Чёрный молот. Красный серп. Книга 1

– Да, да, конечно. – Пелагея Ивановна кончиком повязанного поверх головы платочка отёрла слёзы. – Погром у нас был.

– Какой погром?

– Знамо какой, яврейский. Сначала казаки лютовали, а потом и местные им помогать стали. Жуть какая. Много народу извели. И родителей твоих забили. До смерти. – Пелагея Ивановна перекрестилась. – Бог всё видит, воздастся супостатам, гореть им в аду!

– Видит, да ничего не делает, – горько произнёс Арон. – А моих кто?

– Да кто там разберёт. Мы по домам попрятались. Такой страх. Один такой высокий, в папахе был, а остальных и не углядела. Мы и в окно выглянуть боялись. Ой, как же ты теперь? Куда ж тебе податься? Идём Арончик, я тебя хоть пирожками накормлю. Идём, идём.

Пелагея Ивановна потянула Арона за рукав, он покорно встал и пошёл в крохотную комнатёнку.

На десяти квадратных метрах помещалось всё добро Пелагеи Ивановны: кровать с высокой периной и тремя подушками, тумбочка около неё. Маленький стол у единственного окошка. Пара стульев, небольшой шкаф и сундук, накрытый белой, тонко вязаной накидкой. Небольшая горка с посудой.

– Да ты скидавай всё с себя, умывальник в сенях.

Арон скинул вещмешок, а за ним и скатку. Подвинул всё к сундуку и пошёл к умывальнику. Намылил серо-коричневым обмылком руки и поднял клапан. Неровная струйка воды потекла ему на руки. Закончив умываться, он вытерся рушником, поданным Пелагеей Ивановной. Его била нервная дрожь, и ничего поделать с этим Арон не мог. Пелагея Ивановна поставила на стол тарелку с пирожками.

– Ешь, Арончик, пирожочки только напекла. С картошечкой. Ой, да ты дрожишь весь. Сейчас, сейчас, – засуетилась она, открывая дверцу горки и извлекая оттуда початую бутылку. – Давай помянем родителей твоих. Хорошие люди были. Ой, как жалко…

Арон плеснул себе водки в граненый стакан. Подумал и долил ещё. Плеснул и Пелагее Ивановне. Быстро резким движением опрокинул он водку. Дёрнулся от обжигающего потока, хлынувшего в гортань, замер на несколько мгновений, глядя, как Пелагея Ивановна, перекрестившись, опрокинула содержимое своего стакана. Арон плеснул себе ещё и так же резко, залпом отправил в себя порцию огня, опалившего его до самых внутренностей. Арону хотелось сгореть в этом огне. Он потянулся было ещё к бутылке, но его руку накрыла рука Пелагеи Ивановны. Арон поднял на неё глаза. Мягкая тёплая женская рука вызвала в нём приступ жалости к родителям, и он разрыдался. Пелагея Ивановна притянула его к себе и прижала к груди. Через минуту, когда Арон уже мог членораздельно говорить, она ласково сказала:

– Ты поешь, Арончик. Я тебе сейчас и огурчиков солёных достану. А потом мы с тобой и поговорим.

Арон жевал пирожки вприкуску с солёными огурцами и слушал Пелагею Ивановну. Город переходил из рук в руки. Пришли белые. Поначалу всё было тихо, но как-то раз казаки повздорили с еврейской парой. То ли грубо им ответили, то ли вообще никакого ответа и не требовалось, в общем, пьяные казаки пару эту зарубили шашками. И началось. Местное население подхватило их почин, и два дня в городе лилась еврейская кровь. Под шумок выносили из еврейских квартир всё, что могли унести. В конце концов оставшихся евреев заперли в школе возле штаба, и командир воинского соединения Белой армии полковник Селиванов со взводом солдат встал между погромщиками и школой. И когда оголтелая от безнаказанности толпа, жаждущая еврейской крови, неслась к нему, сжимая в руках топоры и колья, он как военный человек отдал чёткую команду:

– Взво-о-о-од! Товсь! Поверх голов пли!

