Лик умирающего (Facies Hippocratica). Воспоминания члена Чрезвычайной Следственной Комиссии 1917 года

Председательствовал по этому делу генерал Булычевцев

. Добрый и безупречно честный, человек этот принадлежал к тому типу русских людей, которых французы характеризуют выражением «ame slave»

. Эти люди, если они либералы, то требуют свободы собраний вплоть до права устраивать митинги на железнодорожном полотне, если они любят, то уж всех до клопа включительно, и если они справедливы, то способны воспретить употребление нафталина, губящего массу ни в чем не повинной моли. Идеалист и мечтатель он в высшей степени страдал тем недугом, который так порицал во мне мой кавказский прокурор, и который заключался во внесении своего субъективного отношения, своих личных чувств и убеждений в судебные дела. Среди нас, сослуживцев, генерал пользовался репутацией рыцаря без страха и упрека, а в судебном мире он приобрел известность тем, что добиваясь по одному делу оправдательного приговора, продержал не соглашавшихся с ним судей в совещательной комнате тридцать часов без еды и сна. Измученные судьи вынесли желательный приговор, но подали затем жалобу, справедливо обвиняя председателя в насилии над их совестью. Генерал оправдался ссылкой на статью закона, обязывавшую председателей по возможности склонять судей к единогласному решению, и продолжал занимать столь мало соответствовавшее его духовному облику кресло военного судьи. Мясоедов знал репутацию генерала и, вероятно, для обеспечения себе большей свободы в разговоре с ним, явился давать свое свидетельское показание не в офицерском мундире, а в статском платье. Обвинительного акта по этому делу в моем архиве не сохранилось. Касавшийся исключительно виновности солдат, он никакого интереса не представлял, ценности же его как содержавшего все даты события я в то время, конечно, предвидеть не мог. В набросках моей обвинительной речи, сделанных во время обеденного перерыва судебного заседания, показание Мясоедова намечено лишь в общих чертах, и для связного его изложения многое приходится пополнять по памяти. Излагая это показание теперь, 27 лет спустя после его дачи, я умышленной неправды не допущу и потому за верность общего смысла ручаюсь, но в деталях и частностях могут быть, конечно, ошибки и неточности.

Дело слушалось при закрытых дверях, но зал заседания был переполнен. Присутствовал почти весь состав гражданского и военного судов, все начальство обвиняемых солдат и многие чины администрации, в числе их и командующий войсками Виленского округа генерал Ренненкампф

. Из очевидцев этого суда многие, конечно, еще живы и, если эти записки попадут когда-либо им в руки. Они дополнят их тем, что время успело изгладить из моей памяти, и исправить невольно допущенные мною ошибки.

Общее впечатление, произведенное на меня Мясоедовым, вполне совпадает с тем, которое он произвел на капитана Б., показание которого о последних днях жизни Мясоедова читатель найдет в дальнейшем. Роль Мясоедова в Виленском процессе была очень трудной. Сохранить в ней не только спокойствие, но и еще некоторое достоинство мог только человек умный. Хорошо воспитанный и очень бывалый, мысли свои он выражал свободно, и отлично умел тоном и манерой произношения придавать своим словам желательный оттенок.

– Расскажите, свидетель, все, что Вам известно по делу, – обратился к нему председатель.

– О служебном проступке солдат-пограничников, – ответил Мясоедов, – мне известно только то, что уже показал суду подчиненный мне унтер-офицер. Добавить к этому показанию я ничего не могу. Если суд интересуется какими-либо другими сведениями, то прошу предлагать вопросы.

– Вы подтверждаете заявления Вашего подчиненного, что перенос через границу нелегальной литературы был организован Вами?

– Да.

– Доложите суду, с какой целью это делалось.

