Испытание реализмом. Материалы научно-теоретической конференции «Творчество Юрия Полякова: традиция и новаторство» (к 60-летию писателя)

От этого легкого прикосновения Лесной царь дрогнул, накренился и распался, превратившись в отвратительную кучу слизи, кишащую большими желтыми червями…»

Увы, жизнь героя, человека очень современного, погруженного в социально-историческую, психологическую, ментальную среду середины двухтысячных годов, не имеет никакой опоры, кроме денег, которые приносят импортные унитазы. В сущности, имея по нынешнему стандарту весь большой джентльменский набор (хороший автомобиль, полную свободу в средствах, пылкую любовницу, связи в средней и высшей чиновной иерархии, без чего и бизнес – не бизнес), герой не имеет ничего, кроме денег (да и их собираются уполовинить бывшая жена с любовником). Он покупает деньгами и подхалимажем и чиновные связи, и молодую любовницу, и дочь, не задумываясь одаривая ее, а та еще и фыркает… Пустота, которая накатывает на героя романа, может разрешиться чем-то подлинным, например, встречей с Грибным царем, легенда о котором принесена из детства, но и он, как мы уже знаем, оказывается гнилым…

Роман онтологической пустоты – такой жанровый подзаголовок может быть дан роману о современности Юрия Полякова «Грибной царь». Есть ли из него перспектива выхода? Попытка его обрести может угадываться в художественной системе романа «Гипсовый трубач», но это уже тема другого разговора.

В.В. Агеносов

заслуженный деятель науки РФ, доктор филологических наук, профессор ИМПЭ им. А.С. Грибоедова

К вопросу о художественном методе Ю. Полякова («Грибной царь»)

Впервые, насколько мне известно, Ю. Поляков охарактеризовал свой художественный метод как «гротесковый реализм» – в беседе с Николаем Пересторониным.

В дальнейшем это определение стало общепринятым в критике, правда слегка видоизменившись в академический «гротескный реализм», характерный, по мнению М.М. Бахтина, для переходных эпох, когда новое сталкивается со старым.

Это весьма расплывчатое определение получило гораздо более точную характеристику в статье А. Большаковой «Время и временщики в мирах Юрия Полякова». «Показываясь читателю в любых ракурсах – от неомодернизма до постмодернизма (и даже на грани китча), – пишет А. Большакова, ? [Поляков] остается по преимуществу реалистом, хотя и не в традиционном смысле слова. Впрочем, отход от традиции при одновременном следовании ей и составляет парадокс новейшей русской прозы на гребне межстолетья.

Именно этот выделенный мной в статье знатока творчества писателя феномен проявился в романе «Грибной царь» (2005) и составляет предмет моего доклада.

Как известно, Ю. Поляков давно и активно выступает против постмодернизма с его релятивизмом и принципиальным неприятием аксиологической функции искусства. Вместе с тем писатель чутко воспринимает возможности использования целого ряда находок русских постмодернистов для гротескового изображения как недостатков и язв современного общества, так и наметившегося в литературном процессе более чем сочувственного изображения «потерянного» героя, своего рода жертвы времени. В каждом произведении Полякова присутствует такой амбивалентный персонаж: в рассматриваемом романе – Михаил Дмитриевич Свирельников (в детстве Ишка), генеральный директор «Сантехуюта». С одной стороны, он, как и многие герои прозы и кинематографа конца 70?90-х годов (того же «Осеннего марафона»), не лишен привлекательных черт, более того, как и автор романа, «сравнивая свою советскую, скудную… жизнь с нынешней… приходил к выводу, что та, прежняя, была лучше, во всяком случае – справедливее и честнее. Бога не помнили, со свечками по храмам не стояли, а жили-то праведнее… Нет, это, конечно, не значит, что никто не лгал, не обманывал, не воровал. Еще как! Но все это делалось словно бы вопреки и скрывалось, как дурная болезнь, от других и даже от себя». Воспоминания Свирельникова о детстве, восприятие им природы своей юности – лиричны и говорят о присутствии в персонаже ряда положительных черт. Однако этим все и ограничивается. Уже название предприятия, возглавляемого главным героем, настраивает на иронический лад. А псевдодетективный сюжет, пародирующий массовый роман, делает фигуру Свирельникова с его ничтожными страхами откровенно сатирической. На то же направлена дважды повторяющаяся сцена с грибным царем. Во сне громадный гриб оказывается наполнен гадюками, хотя и маленькими. В реальности – оказывается червивым.