Выстрелы охладили пыл нападавших погромщиков. Они замерли и попятились назад. Остановившись, посовещались, и от толпы отделились три делегата, показательно положившие на землю колья и топоры.

– Не стреляйте, мы хотим поговорить со старшим.

Несмело приблизившись, один из них начал было:

– Нехорошо, господин полковник, против народа-то идти. Какое вам дело до этих жидов? Всё одно, вы уйдёте, мы их придушим. Общее ведь дело делаем. Должны же христопродавцы за свои дела ответить.

– Я русский офицер. И я присягу давал воевать за Россию, а не заниматься погромами! И если кто-нибудь сделает шаг вперёд, я прикажу открыть огонь!

– Да что с ним говорить, кончать его вместе с жидами, – ринулся было к полковнику один из делегатов, но тут же упёрся в пару штыков.

– Взво-о-од! Товсь! По погро-о-мщика-а-ам, – зычно растягивая слова, скомандовал полковник.

Толпа дрогнула и ринулась врассыпную. На этом погромы прекратились. И даже когда под ударами красных белым пришлось покинуть город, погромов больше не было. Евреи несмело возвращались по своим разграбленным домам. Погибших от рук погромщиков свезли на еврейское кладбише. У кого были родственники, тех похоронили за их счёт в отдельных могилах, остальных же из-за большого числа погибших пришлось наспех хоронить в общей. Как ни крути, а евреям была одна дорога – к красным. Там и во главе Красной армии еврей, товарищ Троцкий. И ещё много евреев рядом с Лениным делали революцию. И хоть ЧК тоже натворила дел, расстреливая и изымая ценности в фонд революции, но всё-таки никого не расстреливали только за то, что он был евреем. И даже наоборот, попытки погромов всячески пресекались. Хоть и ходили упорные слухи, что в других областях евреям и от красноармейцев доставалось не меньше, чем от белых, так то были те же в недавнем прошлом белые солдаты, только-только перешедшие на сторону красных и ещё не успевшие пропитаться пролетарским духом интернационализма. А раз так, то и следовало им простить старые привычки. Пусть бы на первое время. А то кто же будет воевать против белых?

Арон и Пелагея Ивановна ещё долго говорили, вспоминали жизнь до революции, соседей и родителей Арона. Наконец, поздним вечером Пелагея Ивановна постелила Арону на сундуке. Арон лежал на жёсткой фанере и не мог заснуть. Ноги не помещались и свисали с сундука. Приходилось поворачиваться на бок. Но как только Арон поворачивался, тут же тошнотворная волна подкатывала к горлу, и он вскакивал, захлёбываясь в кашле. Пелагея Ивановна подала ему полотенце, чтобы он мог утираться.

– И что ж с тобой, касатик, такое? Ведь выпили всего ничего.

– Газом немецким я надышался в окопах. Вот лёгкие мне и попортило. Да вы не бойтесь, я не заразный. Только вот кашляю и плююсь с тех пор. И уйду я утром. И сейчас бы ушёл, да не знаю куда.

– Ладно, утро вечера мудренее. Поспи, коли сможешь.

Пелагея Ивановна вскоре заснула, разморённая водкой. Во сне она ворочалась, почмокивала губами, временами слегка храпела. Кровать скрипела под ней. Арон так и не смог поспать. Утром он поднялся рано, Пелагея Ивановна ещё спала. Он взял вёдра и пошёл на колонку. Две женщины набирали воду, и он встал в очередь.

– А вы чьих будете? – поинтересовалась одна лет сорока.

– Я вырос на этой улице. Вернулся вот с войны. А дом наш занят, и родителей убили.

– Сочувствую. Я наверняка не знала ваших родителей, мы здесь недавно. Удачи вам.

– Спасибо.

