Избушка на краю омута

Избушка на краю омута
Полина Луговцова

Камышовка – опустевшая деревушка в сибирской глубинке. Говорят, жители ее не разъехались в поисках лучшей жизни, а сгинули. Незримое зло, поселившееся в тех краях, год от года пожирало несчастных, и теперь ему нужны новые жертвы. Но, кажется, кто пойдет по доброй воле в такое гиблое место? А ведь идут. Есть для того "приманка" – многие знают, что еще в давние времена спрятан в той глуши клад хана Кучума – несметное богатство. Только не знают, что не смогут просто так взять чужое сокровище, есть у него хранитель – тот, кто и пригласил темные силы клад Кучума стеречь. В оформлении обложки использовано изображение с сайта pixabay.

Сорок лет хан Кучум царствовал в сибирских землях. В золоте с головы до ног ходил, из золотой посуды ел-пил, богатство копил. Но однажды пришел Ермак, стал теснить войско хана, и пришлось тому спасаться бегством. Велел он воинам своим богатство несметное спрятать, не мог увезти все с собой. Спрятать – спрятали, да только, говорят, хан за ним так и не вернулся. С тех пор ищут сокровища, да найти никто не может. Говорят, потому, что хан Кучум хитрый был. Те, кто богатство хоронил, и не знали, что сундуки с «обманкой» закапывают, гвоздями да подковами наполненные. А настоящее золото да камни драгоценные в другом месте покоятся, а где, никому неведомо. Лишь избранным. Кто те избранные, хранящие тайну клада, до сих пор неизвестно. Но слухами земля полнится, заставляя рыскать по просторам сибирским отчаянных мечтателей да искателей приключений. Отправляясь за сокровищами, многие и не подозревают, с чем придется столкнуться им в местах далеких, нехоженых, всеми богами забытых…

Старик

«Там, где омут цветет

Под копной ивняка,

Злое Лихо живет,

Только дремлет пока.

Ты его не буди,

Мысли скверные прочь!

Стороной обходи,

Будь то день или ночь.

Сердца черного спесь

Лихо чует порой.

Если зло в тебе есть,

Бес придет за тобой!»

Старик стоял на берегу и задумчиво смотрел на воду, покрытую желто-зелеными пятнами. В этот год маленькое озерцо зацвело слишком рано, уже в конце весны. В суровом северном краю такое редкость. Еще в начале мая деревню душным одеялом накрыла жара, а с ней пришло и зловоние. Густой запах гниения стоял вокруг маленького, едва больше лужи, водоема, будто где-то на дне скрывался свежий могильник, и отпугивал все живое. Птицы облетали его окрестности стороной. Даже утки покинули облюбованные в камышах места. Но старик давно привык к запаху и почти не замечал его. Ведь жил он на самом краю нависшего над водой берега. Его избушка была намного старше своего хозяина, и он даже не знал, насколько. Но, несмотря на древний возраст, совсем не обветшала. Толстые бревна были по-прежнему крепки, лишь почернели да в трещинах поросли мхом. Даже венец не прогнил от влажного озерного дыхания, хотя нависал прямо над водой. Предки старика, выстроившие дом на сыром берегу, знали, как сохранить древесину на века. Толковые были мастера. Жаль, что после старика жить здесь будет больше некому. И хотя на тот свет старик не собирался пока, однако рано или поздно избушка опустеет так же, как и два десятка домов вымершей деревни, расположенной позади. Все сгинули давно. Кто уехал в лучшие места, но большинство именно сгинули. По– другому не сказать. Люди исчезали постепенно. И все потому, что они не знали, как уберечься от зла, таящегося в этих местах. А старик знал, потому и жив остался. Знал, да никому не сказал, потому что клятву дал хранить секрет до смерти. А сказал бы, давно уж сгинул бы вместе с остальными. В том секрете была его сила. Его жизнь, его могущество и власть. И нежити, наводнившей окрестности деревеньки, приходилось с ним считаться. Отчего-то много ее тут собралось. Особенно в этой с виду тихой протухшей воде. Старик знал, что прямо у его ног, под неподвижной темно-зеленой гладью, на глубине носятся безумные вихри, затягивая в омут все, что попадет – соринку, бревно, корову, человека. Омут – место страшное, хуже болота. Схватит и утянет в бездонную черную прорву любого, осмелившегося нарушить озерный покой. Закрутит, понесет, и поминай, как звали. Обратного пути нет. Омут ничего не отдаст. Все, что в утробу его попало, там и останется на веки вечные. Старик стоял и смотрел в непроглядную муть под ногами. Один шаг – и конец. Для любого, кроме него. Теперь он не боялся. Даже полюбил этот прожорливый омут. Стал его частью. Стал частью зла, таящегося в нем и вокруг. Нежить была здесь всюду. Он постоянно чувствовал на себе ее тяжелый взгляд, идущий из темной воды, из зарослей камыша, из дремучего леса. Нежить даже в избе его водилась. Скрипела половицами по ночам, выла на чердаке, гремела горшками на печке. Часто ее было слышно. Но увидеть непросто. Она ведь облика своего не имеет, в личинах ходит. Чем угодно может прикинуться. Старой метлой в темном углу, например. Тулупом, небрежно повешенным на толстый ржавый гвоздь, вбитый в стену. Любопытной сорокой, заглянувшей в мутное, сто лет не мытое оконце. Подбирается. Вокруг да около бродит. Пусть. Он знает секрет, потому оно его не тронет.

