О чём молчит Феникс. Фантастическая повесть

Она нарисовала пальцем на песчаной проплешине круг.

– Это я. Сейчас. А это когда тебя нет, – она стёрла часть окружности и нарисовала будто из круга вырвали большой кусок. – Это я, когда ты не рядом. Тогда я не целая. Не имеет значения, нет тебя день или год. Всегда, пока тебя нет.

Стрелок молча закончил плести шнурок, обрезал ножом лишние полоски. Принцесса протянула руку и он завязал шнурок на её запястье.

– Спасибо, Стрелок, – она погладила пальцем кожаный браслетик. – Мне это дорого.

Он встал.

– Ты уйдёшь? – спросила она.

– Много лет назад твой отец просил меня остаться в королевской гвардии, обещал сразу чин капитана. Я отказался. Мне нравится жить так, как я живу сейчас.

– Значит, я снова буду ждать, – девочка неожиданно прерывисто вздохнула. Улыбнулась. – Я тебя жду, Стрелок, с тех пор, как впервые увидела. Помнишь, ты обедал с нами. Иногда мне кажется, я жду тебя с той минуты, как родилась.

Стрелка будто кольнуло. «Жду с минуты, как родилась». Конечно, она сказала это нечаянно. Сама не поняла, что сказала… Но ведь тогда на перекрестке она и вправду ждала… и пришёл он.

– Только ты выкинь из головы глупую мысль, будто я влюблена в тебя. Когда я слышу, что ты пришёл, мне даже не хочется немедленно увидеть тебя. Просто я становлюсь… ну будто мячик, до звона наполненный праздником. На его поверхности играют весёлые радуги. И не надо мне бежать к тебе. Достаточно знать, что ты близко. – Она вдруг хмыкнула: – Забавно. Ты нанимаешься охранником, телохранителем, но на самом деле ни за кого не хочешь отвечать. Особенно за тех, кому нужен именно ты.

Принцесса повернулась к Стрелку спиной и ушла.

Глава третья

Писатель

Вечерний закат злой. С точки зрения физики именно в это время фиолетовый и синий цвета намного сильнее рассеиваются в атмосфере, потому на небе во всей палитре разливается красный от багряного до оранжевого. А красный – тревожный цвет, горячий, кровавый. К тому же, за день вместе с нагретыми потоками воздуха вверх вздымаются тонны пыли, наверняка они не добавляют свежести и нежности краскам заката. То восход румянит небеса как девичьи ланиты. А закат полыхает с яростью пожара. Блеском окровавленного кинжала, вспомнилось Стасу у Высоцкого: «Сверкал закат, как блеск клинка. Свою добычу смерть считала…» Впрямь, куда уж злее. Или как ещё у него… Кто-то злой и… та-та-та… веселясь, наугад мечет острые стрелы в воспалённый закат…

А колдуны на закате читают только чёрные, разрушающие заговоры.

Но одинаковых закатов нет и быть не может. Каждый неповторим, как папиллярные линии на кончиках пальцев – ведь атмосферные условия на этот час всегда разные. Потому небо, которым в эту минуту любовался Стас, было спокойным. Умиротворённым, даже. Лучи закатного солнца пронизывали разводья белых облаков, золотили их снизу.

Стас переменил позу, и плетёное кресло уютно скрипнуло под ним.

А смерть ведь тоже закат. Вот она – всегда ли злая? Не хочется признавать, но разум подсказывал: наверняка через несколько недель или месяцев он станет ждать смерть как благо. А если бы она пришла сегодня ночью? Без предупреждения, без неотвратимых страданий, после этого спокойного, примиряющего с действительностью заката. Это как? Хочет он для себя такого блага? Нет, рано. Болезнь ещё даёт отсрочку, и он хочет её использовать всю до последнего дня.

Хорошо, что Вера не дожила. Его милая, терпеливая Вера. Она не любила жаловаться. Бывало, приляжет днём, и видно, что нездоровится. А она: «Голова что-то разболелась, полежу и пройдёт. Нет, не надо ничего, я уже выпила таблетку. Не беспокойся, это так, пройдёт». А потом в три дня её не стало.

Женился Стас поздно. Но в те годы, что они были вместе, он берёг жену от невзгод, благодарен был за покладистость, терпение, за приятие его таким, какой он есть. В их отношениях главным было именно чувство благодарности друг другу. Она натерпелась от первого мужа-алкоголика и искала покоя и простого семейного тепла. Того же хотел Стас после лет «рабочего стажа», что имел за плечами.

Будь Вера жива сейчас, его мучили бы мысли о ней, о её страданиях и переживаниях за него, о влажном блеске в глазах. Теперь Стас был рад, что избавлен от этих печалей. Некому за него переживать, а значит и ему не о ком. Он примирился с врачебным диагнозом-приговором – а попробуй с ней не примириться, со смертью-то. Ну, а что именно такая выпала на его долю… Заслужил такую, выходит. Оно, может, ещё и милосердно, если припомнить, что накопил за душой за все прожитые годы. На своей работе.

С чашкой крепкого зелёного чая Стас сел за компьютер, открыл текстовый файл. Это было начало новой повести, новая история о его Принцессе.

– Здравствуй, – улыбнулся он в монитор. – Как ты здесь без меня? Ты уж извини, эту историю я не успею досказать. Но знаешь, я почти верю, что ты где-то есть. И будешь жить дальше, даже и без меня. Ведь говорят, мысль состоит из чего-то материального. А я столько о тебе думал все эти годы. Только о тебе и думал. Плёл и плёл, ткал тебя своими мыслями. Значит, ты есть. Я в это почти верю.

