Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга первая

Что-то здесь другое. Разве перепутаешь в женщине порыв в будущее и степенность успокоения прошлым.

…мать

Тогда мать, кому же ещё.

Возраст вполне подходит. Тридцать пять – тридцать семь. В самый раз. Да и внешность. Одни ноздри чего стоят, разведывают, проверяют, подыскивают.

И ноздри, и нос, и руки, и жесты, и этот мгновенный исподлобья взгляд, всё, всё, вся она, сплошное нетерпение, порыв, что может остановить, что может удержать.

Но также внезапно порыв, нетерпение, вся женская привлекательность и притягательность вдруг опадают в ней, проседают, и проступает совсем иное, надлом, усталость, отрешённость, разочарование. Ноздри вздрагивают, как у испуганного кролика, руки висят как жерди, можно отвинтить и отложить в сторону.

Что-то ещё продолжает удерживать от полной постылости, полной опустошённости, что-то удерживает на самой последней грани, за которой женщина и не женщина, просто представительница пола, что-то, за которым пропасть отчаяния.

Есть отчего прийти в отчаяние, кто может ей внятно объяснить, почему мир вокруг постоянно её предаёт, постоянно заводит в тупик, почему постоянно обжигает, заставляет всего остерегаться, постоянно ждать подвоха, почему к другим бог расположен, расположен просто так, без причин, просто из-за своей божественной прихоти, а к ней так озлоблен, почему они, боги, к одним так расточительно щедры, а к ней крайне скупы и придирчивы, не прощают не малейшей оплошности.

Даже рассказать некому, поделиться не с кем.

Муж бездарен, с чувствами у него полная амнезия.

Дочь глупа, задержалась в пятилетнем возрасте, что с неё возьмёшь.

Мать стала слишком рассудительной и молчаливой, возраст или что-то другое её изменило.

Подруг она никогда не жаловала, посплетничать с ними, не более того.

Всё стоящее где-то далеко от неё, она бы доползла, доползла, силы бы хватило, но куда, к кому, к кому?

Так хочется рассказать обо всём художнику этому, но ведь прекрасно понимает, глупо, бессмысленно, безнадёжно.

Может быть везде так, везде где нас нет, никто никого не понимает в этом мире.

Пора, пора становиться умнее, пора забыть детские представления, учиться ей надо у свекрови, а не воротить нос.

Нет, пожалуй, не посещал её Эрос. Вот и мается, вот и мечется.

Они, эти древнегреческие боги, привередливы, у них изысканное пластическое чувство. Подавай им красивое тело, да ещё в минуты освобождения от забот. Иначе не удосужат своим присутствием.

Нет, не она, не с ней этот всплеск, не о ней эта сцена. Не похоже.

…бабушка

Бабушка?

Возраст не тот, но это могло быть и десять, и двадцать, и тридцать лет назад.

Как пробиться сквозь седину, а может быть седина Эросу не помеха.

Осанка?

Осанка не выветривается, идёт, будто нет вокруг мира в заботах и тревогах, будто не было у неё проблем в этой бренной жизни, будто небо в алмазах, а в воздухе больше нет пыли, идёт, как должна идти женщина, на которую смотрит весь мир.

Но означает ли эта отмеченность бабушки-женщины, что с ней это произошло, можно ли эту отмеченность отнести к признакам Эроса-эротического?

Ситуация для бабушки в настоящий момент трудная. Весёлого явно мало.

Муж умер. Уже более десяти лет. Души не чаял во внучке, последний год жил только ею. Всё говорил, главное сделать её свободной.

Освободить от страха перед будущим, от страха, который парализует нашу жизнь. А сам только и мог, что посадить её к себе на спину и на всех четырёх возить и возить по всем комнатам. Благо комнат мало, а то…

…слабое сердце, слабая душа

Кто тогда знал, что у него такое слабое сердце. А может и не сердце, душа, слабая душа.

Не готовая к борьбе за жизнь, ускользающая, отлетающая в сторону, когда надо биться, драться, когда надо доказывать, добиваться.

Ей приходилось всё время что-то подсказывать ему. Не из-за себя, её это не смущало. Из-за родственников дочери.

Те бы точно сочли его за сумасшедшего. Хорошо, что хватало у неё женского ума не делиться с ним своими женскими секретами.

Он ведь всего-навсего был умным ребёнком, всего-навсего. Во всём приходилось опекать его. Включая, что и когда одеть.

Галстук, сорочка, брюки, да и всё остальное. Даже носки, чтобы подходили по цвету.

Однажды он одел всё это, всё, что она ему подобрала, и вдруг засмеялся, на него иногда находило такое, смеялся над самым обычным.

Ей нравилось, что он может рассмеяться над тем, что кажется таким обычным, но она никогда не подавала виду, никогда бы не призналась, что ей это нравилось, ужасно нравилось, не подавала виду, только снисходительно могла махнуть рукой, что мол с него возьмёшь.

Так вот, когда он оделся во всё это, посмотрел на себя в зеркало, которое висело в прихожей, вдруг стал корчить рожи перед зеркалом, да ещё позы разные принимать.

Точь-в-точь как внучка сегодня.

А потом приподнял брюки и показал на цвет носков, которые по этому случаю обязательно должны быть тёмно-серые, а не, скажем, оранжевые.

Вдруг сказал, как это приятно, когда тебе подбирают цвет носков, даже поверишь, что существует Господь Бог.

Потом в гостях у родственников дочери он всех очаровал.

Говорил красивые тосты, острил, смеялся.

Очаровашка – шепнула бабушке на ухо чья-то жена.

Она не стала возражать, не могла же она признаться, что и сама удивляется, ведь чаще он совсем другой, мрачный, ворчливый, беззащитный, сама не могла понять, может быть, брюки не так разглаживала, не так как всегда, или всё дело было в носках, но не может же господь Бог присутствовать в цвете носков, которые подбирает женщина мужчине.

…родственники, род, родовитость

Но в последний год муж был странным и потерянным. Порой она замечала у него какую-то улыбку, знак некоей запредельности, и не понимала её, и оттого страшилась. То ли он в бездну заглянул, и никому не мог рассказать об этой бездне, то ли что-то ещё.

Теперь уже у неё нет сомнений, всё началось с этой истории с диссертацией. Она, она подтолкнула его к смерти, не осталось у него точек соприкосновения с ней, не осталось точек соприкосновения с жизнью.