Амурский сокол

– Сколько тебе лет, Иван?

– Тридцать один… А что?

– Нет, ничего… Выглядишь старше.

– Это из-за бороды, – рассмеялся Иван. – Все так говорят. А как сбрею – никто не узнаёт! Однажды даже жалованье в лесничестве отказались выплатить, говорят: «Ты не Дементьев!»

За разговорами опустошили самовар, не заметив, как сгустились сумерки. Оба, что Никодим, что Иван, привыкли рано укладываться спать и так же рано пробуждаться.

– Кто рано встаёт, тому Бог подаёт, – сказал Никодим, укладывая гостя на печи.

Однако самому хозяину сразу прилечь на топчан не удалось: только потушил лампу, как новообретённый дружок начал жалобно скулить. Пришлось взять щенка к себе, и тот, благодарно лизнув руку Никодима, притих подле его груди.

Часть 2. Тайга – учитель

Глава 1. Пожар

На заиндевелую изгородь загона села сорока, покрутила головой, заинтересованно разглядывая собаку, и со стрекотом полетела на другой конец заснеженной поляны.

Лайка, проводив птицу взглядом, снова повернула голову в сторону избы: скоро должен выйти хозяин…

Открылась дверь, и собака, завиляв хвостом, бросилась навстречу мальчику в короткой шубе-парке с прямыми сходящимися полами, завязанной на шнурки. Сощурившись от лучей яркого зимнего солнца, он прикрыл глаза меховой рукавичкой, пришитой к рукаву шубы.

Вслед за мальчиком из дома вышел богатырского роста и телосложения мужчина, одетый в тунгусскую одежду, скроенную из цельной шкуры оленя. Его наряд дополняли штаны из лосиной шкуры и зимние рукавицы коколдо, на изготовление которых шёл камус – оленьи лапки мехом наружу.

Не сразу можно было признать Никодима в этом диковинном облачении, то был подарок Онганчи – местного тунгуса-охотника.

– Иди сынок, погуляй, – распорядился Никодим. – А ты, Чингиз, охраняй Серёжу!

Лайка наперегонки с мальчиком бросилась в сторону крутой ледяной горки, сделанной накануне.

– Сынок! – крикнул мужчина вслед. – Я пойду в сарай. Посмотрю ноги Грозы. Что-то припадает на правую переднюю – не потеряла ли подкову…

Но Серёжа уже не слышал крёстного отца, самозабвенно карабкаясь на горку. Никодиму оставалось лишь любоваться тем, как возросли ловкость, сила названого сына, его умение держать равновесие.

Может, и к лучшему, что пришлось забрать Серёжу к себе в малом возрасте. Три годика ему исполнилось, когда Марьюшки не стало…

* * *

Марье долго не давали покоя слова приказчика Василия о том, что в смерти ее мужа виноват сам купец Афанасьев и что та пачка ассигнаций, которую он вручил самолично после похорон, была лишь желанием откупиться, а не искренней помощью.

Однажды, после воскресной службы в церкви, отстав от прихожан, Марья подошла к купцу и сказала невзначай, поигрывая плечами:

– Тут сорока на хвосте принесла, что муженька мово вовсе не медведь задрал… Давеча ко мне пристав благовещенский заходил, всё допытывался про ту историю.

– А ты, стало быть, сказала, что не медведя дело?!

– Я-то, Евсей Петрович, ничего не сказала. Откуда мне, глупой бабе, знать – медведь его задрал, али он за бабу по-стрелялся с кем!

Услышав последнюю фразу, Афанасьев остановился и, исподлобья глянув на женщину, процедил сквозь зубы:

– Вот именно, что глупая! Знай, о чём говоришь! Какая стрельба, какая баба?..

– Ой, Евсей Петрович! – воскликнула Марья, изобразив непонятливость. – Я ж говорю, что слухи. То там скажут, то тут. Откуда мне знать…

Афанасьев сделал знак домочадцам подождать, сложил пальцы рук на объёмистом животе и, с прищуром посмотрев в глаза Марьи, проговорил назидательно:

– Вот что, Марья! Попридержи язык. С огнём играешь!