В последнее время ему особенно остро хотелось увидеть ту девочку, что стала его Принцессой. Пожалуй, это его последнее, пронзительное и, увы, несбыточное желание. Один бы только раз. Он боялся, что забыл её настоящее лицо. Или невольно заменил уже в большей степени придуманным, чем реальным.

А может быть, он увидит её там… за той демаркационной линией, что разделяет жизнь и смерть? Может быть, там встречаешь тех, кого любил и любишь. Наверняка она будет такой, какой увидел он её в тот день, впервые в жизни и больше никогда, ни разу. Беспредельно счастливая девочка, тоненькая, грациозная, с глазами, излучающими любовь. Она любила весь мир, каждого человека. Она танцевала так, будто у неё были крылья. Ему тогда впервые пришло в голову, что выражение «летает от счастья» именно и означает, что любовь, счастье буквально отменяют силу тяготения, нейтрализуют её в какой-то мере. Их видно, таких людей, они притягивают взгляд. Ах, как же хочется увидеть её напоследок… Увы, этот жестокий кровавый мир не для феечек.

Опять шевельнулась заноза в сердце. На миг пресеклось дыхание.

Окна в квартире раскрыты. Хмельные весенние ветры со всех сторон света влетают в них, вздымая шторы, гуляют тёплыми сквозняками по комнатам. Ветры пряно пахнут свежими, ещё клейкими листьями тополя, травой и почему-то шоколадом. Из всех времен года Стас больше прочих любил весну.

Звуки дня затихают, их сменяет музыка сумерек. Из ресторанчика напротив доносятся звуки саксофона, очаровывают и манят. Ветер, запахи, весна и саксофон сплетают собственную, ни на что не похожую мелодию.

Стас просматривал в компьютере папки и файлы. Многие удалял – как форточки закрывал, через которые чужие любопытные могли сунуть нос в его душу. Вдруг какой-то полузабытый текст увлекал его, и Стас читал, иногда улыбался, а то и посмеивался. А то сидел просто так, увлечённый куда-то посторонними мыслями. Он их не прогонял. У него нет больше неотложных, первоочередных дел.

Спать лёг как всегда, далеко за полночь.

В ту ночь писатель Стас Маренго умер.

Причина – остановилось сердце, выработав положенный ему ресурс.

Глава четвертая

Ли?са

Я пришёл в себя от удара. Боль – это было первое из моих чувств. Второе – холод. Открыл глаза. Близко, перед глазами – земля. Я лежу на земле. Новый удар. Не сильный, а так, пихнули, чтоб расшевелить. Он заставил поднять голову, и я увидел тяжёлые берцы, много. Я потянулся взглядом вверх, это было трудно и я всё не мог дотянуться до лиц людей, толпившихся вокруг. Наконец я смог, я увидел их. Они были одинаково одеты, во что-то камуфляжное. Один беззвучно шевелил губами. Похоже, спрашивал о чём-то, но я его не слышал. Я попытался встать. Окостеневшее тело плохо слушалось. Оказалось, я лежал на земле в позе зародыша, абсолютно голый при этом. С трудом разогнул руки, повернулся, встал на четвереньки, попытался поставить одну ногу, чуть не упал, удержался. Не с первой попытки, но удалось-таки встать и кое-как разогнуться.

Теперь я тупо смотрел на беззвучно шевелящиеся губы человека напротив. Что-то начинало проступать сквозь безмолвие, и я стал напряжённо ловить эти звуки. Наверно это усилие отразилось на лице, потому что я вдруг понял – человек спросил: «Ты не слышишь?» Это сложилось из отдельных тягучих звуков и артикуляции. Я отрицательно помотал головой. «Глухой?» – опять спросил человек. Я помедлил, переваривая его вопрос, и опять помотал головой.

– Тыыыыыы ктоооооо? – проступили тягучие и низкие звуки, наполовину услышанные, наполовину угаданные. Звуки не совпадали с движением губ.

Я? Кто я? Тут я понял, что не знаю этого.

Да кто же я? Ошалело шаря глазами по их лицам, я попытался сказать «Не знаю», и почему-то не смог. И язык казался невозможно тяжёлым, и губы онемели, как парализованные анестетиком. Почувствовал, что меня начинает трясти, обхватил плечи ледяными руками. И ведь воздух не холодный, почему ж я просто задубел весь?

– И чтооо с нииим дееелааать? – спросил один. – Не брааать же с собоооой.

Я обнаружил, что голоса уже не такие низкие и звуки тянутся меньше. Я сжал голову руками и потряс ею.

– Я попытался выдавить из себя хоть какой-нибудь звук и мне почти удалось. Но в сухом горле звуки превратились в колючий песок, я закашлялся судорожно, взахлеб. Увидел перед лицом фляжку, схватил, торопливо стал из неё глотать.

– Спасибо, – удалось мне выдохнуть, оторвавшись от горлышка.

– Ты кто такой?

Уф, наконец кажется всё встало на свои места. Голос звучал как надо, и слышал я нормально. Всё, да не всё.

– Где я?

– Я спрашиваю, – услышал в ответ. – Ты кто?

Я потёр лоб, изо всех сил пытаясь найти хоть какой-нибудь ответ на этот вопрос.

– Я не помню… Ничего не помню…

– Что собираешься с ним делать? – снова спросил коротко стриженый парень с белыми, как у альбиноса, волосами. Спросил того, кто задавал мне вопросы, старшего, судя по всему.