Червивой нарисована и окружающая этого персонажа действительность. Собственно, это не столько действительность, сколько симулякр действительности. При этом писатель не забыл ни одного аспекта псевдожизни постсоветской эпохи. Все они переданы с иронической гиперболой.

Из прошлой советской жизни так нарисованы Эвалд Оттович и «святой человек» Валентин Петрович. Борец с «Иосифом Ужасным» Красный Эвалд на поверку оказывается отнюдь не противником террора, а самым активным его сторонником. Но советским людям, якобы не созревшим для правды, решено об этом не говорить. Его помощник, столь верно служивший Эвалду, на самом деле главный доносчик на шефа, а «святой человек» Валентин Петрович оказывается бюрократом. История иронизирует над людьми. (Например, Сталин принял теорию классовой борьбы Эвалда, и тому «мало не показалось».) А Поляков иронизирует и над историей, и над горе-историками.

Другой симулякр в романе – коррупционеры под масками защитников новой России. Так, в 16-й главе подробно описывается юбилей большого начальника, бывшего шестидесятника Андрея Викторовича. Уже описание очереди выстроившихся для поздравления подхалимов – явный пастиш. Спародирован из высоких слов и циничного их понимания и образ юбиляра. «Вчера, – наставляет он Свирельникова, – коммунизм строили, сегодня – капитализм, завтра еще чего-нибудь придумают… А мы должны Россию строить, как бы это ни называлось». Андрей Дмитриевич дополняет эти рассуждения чиновника комментарием, что тот к новой лексике «приспособился, научился говорить про общечеловеческие ценности, брать откаты, однако ко всему, что случилось в Отечестве за последние 15 лет, относился как к какому-то дурному партийному уклону, вроде хрущевской кукурузомании». В 30-й главе эти характеристики обогатятся описанием одного из помощников Андрея Викторовича, некоего Болеслава Болеславовича Жолтикова, «чиновника для деликатных поручений, а именно получения и передачи взяток» шефу.

Не жалует автор и многочисленные выросшие, как грибы, партии, придумывая им весьма ироничные названия (например, партия гражданского общества, возглавляемая директором «Сантехглобола» Толкачиком, названа партией гражданского общества – сокращенно ГРОБ). А ее политтехнологи наделены весьма прозрачными фамилиями: Поплавковский, Подберезовский и Грузельский). К этому же виду иронии относятся и поименованные в 27-й главе партия потерпевших пешеходов (ППП) и общество любителей морских свинок.

Симулякром является и показная религиозность или мистическое сектантство. Бывший партийный пропагандист Венедикт Иванович Головачев, прозванный Трубой, становится отцом Вениамином и с прежним усердием проповедует то, что еще недавно отрицал. А Сергий Радонежский на иконе в строящемся храме «скорбно и недвижно глядел… размышляя, наверное, о том, зачем надо было насмерть биться на Куликовом поле с татарским игом, чтобы через шестьсот лет добровольно, да еще со слезами благодарности надеть на себя ярмо общечеловеческого прохиндейства». Священничество, по Полякову, подобно большевикам. Современные поклонники российских святынь только что не дошли до байкеровских миссионерских пробегов, с идеей который носится о. Вениамин. Впрочем, и внецерковные попытки обожествления техники и глобализации вызывают ироническую характеристику Ю. Полякова: «Храмы Великой Кнопки».