Арон наполнил вёдра водой и неспешно пошёл к дому. Он проходил мимо крыльца, когда приоткрылась дверь его квартиры, и он увидел вчерашнего мужчину. Заметив Арона, он моментально захлопнул дверь изнутри. Плюнув в его сторону, Арон прошёл в прихожую, откуда был вход в комнату Пелагеи Ивановны. Хозяйка ещё спала, и ему пришлось терпеливо дожидаться, когда она проснётся. Пелагея Ивановна, проснувшись, стала хлопотать и греметь сковородкой и вскоре подала к столу яичницу со скворчащим салом.

– Ой, какая я дура. Ведь вы же сала не едите…

– Да не волнуйтесь, Пелагея Ивановна, солдат ест всё, что попадает к нему в тарелку.

Почти молча они позавтракали, и Арон, попросил об одной услуге – постучать в дверь его бывшей квартиры и попросить, если что осталось, взять на память о родителях. Пелагея Ивановна выполнила его просьбу. Новый хозяин квартиры исчез на какое-то время внутри, но потом вернулся и вынес маленького деревянного слоника, который когда-то стоял в доме родителей на комоде. Арон бережно взял слоника в руки. Сколько раз в детстве он играл с ним и ещё тройкой таких же. Слоники были разного размера. Те, что постарше – мама с папой, поменьше – дети. Вот и у него когда-то были мама с папой, а они с сестрой были детьми. А сейчас он один. Поблагодарив Пелагею Ивановну, он достал из вещмешка платок, что привёз для матери.

Пелагея Ивановна не хотела принимать подарок, но Арон убедил её, что ему некому его отдать, а ей память будет о его родителях. И она взяла платок, прижала его к груди и опять прослезилась. А когда Арон зашагал прочь, тихонько перекрестила его во след.

Арон решил посетить место родительского захоронения и прочитать поминальную молитву кадиш. Пелагея Ивановна не знала, где похоронили погибших. Следовало найти кого-то, кто мог знать, и Арон отправился к зданию синагоги. Минут через двадцать он подошёл к зданию, где когда-то собирались евреи, чтобы читать свои молитвы. Некогда белое, тщательно побеленное здание с аккуратно покрашенной дверью потеряло свой гордый праздничный вид и присоединилось к семье безликих и ободранных. Евреи почитали своего неведомого Бога, даже когда он не присматривал за ними и отдавал их на растерзание другим народам. Хотя обещал он, что станут они избранным народом. Только толком так и не объяснил, что избранным не значит любимым. Избрал он их для каких-то своих непонятных целей. Нести свет его учения в массы. Не так уж многочисленен народ его, чтобы быть услышанным во всех концах земли. Не донесут они весточку. А кто, если и отправится, то может раньше, чем донесёт учение Божье, сложить голову. Дремучи люди по природе своей и не хотят внимать заветам Божьим. Напридумывали себе других богов и живут в невежестве. По душе им другие учения. Вот воодушевились они ленинским, и погрузилась огромная страна в гражданскую войну. Комиссары и чекисты несли знания в массы на штыках революции. Им не нужен был талмуд с мудрёными буквами. Ленин всё объяснил просто и ясно. Отнять у богатых и отдать бедным. Всё чётко и доступно. И комиссары, и чекисты всех мастей, русские и украинцы, латыши и евреи, татары и башкиры, азербайджанцы и армяне – все дружно несли новое учение в массы. Их было много, и они были злы, вооружены и беспощадны. И их услышали. И учение их приняли. Потому как доходчиво объяснили, что либо принимаем новое учение, либо расплющит тебя революционным молотом, либо рассечёт революционным серпом, если откажешься принять новую революционную религию. И дома своих революционных богов ещё как-то содержали в относительном порядке. А уж чужих им было и не просодержать.

