Боря, выйди с моря 2. Одесские рассказы

Последние слова, сердцем предчувствуя неумолимо надвигающуюся катастрофу, она вымолвила невпопад, чисто механически воспроизводя приличествующие движения. Поправила прическу, зачем-то отошла к скамейке, сбитой двумя поперечными досками из трёх стульев, и обессиленно присела, сжимая злосчастные восемьдесят рублей и конверт.

– Женщина, вы забыли костюм, – доплыла к ней из далекого космоса странная фраза.

– Щас, щас, – растерянно отвечала Шелла, дрожащими руками вскрывая конверт. – Спасибо. Минуточку. Я щас.

Так и есть… Женщина.

Прежде чем приступить к оглашению письма и составлению протокола изъятия вещественных доказательств, следует перевести стрелку часов на некоторое время назад, а именно в год тысяча девятьсот семьдесят первый, когда Изя начал «делать большие деньги». Особо нетерпеливые, жаждущие общественного суда, могут пропустить несколько беллетристических глав, важных лишь для моего подзащитного. Согласитесь, во все времена коллекционирование денежных знаков – занятие хоть и приятное, но не из самых лёгких и безопасных, а если вспомнить, какой на календаре год, Великую Эпоху и рекомендации достопочтенного Остапа Ибрагимовича чтить уголовный кодекс и использовать лишь сравнительно честные способы их отъёма, то всё становится на свои места.

Особо непонятливым напомним притчу о замёрзшем воробье, обогретом проходящей лошадью, ожившем, радостно зачирикавшем и попавшем в лапы кошки, назидательно промяукавшей мораль для всех последующих поколений: сидишь в тепле – наслаждайся жизнью и не чирикай об этом радостно во весь голос.

Изя уголовный кодекс не только чтил, но и временами почитывал, любуясь немеркнущим с тридцатых годов бестселлером – статьей о видах незаконного промысла. Индивидуальная трудовая деятельность: шитье лифов, ремонт обуви, починка часов, изготовление табуреток – для пресечения ростков капитализма разрешалась только при наличии лицензии, получение которой из-за отсутствия инвалидности (данные паспорта и контузия при Будапеште в учёт не принимаются) для Изи, впрочем как и для любых иных искателей приключений, было сопоставимо со счастьем выиграть билет на право быть захороненным у Кремлевской стены. Об Изиных похоронах, если будет суждено нам до них дожить, поговорим позднее, а сейчас, как обещано, переводим стрелку часов назад.

– Колорадский жук! На верёвке прыгает, ножками дрыгает! – бойко рекламировал возле Ланжероновской арки «прыгающие» мячики безногий инвалид.

Изя, следуя с семьей на пляж, искоса посмотрел на начинающую полнеть жену, представляя её на месте инвалида, затем на бодро шагающую впереди тёщу («У неё торговля пошла бы лучше», – подумалось ему) и не без доли сожаления произнёс:

– У твоей мамы такие прелестные формы, что, будь она на двадцать лет моложе, вполне могла бы за счёт своего бюста содержать всю нашу семью.

– Меня ты уже не принимаешь в расчёт? – расправив плечи, шутливо обиделась Шелла.

– Как это не принимаю? – деланно возмутился Изя. – А кто ежемесячно отдаёт тебе сто тридцать рэ? Если поделить на тридцать дней, то получается почти по четыре рэ за ночь. А с учётом простоев и выходных ты зарабатываешь за ночь почти как валютная проститутка.

– Нахал! – Шелла включилась в игру и, смеясь, слегка стукнула его кулачком по спине. – Ты меня так дёшево ценишь? Сегодня ты будешь иметь большую экономию, – и для пущей убедительности она насупила брови. – Так, с сегодняшнего дня ночуешь у своей мамы. Она мне ещё будет доплачивать, чтобы я забрала такое добро назад, – распаляясь, витийствовала Шелла.

Изя не думал сдаваться:

– Всё, ухожу к маме. Два раза в неделю. Значит, восемь раз в месяц. Сто тридцать на восемь – это сколько? – вслух подсчитывал он. – Пятнадцать, нет, шестнадцать рэ за ночь… Да за такие бабки я же могу царский номер снять в «Красной»!

Супруги полусерьёзно-полушутя обсосали тему проституции, индивидуального промысла, истреблённого в первые советские пятилетки и, ввиду отсутствия оного в эпоху развитого социализма, не вошедшего в перечень незаконных, а посему и ненаказуемого.

– Ну, что же придумать? – лежа на подстилке, рассуждал Изя. – Малярничать, строить коровники – это не с моими руками…

– Руки у тебя действительно растут из задницы, – донёсся из-под газеты до боли родной голос Славы Львовны.

– Хоть здесь можно не вставлять свои двадцать копеек? – недовольно огрызнулся Изя. – Вы, кажется, загораете, – сделал он ударение на слове «кажется». – Так загорайте себе на здоровье и не портите людям море.

Шелла толкнула его в бок и шепнула: «Прекрати».

Изя не унимался: «Это когда-нибудь кончится? Я пришёл на пляж отдыхать, а не слушать бесплатных комментаторов армянского радио! Если ей скучно, пусть разомнётся ногами по песку!»

Шелла вытащила из целлофанового кулька персик: «На, подкрепись!» – и, дождавшись, когда лекарство подействует, вернулась к реалиям дня: «А может, ты смог бы, как Аркаша, торговать на толчке джинсами? Я могу переговорить с Гришей, и он даст тебе товар на пробу».

– Чтобы меня посадили?! – взорвался Изя и осёкся, застыв взглядом на полнокровной матроне, в шаге от него снимающей лиф.

– Фима, пойди хорошенько прополосни и выкрути, – давала она очередное указание мужу-дистрофику.

