Дом напротив озера

Этот дом не самый большой на озере Грин (мой новый дом гораздо больше), но зато он самый старый. Построенный моим прапрадедом в 1878 году, он ремонтировался и расширялся примерно каждые пятьдесят лет. С воды дом у озера выглядит прекрасно. Расположенный близко к берегу, высокий и прочный за подпорной стеной из горного камня, он почти пародия на причудливость Новой Англии. Два белоснежных этажа с фронтонами, решетками и пряничной отделкой. Половина дома проходит параллельно кромке воды, так близко, что закругленная веранда практически нависает над самим озером.

Вот где я сидела сегодня днем, когда впервые увидела Кэтрин, плывущую в воде.

И где я сидела прошлой ночью, когда была слишком пьяна, чтобы заметить прибытие знаменитой пары, которая теперь владеет домом прямо через озеро.

Другая половина моего семейного дома у озера отодвинута примерно на десять ярдов, образуя небольшой внутренний дворик. Высоко над ним, на верхнем этаже дома, ряд высоких окон обеспечивает убийственный вид из главной спальни. Прямо сейчас, в полдень, окна скрыты в тени высоких сосен. Но ночью, я подозреваю, свет из главной спальни такой же яркий, как маяк.

– Все лето здесь было темно, – говорит Кэтрин. – Когда вчера ночью мы с Томом заметили огни, мы решили, что это ты.

Она тактично умалчивает, почему они с мужем решили, что это я, а не, скажем, моя мать.

Я знаю, что они знают мою историю.

Все знают.

Единственный намек, который Кэтрин делает на мои недавние неприятности – это обеспокоенный вид:

– Как ты, кстати? Тяжело то, через что ты проходишь. Приходится со всем этим справляться.

Она наклоняется вперед и касается моего колена – удивительно интимный жест для кого-то, кого я только что встретила, даже принимая во внимание тот факт, что я, вероятно, спасла ей жизнь.

– У меня все отлично, – говорю я, потому что если бы я признала правду, мне пришлось бы говорить обо всем этом, используя выражение Кэтрин.

Я еще не готова к этому, хотя прошло уже больше года. Часть меня думает, что я никогда не буду готова.

– Это здорово, – говорит Кэтрин, и ее улыбка сияет, как солнечный луч. – Я чувствую себя плохо из-за того, что чуть не нарушила твой покой, ну, знаешь, чуть не утонув.

– Если тебя это утешит, это произвело чертовски неприятное первое впечатление.

Она смеется. Слава Богу. Одни описывают мое чувство юмора как сухое, другие – как жестокое. Я предпочитаю думать об этом как о приобретенном вкусе, похожем на оливку на дне мартини. Вам это либо нравится, либо нет.

Кэтрин, похоже, нравится. Все еще улыбаясь, она говорит:

– Дело в том, что я даже не знаю, как это произошло. Я отличный пловец. Я знаю, что сейчас это не выглядит так, но это правда, клянусь. Наверное, вода оказалась холоднее, чем я думала, и меня свело судорогой.

– Сейчас середина октября. В это время года озеро замерзает.

– О, я люблю купаться в холоде. Каждый Новый год я совершаю погружение в прорубь.

Я киваю. Конечно, она знает, о чем говорит.

– Это для благотворительности, – добавляет Кэтрин.

Я снова киваю. Конечно, понимаю.

Я должна была скривиться, потому что Кэтрин говорит:

– Прости. Все это звучало как хвастовство, не так ли?

– Немного, – признаюсь я.

– Фу. Я не собираюсь этого делать. Это просто так у меня случается. Это как противоположность скромного хвастовства. Как это называется? Должно же быть слово для случая, когда вы случайно называете себя лучше, чем вы есть на самом деле.

– Фальстаф? – предполагаю я.

– О, мне это нравится, – воркует Кэтрин. – Вот кто я, Кейси. Неисправимый Фальстаф.

Моя интуиция подсказывает, что Кэтрин Ройс мне нравится. Она из тех женщин, которые, кажется, существуют исключительно для того, чтобы остальные чувствовали себя неполноценными. И все же я очарована ею. Может быть, дело в странной ситуации, в которой мы оказались – спасенный и спасатель, сидящие в лодке прекрасным осенним днем. В этом есть сюрреалистическая атмосфера Русалочки. Словно я принц, завороженный сиреной, которую только что вытащил из моря.