Издалека, из недр дремучей чащи, донесся хруст сухих веток. Старик насторожился. Кто-то большой и сильный продирался сквозь кусты малины и шиповника. Неужто медведь? Звук приближался, и старик подумал, а не сходить ли в избу за ружьем, удивляясь, с чего бы это лесному зверю вздумалось направиться к человеческому жилью, но вдруг услышал голоса. Люди. Давненько они сюда не захаживали. Даже почтальон из соседнего села попросил, чтоб старик сам за пенсией приходил. Боялся. Говорил, места тут гиблые, заболоченные, а он дорогу плохо знает. Эдак, запросто в трясину угодить можно. Да еще слухи ходят, что в лесах вокруг вымершей деревеньки нечистой силы развелось видимо-невидимо. Заморочит она, в дебри непролазные заведет. А об омуте болтают вовсе страшное, будто в нем водяной сидит, самый лютый черт из всей нечисти, жертву поджидает. Девушек молодых и красивых в жены берет, в подводное царство утягивает, а мужиков съедает, целиком проглатывает. Старик почтальону возражать не стал, согласился сам за деньгами раз в месяц являться. Все равно нужно было патронов докупить, да еще всякой мелочи – спичек, соли. А что касается нечисти, так это не выдумки, а чистая правда. Еще когда мальцом был, и в деревне люди жили, приходилось пешком в сельскую школу ходить. Шли толпой, держались вместе, но все равно было страшно. Тропинка вилась вдоль омута, и детвора мчалась бегом, чтобы поскорее миновать жуткое место. Тогда еще в избушке на берегу другой старик жил, все его как огня боялись. Был он странный, нелюдимый, неразговорчивый, а лицо его пугало кривизной, все перекошенное, будто он всем рожи корчил. Всегда стоял у своего черного дома и смотрел им вслед. Вот так же, как сам он теперь стоит, только смотреть ему не на кого. И старик тот помер давно, а он сам состарился, и теперь его от старого хозяина не отличить стало. Иногда казалось, что старик тот в его тело переселился. Даже отражение лица в ведре с водой во время утреннего умывания с каждым днем все больше искривлялось и перекашивалось, и он старался на себя не смотреть. Отражение пугало. Еще не хватало только самого себя начать бояться. И так всю жизнь в страхе прожил. Даже после того, как узнал секрет и стал неприкасаем, страх не исчез. Слишком глубоко врос в него своими ветвистыми корнями.

Старик ждал, слушая нарастающий гомон. Вот уже и слова разобрать можно. Ругань и чертыхание. «А, зар-раза! Кругом колючки!» – мужской бас. «Вот, блин, совсем штаны изодрал!» – тоже мужской, сиплый, будто простуженный. «Да кончится когда-нибудь этот проклятый лес?» – женский, слезливый. «И где эта чертова деревня? Может, карта врет?» – снова бас. «А может, мы заблудились?» – женский, с истеричными нотками. Вскоре появились они сами. Четверо измотанных туристов, обливающихся потом и согнувшихся под тяжестью огромных походных рюкзаков выбрались на берег омута из ивовых зарослей на расстоянии полусотни шагов от избушки.

– О, господи! Наконец-то человеческое жилье! – воскликнула худая высокая женщина в кепке с длинным козырьком. Старик принял бы ее за парня, если б не голос. Она заметила его и помахала ему рукой.

– Эй, дед! Привет!