– Мамочка, дай я тебе помогу застегнуть лифчик, – засуетился дистрофик, пытаясь тщедушным телом прикрыть наготу супруги.

– Я тебе что сказала делать! – строго прорычала одесская мадам Помпадур.

Скорчив гримасу, привлекая внимание жены, Изя восторженно указал ей на стриптиз по-одесски, для убедительности пробормотав: «Как тебе это нравится? Рубенс должен здесь застрелиться», – что, по-видимому, означало: пышнотелые красавицы Рубенса не стоят мизинца одесской мадонны, и, наблюдая за дистрофиком, безропотно ушедшим к морю полоскать лиф, продолжил прерванный разговор.

– Нет, толчок не для меня. Я сгорю от стыда, прежде чем вытащу что-либо из сумки, – он встал, стряхнул с груди песок и протянул руку жене: «Хватит о делах. Идём освежимся».

* * *

За исключением двух летних месяцев, когда в Одессе нечем дышать, остальное время года в границах от Пироговской до Старопортофранковской воздух над городом насыщен парами аурума. Феномен этого атмосферного явления, равно как и озоновой дыры над Индийским океаном, до сих пор остаётся научной загадкой, хотя и бытует мнение, что наличие золота в атмосфере – следствие носовых выбросов полумиллиона вундеркиндов, выбравших для своего созревания этот странный город.

Не стоит особого труда опровергнуть сказанное, ибо, попав на другую почву, одесские самородки тускнеют и во втором поколении ничем выдающимся не выделяются. Нет, дело в ином. И если секрет воздуха был бы разгадан, то ничего не стоило бы воссоздать его в лабораториях Москвы и Петербурга; ан нет, кисло в борщ (дословный перевод: на-ка, выкуси!), здесь и только здесь, в очерченных от моря границах, если правильно дышать, суждено стать писателем, артистом или, на худой конец, миллионером.

Ося Тенинбаум, простите – Тенин, а чёрт, проклятый склероз, Ося Баумов умел дышать носом. И когда все ходили осатаневшие, он, благодаря особому даже для одесситов строению носоглотки, мгновенно чувствовал, с какой стороны дует гешефтный ветер и безошибочно шёл на запах свежо хрустящих денег.

Талант его – в нужное время «находить узбека», – открывшийся в военном Ташкенте, с необычной силой расцвёл на родной почве. В Осе родился изобретатель.

– Пусть Изя засунет свой гонор в задницу и придёт ко мне, – убеждал Ося Шеллу на дне рождения Славы Львовны. – Я включу его в список соавторов. Кроме того, что он хороший конструктор, ничем иным он не может похвастаться. Таких, как Изя, я могу набрать пучок зелени в базарный день. Но он мой брат. Я хочу помочь ему. Ты не возражаешь? – Шелла кивнула головой, не вникая в потайной смысл его речей. Ося многозначительно улыбнулся и, обняв Шеллу за талию, пригласил на медленное танго. Изино согласие не требовалось – он находился в командировке и в день рождения тёщи отметился поздравительной телеграммой.

– Ты такой умный, – польстила Шелла. – Как ты превратился в изобретателя?

Ося расплылся в самолюбивой улыбке.

– С моими мозгами Изя тоже им станет. Не так важно изобретение, как гонорар. Надо доказать, – как – это история отдельная, – что какая-то фитюлька произвела техническую революцию, аналогичную изобретению пороха, фарфора, шёлка, и как минимум тянет на максимально полагающееся по советским законам вознаграждение. Дабы не утомлять тебя цифрой в двадцать тысяч рублей приведу товарный эквивалент: четыре автомашины «Жигули» или триста двадцать ящиков «Столичной».

– Вау! – у Шеллы перехватило дыхание. – Ты гений!

– В жизни, как и в дипломатии, высшее искусство – свести две стенки, – указав на две противоположные стены, нашёптывал Ося. – Я на спор, на два прихлопа, три притопа уболтаю любого, в том числе и тебя, на всё что угодно.

– На всё что угодно не надо, – наигранно засмеялась Шелла. – Я замужняя женщина. Но как ты знаешь, какая заявка выстрелит? – вернулась она к волнующей её теме.

– А я ничего не знаю, атакую количеством. Беру в соавторы Изю, он – меня. Как учил Гегель? Со временем количество переходит в качество. Чем больше заявок подано, тем больше вероятность, что одна из них отблагодарит нас по максимуму. Сам Господь Бог велел пастве не кушать пирог в одиночку. Хочешь получить свой кусок пирога – делись с ближним. Всё поняла?

– Кто спорит, когда речь идёт о гешефте, – охотно подтвердила Шелла, мысленно подсчитывая дивиденды. «После возвращения Изи из командировки надо попытаться помирить его с Осей. Ссора их была просто дурацкой».

– У меня уже сорок авторских свидетельств, и везде я не один, в компании. Сумма вознаграждения увеличивается, если в соавторах директор и главный инженер. Делиться, душенька, надо с начальством, – нежно ворковал над её ухом Ося, раскрывая секреты бизнеса. – Выпьем по этому случаю на брудершафт? – подвёл он её к именинному столу.

– Спасибо, но я не пью.

– У меня есть прекрасный тост. Самый короткий в мире. В котором заключена мудрость всех книг.

– Ну?

– Ты его уже сказала, – он замолчал, пристально посмотрел ей в глаза и, подняв бокал, с придыханием многозначительно произнёс:

– Н-нууу…

* * *

Женька Левит дико хохотал. Разинув рты, сотрудники отдела непонимающе глядели на трясущегося Женьку, постепенно заражаясь его настроением, и только Гриша Корецкий, студент, принесший Жене на рецензию свой диплом, чуть не плача смотрел на него умоляющими глазами.