медперсонал, позвонил в ресторан, чтобы к нашему приезду уже всё было готово, а после скинул Лёхе сообщение, чтобы перекантовался где-то час с Розелайдой.

У Сластёны, видимо, возникли какие-то проблемы, потому что из динамика орали во всю глотку, и хоть слов было не разобрать, голос явно принадлежал не бабке, а матери.

– Ты меня уже достала с этими волосами! Я их отрежу к чертям! – психанув, заявила меж тем Настька.

– Только попробуй, я тебя потом убью, дрянь такая! – было ей ответом. Тон сего послания мне, конечно, не понравился, но в принципе, я поддерживал: отрезать такие волосы – кощунство.