– Я что? Я ничего! Вот только не знаю, что и сказать, когда пристав в следующий раз придёт…

– Хорошо! Что ты хочешь? – спросил Евсей Петрович, нервно перебирая чётки. – Денег?!

В этот момент на Марью что-то нашло, и она, внезапно посерьёзневшая, бросила со злостью в лицо самодовольному купцу:

– А верните мне мужа, Евсей Петрович! Я баба молодая да здоровая, три года как без мужа живу! Вот хочу, чтоб вернули мне мужа! На что мне ваши деньги?!

– Успокойся, Марья! Люди смотрят. Деньги – это всё! Без них в наше время ничего не делается. Зря ты так! Мужа я тебе не верну, а вот деньгами могу пособить. Только придержи язык – навредить не навредишь, а доброго имени меня лишишь!

– Ах, о добром имени печётесь, Евсей Петрович?! А обо мне не подумали, когда в моего Мишеньку стреляли?

– Ты что?! – воскликнул купец с ужасом в глазах. – Окстись! Не стрелял я в Михаила! Медведь задрал! И точка! Не слушай чужих наговоров!

– Да и я так думала, что наговаривают злые люди. Только вот пристав говорит, что свидетели нашлись… надо прошение написать… чтобы дело возобновили…

На следующее утро Афанасьев помчался в управу и выяснил, что никакого дела нет – давно закрыто. Имелся у него там свой человечек прикормленный, он-то и сказал:

– Конечно, Евсей Петрович, ежели законная супруга али другой близкий родственник потребует в силу новооткрывшихся обстоятельств возобновить уголовное дело, то согласно Высочайше утверждённого Государем Императором Уголовного уложения от марта двадцать второго…

– Ладно, хватит! Не было у него близких родственников. Только Марья. А Марью я сам возьму в оборот. На вот, держи, супруге твоей на бархатный салоп… Только смотри у меня, ежели упустишь дело из рук, сам три шкуры спущу.

– Не извольте беспокоиться, Евсей Петрович, я уж догляжу… – сказал «человечек», пожирая глазами деньги. – Главное, чтобы супруга усопшего дело не затеяла. Ежели она обратится к генерал-губернатору, то… Тут уж я буду бессилен…

Чиновник стыдливо прикрыл каким-то документом ассигнации, брошенные на стол, затем неуловимым движением опустил их в ящик стола.

Спустя пару дней протоиерей Верхнеблаговещенского прихода отец Владимир, наказав дьякону закрыть ворота, вышел из церкви и размеренным шагом двинулся в сторону своего дома.

Но через минуту он был вынужден вернуться, уже бегом и запыхавшись, чтобы отдать дьякону другое приказание: «Бей в колокола! Пожар!» Даже издали было ясно – языки пламени беснуются над крышей дома Марьи.

– О Господи! – воскликнул отец Владимир и, подобрав полы рясы, со всех ног бросился к месту происшествия.

Там уже собралась небольшая толпа, но в горящий дом войти никто не решался. Только протоиерей, недолго думая, облился водой из кадки и, накрыв голову полами рясы, ринулся в сени. Сквозь едкий дым он разглядел недалёко от входа распростёрстую на полу Марью, дети лежали рядом и тоже не подавали признаков жизни.

Первым делом отец Владимир схватил в охапку малышей и по наитию, ничего не видя перед собой, выбрался на крыльцо. Там его сразу окатили водой, потому что один рукав рясы успел схватиться огнём, а волосы на одной из детских головок обгорели. Наскоро передав Дашу и Серёжу в чьи-то протянутые руки, священник вознамерился вернуться в пекло – за Марьей, но на его руках повисли несколько человек, и вовремя: рухнула крыша.

– О Господи! – воскликнул поп. – Прости нас за прегрешения наши… Дети живы хоть?!

– Живы, батюшка, живы! Только надышались дыма чуток. Но ничего, сейчас мы их молочком отпоим…