Тот не ответил. Молча изучал появившихся. На первый взгляд они ему не понравились. Шумные и дерзкие. Глупые и злые. Хоть он и редко видел людей, однако за прожитые годы научился в них разбираться.

– Дед! Скажи, какая это деревня? Камышовка? – крикнул плотный краснолицый мужик с густой недельной щетиной, обладатель низкого баса.

– Мышеловка, – буркнул дед угрюмо. Наверное, тот услышал то, что хотел, потому что тут же радостно заорал:

– Пришли! Ох, блин, без ног остались, пока доковыляли! Ну и глухомань!

Шумная компания направилась к старику. Шли по краю омута, проваливаясь по щиколотку в зыбкую почву и сопровождая громкие чавкающие звуки ругательствами и проклятиями. Двое мужчин и две женщины. Молодые, не старше тридцати. Оба мужика упитанные, с круглыми животами. Сразу видно, работать не привыкли. А женщины – без слез не взглянешь – худющие, кожа да кости. Кому нужны такие? Подержаться не за что. Одна и вовсе дылда, ростом с мужиков. Плечистая, руки, как оглобли, и ноги – ходули. Да и на лицо дурна. Другая пониже и с виду поприятней. Старик услышал ее испуганный шепот:

– Смотрите, дед прямо страшилище!

– Точно. Совсем рожа кривая, – ответил басовитый пузан, не заботясь о том, слышно ли его тому, о ком идет речь. А слышно было хорошо. Над водой звуки всегда громче. Но старик виду не подал. Невозмутимо ждал, пока туристы подойдут ближе.

– Добро пожаловать, люди добрые, – приветствовал их так, как родители учили.

– Здорово, батя! Пить охота! Невтерпеж! Дай водицы, – тяжело выдохнул сиплый.

– Там колодец, позади избы. И ведро в нем, – старик кивнул головой, и тот направился за водой. Остальные встали перед ним. Басовитый, наверное, был за главного, потому что первый начал знакомиться.

– Я Павел, – и протянул ему рыхлую потную ладонь. Старик нехотя пожал ее и ответил:

– Дед Кузьма меня зовите.

– А по отчеству?

– Без отчества сойдет. Все так зовут. Кузьма и все.

– А я Даша, – заявила одна из девиц, та, что помиловиднее.

– Я Люда, – добавила долговязая, улыбаясь во весь рот, отчего стала совсем безобразная. Просто дочка бабы Яги, подумал старик с усмешкой. Интересно, чья это жена, сиплого или басовитого? Сам он хоть и не женился, но с женским полом по молодости дела имел, и к такой близко б не подошел.

Вернулся сиплый с ведром воды. Протянул его уродливой, и старик понял, что это его жена и есть. Интересно, чем она ему глянулась?

Вчетвером выпили не меньше полведра. Потом басовитый, тот, что назвался Павлом, вытер рот тыльной стороной ладони и фыркнул:

– Невкусная у тебя вода. Тиной воняет. Да, Колян?

– Ага, – согласился сиплый.

– Другой нет, – буркнул старик.

– Это из-за болота, – вмешалась долговязая Люда. У нее и голос был неприятный. Низкий и надтреснутый. Тут же она вынула из кармана брюк пачку сигарет, выудила одну и, чиркнув зажигалкой, выпустила сизое облако дыма, от которого у старика тут же защипало в глазах и запершило в горле. Он закашлялся.

– Ой, извините, – она замахала рукой, разгоняя пелену, повисшую в воздухе между ними. Что за гадость у нее в сигаретах, удивился дед. Как такое курить можно? Другое дело, самосад. Терпкий, душистый. Раньше-то он тоже подымить любил. Самосад в соседнем селе очень хороший продавали. Вспомнилось, как с другими деревенскими мальчишками в лесу курили тайком корявые рассыпающиеся самокрутки. Да, давно дело было. И жизнь тогда была совсем другая. Жизнь просто была. Не то, что теперь.

– Эй, батя, то есть, дед Кузьма, а где тут остановиться можно? Неохота в палатке ютиться. Знаешь, кто может в избу пустить недорого? – спросил Павел, тоже закурив. Дышать совсем невмоготу стало. Старик еле выдавил, кашляя:

– Теперь все избы бесплатно. Выбирайте, какая больше понравится. Где крыша не провалена и окна целы. Все теперь свободны.

– Это как? – удивился тот.

– Да не живет никто в деревне, пустая она. Я один остался.

– Во дела, – Павел присвистнул. – А куда ж все подевались?

– Да кто уехал, кто помер, – старик неопределенно взмахнул рукой.