Кажется, в Кэтрин нет ничего фальшивого. Она красивая, да, но в приземленном смысле. Скорее девушка из соседнего дома, чем пугающая бомба. Бетти и Вероника с самоуничижительной улыбкой. Улыбка, которая прославила ее, когда она была моделью. В мире, где спокойное лицо стервы является нормой, Кэтрин выделялась.

Впервые я узнала о ней семь лет назад, когда ставила бродвейскую постановку в театре на 46-й улице. Через квартал, в самом сердце Таймс-сквер, висел гигантский рекламный щит Кэтрин в свадебном платье. Несмотря на платье, цветы, загорелую кожу, она не была счастливой невестой. Вместо этого она была в бегах, пятки ее сверкали, когда она мчалась по изумрудно-зеленой траве, а ее брошенный жених и ошеломленная свадебная вечеринка беспомощно наблюдали за происходящим на заднем плане.

Я не знаю, была ли это реклама духов, свадебных платьев или водки. Мне было все равно. Каждый раз, когда я замечала рекламный щит, я сосредотачивалась на выражении лица женщины. Ее глаза прищурились, а улыбка стала широкой, и она казалась воодушевленной, облегченной и удивленной. Женщина была вне себя от радости, что одним махом разрушила все свое существование.

Мне нравился ее взгляд.

И сейчас нравится.

Только после того, как спектакль закрылся, и я продолжала повсюду видеть изображение женщины, я выяснила ее имя.

Кэтрин Дэниелс.

Журналы называли ее Кэти. Дизайнеры, сделавшие ее своей музой, называли ее Кэт. Она ходила по подиуму для Yves Saint Laurent, резвилась на пляже для Calvin Klein и каталась на шелковых простынях для Victoria’s Secret.

Затем она вышла замуж за Томаса Ройса, основателя и генерального директора компании, занимающейся социальными сетями, и ее модельный бизнес прекратился. Я помню, как увидела их свадебное фото в журнале People и была удивлена. Я ожидала, что Кэтрин будет выглядеть так же, как на этом рекламном щите. Олицетворенная свобода. Вместо этого, зашитая в платье Vera Wang и сжимающая руку мужа, она улыбалась так натужно, что я почти не узнала ее.

Теперь она здесь, в моей лодке, свободно улыбается, и я испытываю странное чувство облегчения, что женщина с того рекламного щита не исчезла совсем.

– Могу я задать тебе очень личный вопрос? – спросила я.

– Ты только что спасла мне жизнь, – говорит Кэтрин. – Я была бы настоящей стервой, если бы сказала «нет» прямо сейчас, ты так не думаешь?

– Я про твою модельную карьеру.

Кэтрин останавливает меня поднятой рукой.

– Ты хочешь знать, почему она закончилась.

– Вроде того, – отвечаю я, виновато пожимая плечами. Мне неловко быть банальной. Я могла бы задать ей тысячу других вопросов, но вместо этого спросила о том, о чем ее, вероятно, спрашивают все.

– Короче говоря, причина в том, что заниматься этим не так приятно, как кажется. Постоянно нужно сидеть на диете, что для меня пытка. Представь, в течение года нельзя съесть ни кусочка хлеба.

– Честно говоря, мне сложно представить, – сказала я.

– Одного этого было достаточно, чтобы уйти, – сказала Кэтрин. – Иногда я просто говорю это людям. Я смотрю им в глаза и говорю: «Я ушла, потому что хотела есть пиццу». Но, честно говоря, хуже всего было то, что все внимание было сосредоточено на моей внешности. Все это безостановочное прихорашивание и объективация. Никого не волновало, что я говорю. Или думаю. Или чувствую. Я устала от этого очень быстро. Не пойми меня неправильно, деньги мне платили хорошие. Вау, все безумно здорово. И одежда была восхитительная. Такая красивая. Произведения искусства, честное слово. Но это было неправильно. Люди страдают в мире. Дети голодают. Женщины становятся жертвами. А я там я шла по подиуму в платьях, которые стоят больше, чем годовой доход большинства семей. Это было омерзительно.

– Очень похоже на театральную жизнь.