– Цель эта составляет служебную тайну, и я мог бы потому на ваш вопрос не отвечать, но в данном случае в интересах и правосудия и нас, чинов политической полиции, я считаю целесообразным эту тайну нарушить, и потому на вопрос отвечу: нелегальная литература доставлялась из-за границы для изобличения революционеров. Практика судов, – продолжал Мясоедов, слегка повернув голову в сторону всех сидевших в зале судейских, – показала, что обвинительные приговоры политическим преступникам выносятся только тогда, когда они изобличаются прямыми уликами. Но революционеры, обыкновенно, бомб при себе не носят, нелегальных листовок открыто на улице не раздают и очень тщательно уничтожают все, что может служить вещественным доказательством их преступной деятельности. В громадном количестве случаев виновность их устанавливается только косвенными уликами. Я, конечно, допускаю, что одна косвенная улика может быть объяснена случайностью, но совокупность многих косвенных улик случайностью быть не может. Сведения свои политическая полиция получает через секретных агентов, то есть лиц одновременно обслуживающих и департамент полиции и свою революционную организацию. Хотя предложения этого рода услуг во много раз превышает спрос на них, но, – с насмешкой сказал Мясоедов, – закон политической экономии о спросе и предложении к нашему делу, по-видимому, неприменим. Оплата этих сотрудников обходится государству все же в огромную сумму, но помимо денег сколько времени, энергии и тревог за собственную жизнь приходится затрачивать чинам политической полиции только для того, что бы после оправдательного приговора и обычно следующей за ним административной высылкой в другой район, оправданный революционер завел бы там всю эту сказку сначала. Тут необходимо одно из двух: либо судьи должны судить не по формальным признакам, а по здравому смыслу, либо мы должны изменить свои методы расследования. Первое не в нашей власти, остается второе. В тех случаях, когда преступная политическая деятельность была несомненной, – это слово Мясоедов подчеркнул, – а добыть прямые улики против ее виновника было невозможно, мы поручали нашим сотрудникам эти улики создавать. Обыкновенно это делается путем передачи для прочтения или просто для временного хранения некоторых из тех брошюр, доставка которых из-за границы была возложена на меня. У получившего такие брошюры внезапно проводился обыск, и тогда в протоколе его они означались в качестве вещественного доказательства. Я совершенно уверен, что к людям невинным этот метод не применялся просто потому, что в этом не было смысла, избавил же нас он от многих неуловимых нарушителей государственного порядка, и о том, что он теперь раскрыт, я бы сожалел, если бы не надежда, что разъясненная мой тайна изменит отношение судов к политическим преступникам, а нас избавит от необходимости прибегать к приемам, которые мы и сами считаем маложелательными.

– Вы сказали, – заметил председатель, – что нелегальная литература вручалась Вашими секретными агентами с предложениями ознакомиться с ней или принять ее на сохранение.

В таких случаях принимавший знал, что он берет. Но бывали ли случаи, когда без его ведома брошюры, обучавшие обращению с бомбами, незаметно для намеченного лица клались в карман его пальто или подбрасывались во время обыска в ящик его письменного стола?

– Возможно, бывали и такие случаи.

– Этим почтенным делом Вы занимались по распоряжению департамента полиции?

– Ответить на этот вопрос мог бы лучше всего сам департамент полиции, что же касается «почтенности», то ведь и деятельность судов, оправдывающих заведомых нарушителей государственного порядка, едва ли можно считать вполне безупречной.

– Вы свободны, – сказал председатель.

Мясоедов поклонился и вышел из залы.

Совещание суда продолжалось более четырех часов. Солдаты были признаны виновными в небрежном исполнении своих обязанностей и приговорены к семидневному аресту. Вместе с тем, пользуясь своим правом непосредственного обращения к Государю, суд составил ходатайство на Высочайшее имя о полном освобождении солдат от всякого наказания. Мотивировал он это тем, что проступок был умышленно вызван и использован жандармскими властями, деятельность которых иллюстрировалась Мясоедовскими признаниями. Просьба о помиловании была использована таким образом, как способ ознакомить Николая II

с преступными приемами политической полиции.

Жест был красивый и мужественный, но практически совершенно бесцельный.

Прежде всего, несомненная вина солдат никакого помилования не заслуживала, но самым легкомысленным был, конечно, расчет на то, что Государь внесет в дело свое личное отношение. Характер Государя в то время был уже хорошо известен, и можно было безошибочно предвидеть, что исход ходатайства будет определен не им, а министром внутренних дел

, в непосредственном ведении которого находился департамент полиции. Как и следовало ожидать, ходатайство это Государю доложено не было, так как Главный военный суд отменил полностью все решение Виленского суда.

