Знают ли деревья

Постепенно верхушки деревьев обрызгало желтой краской с вкраплениями малинового, первыми преобразились березы, клены и дубы же стояли в полураздумье, будто не решившие, стоит ли полностью сменять свои туалеты. Но потом дожди окончательно вымыли зеленую краску из листьев, а холодные ночи сковали упавшую влагу и листву в искусном коллаже. Все более одинокими казались стволы и ветви за окном, и он сам, как оголявшееся к зиме дерево, одну за одной ронял части того, что раньше казалось неотъемлемым. Быть может, и у деревьев так, думалось ему, им кажется, что листья – это они сами, но вот приходит осень и лишает их этой части. Интересно, знают ли деревья, что весной появятся новые почки? Или они готовятся к смерти?

Должны знать… Иначе бы не пережили зимы.

***

Вечера становились такие длинные… А спать совсем не хотелось. За чаем лучше много не сидеть, а то потом ночью не набегаешься. Спина ныла, постепенно старые кости осознавали, что произошло несколько дней назад. Будто с возрастом сигналы между маленькими паучками нервных клеток передаются по почте, а не теми быстрыми способами, которыми сейчас так активно пользуются молодые люди. Словно динозавр, которому откусили хвост, но он не умирает от болевого шока, а сразу от потери крови, поскольку это происходит быстрее, так и бродишь теперь, тяжело дыша, и не понимая, как ночью повернуться в кровати, чтобы можно было уснуть.

Старые руки силились разорвать упаковку печенья. Наконец, она поддалась, вывалив на стол песочного цвета прямоугольники, рассыпавшейся стопкой. Мякоть их быстро расплывалась в чае, меняя цвет и самой жидкости, делая ее похожей на тюрю. Нет, лучше опускать туда те старые пряники, что остались в серванте.

Топить печь. Надо, конечно, надо, иначе холод неслышной поступью подкрадывается к тебе, берет сперва за кончики ступней и пальцев, и постепенно вползает внутрь. Только огонь печи нынче способен прогнать этот озноб, собственная кровь справляется хуже. Поленья под холодным лезвием топора расщепляются, временами застревая, приходится доламывать руками. Ну вот и принялось… Скрюченные пальцы мягчают от теплого зевка печки. Вот тааак…

Постепенно теплеет и в доме. Чайник с болотцем заварки на дне вяло наблюдает со стола за рассыпанным печеньем. Мыши придут, если не убрать. Ну, да и шут с ними… Лучше сейчас опустить на кровать старые кости, выложить на тонком матрасе спину, фрагмент за фрагментом, сдерживая боль, а потом… Завтра, пожалуй, выкопать остатки картошки… Мыши придут… Да и шут с ними…

4.

Сегодня было особо тоскливо. Он уже два дня не появлялся у старика, боялся навязываться, боялся расспросов о разводе… Небо затянуло унылой серостью, со светящимися прожилками, будто бы специально, чтобы мучить глаза. Подходя к магазину, он снова вспомнил про старика, взял хлеба и пачку молока, сыра и яблок, и пошел к нему.

Дверь дома была не заперта. В комнате витал полумрак и отголосок горевшей печи. На кровати бугры стеганого одеяла выдавали под собой тело. Медленно приблизившись, гость вытянул руку и прикоснулся. Бугры немного пошевелились. Невнятный голос проворчал что-то неприветливое. Похоже, старику было совсем плохо, если он до сих пор не встал, но предложение вызвать врача было в очередной раз отвергнуто.

Он помог ему подняться и одеться. Корявое и крепкое, как дубы за домом, тело нехотя возвращалось к деятельности. Оно словно задеревенело и хотело лишь углубить корни в почву, да так и остаться в ней. Но его тормошили, не давая крови остановить свой замедлившийся бег.

Приготовил старику кашу, и попытался сунуть ложку в скрюченную руку его, но тот лишь оттолкнул и взял сам. Словно старое больное животное в последнюю очередь не хотело отдавать свою независимость. А вот он мог бы и поступиться ею, да было уже поздно…

***

– Слушай, что ты ко мне все ходишь? Спросить хотел. Да, и спасибо за еду.

– Да сам не знаю. Но учитывая, что Вы тут, кажется, помирать собрались, видимо, не зря.

– Скажешь тоже! Помирать… – «Не дождетесь! Во вам, а не помирать!»

– Вы ешьте.

– Я-то ем. А ты рассказывай.

– Что рассказывать?

– Зачем таскаешься к старому чудаку. Совсем одиноко тебе после «расхода» твоего?

«Так и знал… Лучше бы молча кашу ел…»

– Чего молчишь? Чаем подавился?

– А сын Ваш где? Может, сообщить ему о Вашем состоянии?

– Каком состоянии? Вредном-то?.. Ха… Да он это и так знает. А ежели помру, вот тогда сообщайте сколько влезет. Мне уже все равно будет.

– Значит, нечасто он здесь бывает…

– Ну а тебе что за дело?

– А Вам что за дело до моего развода?..

– Э… Так это ты ко мне пришел, а не я к тебе.

– Да, только это Вы несколько дней назад на перроне упали, а сегодня сами с постели встать не могли.

– Пей уж лучше чай.

«Вот именно!.. Ну и вреден… Ничего, отвечать может», – Мы с ней пять лет почти вместе прожили. И я думал, что все хорошо. А оказалось иначе.

– А я со своей больше пятидесяти прожил, и все больше казалось, что все не так.

– Давно она умерла?

– Нет. Три года назад.

– Сожалею.

– Что поделаешь. Она была единственным человеком, кто дольше всех терпел меня, но ведь когда-нибудь любому терпению приходит конец. Всему приходит конец…

– Но ведь Вы любили ее? Все эти полвека?

– Конечно, любил. И она тоже. А еще терпели, ругались, мирились… Иногда казалось, что еще слово скажет, и я выброшу ее из окна, а если ее не было рядом, будто и меня не было… Так что не беспокойся о том, кто умер три года назад.

– Вы это о ней?

– О себе, конечно.

– Но у Вас же есть сын, разве это ничего не значит?

– Значит. Вопрос только, что это значит для него, и для меня.

– Налить Вам чаю?

– Спасибо, достаточно. Так что же для тебя значит? Пять лет, не пятьдесят, да и ты не стар. Детей не завели?

– Нет. Все как-то не до детей было. А теперь…

– Теперь что уж… Дети держат.

– Стоит ли держать то, что треснуло?

– Может быть, и не треснуло бы.

***

Волна ярости подступила к самому горлу. На эту проклятую немощь, на эти старые скрюченные пальцы, неспособные даже удержать круглую сахарницу, чтобы она не разбилась на кучу фрагментов и не рассыпала белые кристаллики по полу! Ведь теперь их даже не собрать… Веник этот… за совком не наклониться… Вот проклятие! И все снова летит на пол. Бессильно опустившаяся на стул человеческая масса вздымается и слегка вздрагивает бесшумно. Способный самостоятельно нарубить и натаскать себе дров, починить дом в одиночку, вскопать весь огород, сидишь теперь тут бесформенной кучей требухи! Не-на-ви-жу!