Арон глянул на обшарпанную дверь, на которой висел замок. Вывески с еврейскими буквами над дверью тоже не было. Обычно в этот час синагога уже бывала открыта, и прихожане читали утреннюю молитву шахарит. Синагога была угловым зданием. Арон поочерёдно дошёл до каждого угла постройки на обеих улицах, заглянул во двор и не обнаружил никого. Следовало найти кого-то, кто мог бы подсказать, где сегодня собираются евреи. То, что это место прекратило быть синагогой, Арон уже догадался. Прохожих было не видно. Процокала пролётка с надменным кучером в синей косоворотке. Мужчина в светлом костюме и женщина с томным взглядом сидели, прижавшись друг к другу. Арон невольно проводил их взглядом. Будет ли когда-нибудь и в его жизни такая вот женщина?

В конце квартала находилась булочная, и Арон отправился к ней. За прилавком неспешно отпускала товар светловолосая и слегка полноватая женщина лет тридцати. Когда-то Арон с друзьями называл таких перезрелыми старухами. Сейчас же она показалась ему довольно симпатичной. Арон встал в очередь. Хлеб ему был не нужен, а вот сушек взять не помешало бы. Кто знает, где и когда ему придётся пообедать. Продавщица отвесила ему полкило и высыпала прямо в открытый вещмешок. Про синагогу она ничего не слышала, остальные покупатели тоже. Арон вышел на улицу. Ещё ему следовало встать на учёт в военной комендатуре. Этот адрес люди знали лучше, и вскоре он вошёл в двухэтажное здание, где, найдя нужную комнату, предъявил документы. Суховатый, немолодой мужчина с щёточкой усов под носом поднял на него глаза и вцепился ими прямо Арону в переносицу. Долго вчитывался в документы и въедливо рассматривал печать. Задавал вопросы про службу, спрашивал, какое он имеет отношение к Тормашову. Арон спокойно отвечал на все. В конце концов, он закашлялся, надуваясь и багровея. У проверяющего вопросов больше не было. Его поставили на учёт и велели сообщить адрес, когда он у него будет.

Арон вышел на улицу и задумался, куда ему все-таки идти. В этом городе у него больше никого не было. И ничего не было. Точней, была могила родителей, и это, пожалуй, было единственным, что его ещё как-то могло связывать с ним. Но с другими городами его вообще ничего не связывало. Арон вздохнул и не спеша побрёл по улице. Он решил подходить ко всем, кто ему будет казаться евреем, и спрашивать за синагогу.

Он шёл, вглядываясь в лица людей, и не находил, к кому подойти. Наконец, он увидел пожилую пару, в чьём происхождении не было никаких сомнениий.

– Здравствуйте, подскажите, пожалуйста, где сейчас находится синагога?

Оба пожилых человека вздрогнули от неожиданного вопроса и уставились на Арона. Полный мужчина в светлом костюме и соломенной шляпе, на ногах летние, в дырочку туфли. Тоже полная женщина в платье с лилово-зелёными цветами, с высоко уложенными волосами, ярко накрашенными губами и томным взглядом. Мужчина смерил Арона сверху вниз, задержался на пуговицах гимнастёрки и только потом посмотрел Арону прямо в глаза. Женщина, чуть отступив назад, стояла, вцепившись в руку мужчины.

– Молодой человек имеет интерес к религии? Или по долгу службы?

– Да какой там службы. Я только вчера приехал, неделю как демобилизовался, я жил в этом городе, а мне сказали, что родители и сестра погибли в погроме, я хотел кадиш прочитать.

– Да, это было неприятное время. Мы сами еле спаслись. Как фамилия ваших родителей?

– Цинберг.

– Нет, к сожалению, не довелось знать. А синагоги больше нет. Советская власть Бога упразднила. Но миньян[1 - десять человек – необходимый минимум для произнесения молитвы] вы можете собрать. Я вам сейчас дам адрес, пойдёте по бывшей Троекуровской до бывшей Станичной, там на Театральную, где в пятьдесят седьмом доме живут Троепольские. Они у нас сегодня центр еврейской жизни. Скажете, Воль-чек прислал. Я тут неподалёку, при Дворце пионеров веду шахматную секцию. Если скажете мне когда, то постараюсь тоже присоединиться.

– Вы женаты, молодой человек?

– Фридочка, ну ты просто не можешь, чтобы никого не сосватать…