Второй суд, в другом составе присутствия, Мясоедова не допрашивал вовсе и, ограничившись расследованием проступка солдат, назначил им вместо семидневного двухнедельный арест.

В конце 1907 года на прусской границе было арестовано несколько лиц, в автомобиле которых оказались взрывчатые вещества. Задержанных предали Виленскому военно-окружному суду по обвинению в принадлежности к преступному сообществу, поставившему себе целью насильственное ниспровержение существующего государственного строя.

По просьбе одного из обвиняемых, суд вызвал в качестве свидетеля ротмистра Мясоедова, который в своих показаниях высказал предположение, что найденные в автомобиле снаряды были во время обыска подброшены туда одним из агентов жандармского ротмистра Пономарева

. Предположение это он обосновывал тем, что в период деятельности Пономарева на прусской границе, возвращаясь однажды из немецкого местечка Эпокунен, он нашел в своем собственном автомобиле такие же снаряды и нелегальную литературу.

Месяц спустя после дачи этого показания по требованию департамента полиции Мясоедов был уволен со службы

.

* * *

Возникшая в Сибири и прошедшая по России революционная волна 1905 года разлилась с особенной силой по нашим западным окраинам – Польше и Прибалтийскому краю. Население последнего состояло из низшего класса – крестьян латышей и высшего – немцев дворян. Нет никакого сомнения, что своей относительно высокой культурой край обязан был исключительно немецкой части населения, но немцы во многих отношениях жили средневековыми традициями и по отношению к аборигенам края держали себя как завоеватели. В немецких руках находилось все местное управление, они облагали латышей повинностями, назначали пасторов, им одним принадлежало право охоты. Классовое расслоение в крае сложилось необыкновенно четко, и болезненно самолюбивые латыши оказались благоприятной почвой для агитационного посева.

Начавшись отдельными террористическими актами, революционное движение к осени 1905 года приняло форму революционного мятежа против немецкого дворянства. В результате оказались разгромленными 573 помещичьих имения. Достояния нескольких дворянских поколений, накопленные веками, богатые древние замки, хозяйственные усовершенствования, хорошие библиотеки, картинные галереи и всякого рода коллекции, все это грабилось и обращалось в дым. Множество помещиков было убито с чрезвычайной жестокостью. Те, которым удалось сохранить жизнь, бежали из своих усадеб и скрывались в городах и лесах. Посланная правительством карательная экспедиция к концу 1905 года восстание подавила, но судебная ликвидация его продолжалась более двух лет. Производилась она двумя сессиями Виленского военно-окружного суда, из которых одна заседала в Риге, а другая – в Митаве.

Летом 1907-го года я был командирован для исполнения обязанностей прокурора в Митавский суд.

Председателем его назначили генерала барона Остен-Сакена. На первом же заседании суда, слушавшем дело о разгроме немецкого дворянского поместья, все 30 обвиняемых заявили, что считают бесполезным давать какие-либо объяснения такому суду, в котором и председатель и прокурор немецкие дворяне.

Встретившись 10 лет спустя с одним из моих судебных противников адвокатом, латышом Стучкой

, я убедился, что памяти пристрастного обвинителя по себе в Митавском суде я не оставил.

Случилась эта встреча в 1917 году, когда я исполнял обязанности председателя следственной комиссии по делу о мятеже Верховного Главнокомандующего генерала Корнилова

, а адвокат Стучка занимал высокую должность большевицкого комиссара юстиции.

Беседовать мне с ним пришлось по весьма скользкому для меня вопросу о побеге из Быховской тюрьмы генерала Корнилова, Деникина и других

. Объяснениям моим Стучка едва ли поверил и во всяком случае не должен был им поверить, но он выслушав меня сказал: «Мы с вами и теперь такие же противники, какими были в заседании Митавского суда, но доверие к Вам то же, что было и тогда».

Могу почти с уверенностью сказать, что если бы этого «доверия» мне Стучка тогда не оказал, то едва ли я бы имел теперь возможность писать эти строки.

За четыре с лишним месяца пребывания в Митаве я провел более двадцати латышских дел с несколькими сотнями обвиняемых. Ни по одному из них не было вынесено смертного приговора. Случилось это потому, что мы оба с председателем держались того мнения, что мятеж с его насилием и злодействами должен быть подавлен теми же способами, как это делается на войне, то есть решительно без всякой сентиментальности. После наступления нормального порядка вступает в действие и нормальный закон. Ни мести, ни произволу не должно быть места. Массовая казнь людей за преступления, совершенные ими два года тому назад, – бессмысленная и вредная жестокость.

Председатель барон Остен-Сакен

был добросовестнейшим из всех судей, с которыми мне приходилось когда-либо выступать. Письменные расследования отдельных эпизодов латышской революции состояли обыкновенно из целой серии томов, и ни адвокатура, ни я ни изучали эти фолианты с такой добросовестностью, как председатель. Достаточно было одному из десятков свидетелей отступить на суде от показания, данного на предварительном следствии, как председатель тотчас обращал на это внимание и, отыскивал без труда соответствующий том, прочитывал требуемое место. Он мог дать любую справку и мне, и адвокату, каждому из многочисленных обвиняемых, что при множестве дел было осуществимо только ценою полного отказа от всякой личной жизни. Погружаясь в события очередного дела, анализируя показания каждого свидетеля и обвиняемого, сопоставляя эти показания и учитывая малейшие оттенки вины, барон при изучении каждого дела клал перед собой лист белой бумаги с заранее выработанными заголовками. На первом значились евангельские слова: «Мерой полною, утрясенною», на втором: «Мерой полною», и т. д. до последнего с заголовком «Оправданные». По мере знакомства с делом обвиняемые перекочевывали у него из одной рубрики в другую, а когда такое размещение их по степени наказания было закончено, тогда в каждой рубрике они размещались уже по мере его. Все это делалось задолго до слушания дела, тщательно взвешивалось, вынашивалось, и потому создавало такие прочные убеждения, что никакие новые данные судебного разбирательства их уже поколебать не могли. Устраненная из дела живая жизнь неизбежно приводила к тому, что римляне характеризовали изречением: «summum jus – summa injuria» (много суда – много неправосудия).

Но совершенство людям не свойственно, и если судившиеся у барона латыши могли его в чем либо обвинять, то, во всяком случае не в пристрастии, а разве только в слишком однобоком беспристрастии.

В рижской сессии председательствовал генерал Кошелев

. Это был человек совсем другого склада, принадлежавший к той разновидности русских людей, которые носят в своей душе одновременно и идеалы Мадонны и идеалы Содома. Генерал был маленького роста и сразу бросался в глаза своей подвижностью, неопрятной одеждой и высокими сильно стоптанными каблуками. Лицо его с маленькими близорукими глазами и брезгливой улыбкой, открывавшей ряд непломбированных зубов, производило неприятное впечатление. Иное лицо ведь что жилище: сразу видно, что внутри и сыро, и холодно. Денежно безукоризненно честный, он в порыве бескорыстия способен был отдать нуждающемуся всю свою наличность. Я лично убедился, что, желая выручить из большой неприятности почти постороннего ему человека, он обегал чужие пороги, просил, унижался и не останавливался ни перед какими трудностями, пока не достиг желаемого. А на другой день он сам обо всем этом забывал и чуждался и стыдился всякой благодарности. Карьерные стремления были ему совершенно чужды, в угоду начальству он никогда ничего не делал, и среди людей, окружавших всесильного генерал-губернатора Меллера, это был, вероятно, единственный человек, державший себя с импонирующей независимостью. Но все это благородство было написано на «tabula rasa»

, на белом листе безсубстанционального человека. Анархист до мозга костей, Кошелев не знал другого импульса, кроме собственного желания, и при полном отсутствии задерживающих центров, не останавливался для удовлетворения этого желания ни перед какою подлостью. В таких случаях он решительно ничего не стыдился и проделывал свои мерзости с вызывающим цинизмом.

Он ненавидел всех инородцев: поляков, немцев, латышей и в особенности евреев. Если по делу выступал адвокат еврей, то оскорбительный для него инцидент был неизбежен. Увидав однажды на суде в числе защитников младшего брата одного известного петербургского адвоката-еврея, Кошелев, обернувшись к одному из судей, громко заметил: «Как странно, такой молодой, а уже жид». В другой раз он посоветовал еврею-адвокату держать себя поскромнее и не воображать, что он двоюродный брат Иисуса Христа.