Нельзя не отметить непримиримо ироническое отношение писателя к «желтизне» современной печати («мусорный контейнер») и искусства. В 27-й главе изображена деятельность редакции «Столичного колокола», в 7-й высмеяна псевдоноваторская попытка поставить «Войну и мир» в жанре степ-мюзикла.

Пастиш пронизывает и те истинно философские сферы духовной деятельности, которые опошлены в последнее время. Ю.  Поляков смеется не над проблемой смерти и бессмертия (глава 19-я), не над гуманизмом, скажем, защитников животных, а над доведением этих тем до ханжества, когда, например, торговля мясом оценивается есенинским убийством «братьев наших меньших».

Емкие словосочетания, окказионализмы (в том числе развернутые) дополняют это ощущение нереальной жизни, ее отрицание: сексофон, лениновидец, любострастие, совокупец (любовник), разложенец (раскрывающийся диван), трупоносец, биде массажно-гигиенического усовершенствования; тело, выведанное до полного охлаждения. Поляков любит играть словами. «Топлесс» у него превращается в «топ топ в лес», «спид» в «бич-вич» и т.д. В ирреальном мире романа то и дело встречаются оксюмороны: клуб телесной радости носит название «МАНОН»; бюро городских путевок гордо называется «Гвадалквивир»; массажный салон – «Вечная молодость».

Приемы ироническо-сатирического изображения ситуативных симулякров дополняются и поясняются выбором фамилий персонажей. Уже в фамилии основного героя ? Свирельников ? видно амбивалентное отношение к нему автора. С одной стороны, как уже говорилось, Михаил Дмитриевич наделен целым рядом добрых (нежных) качеств, присущих этому музыкальному инструменту, с другой – есть в свирели нечто легкомысленное, легковесное. Его бывший друг Вова (Вовико) Веселкин с точностью до наоборот пародирует (что, возможно, даже не осознано автором) пришвинского идеального героя. «Люди похожи на грибы», – замечает автор в 43-й главе. Расположение грибов напоминает Свирельникову расстановку людей в его истории. Более того, Поляков наделяет многих второстепенных персонажей грибными фамилиями, что позволяет говорить о вполне набоковском приеме игры автора с читателем: Волну-хин, Волванец (от волнушка), Жолтиков, Чагин, Моховиковский, Машрум (от англ. mushroom), Маслюк, Негниючников и т.д. Многие из них иллюстрируют мысли героя: «До чего странен и страшен человек»; «Поганок в лесу больше, чем хороших. Конец людей».

Впрочем, дважды иронические биографии второстепенных персонажей приобретают трагедийно-зловещий характер. Речь идет о Вахе Кордоеве, превратившемся из юнната советской эпохи в бандита времени чеченской войны и бесславно, бесцельно на ней погибшем, и о брате Свирельникова Федьке. Талантливый лингвист, Федька не выдержал искушения бизнесом, был обманут, увлекся митингами, на которых «до полного самозабвения с тоталитарным режимом боролся». С уходом жены к немцу стал «читать патриотические газеты, разные умные книжки, в основном о геополитике и конспирологии», часто входил в «протестные запои», пока не стал классическим алкоголиком.

Ю. Поляков мастерски воссоздает речь своих сатирических персонажей. Это и Света – новая пассия Свирельникова, запас слов и знаний которой мало отличается от словаря Эллочкилюдоедки, и Вовико с его постоянным «без всяких яких». Но наибольшим воплощением пошлости стал постоянно вспоминаемый «кондовый замполит» Агариков с его афоризмами:

«Ложь украшает любовь», «Совсем мозги допил», «Актерский талант – это емкая глупость», «Женщина – человек бессознательный: за оргазм родину продаст» и т.п.

Наконец, очевидной принадлежностью «Грибного царя» к явлениям современной прозы является пародия на детектив. Весь роман Свирельников и сыщик Алипанов ищут заказчика и киллера. Высказываются самые невероятные версии, последовательно опровергающиеся, и выявленная наконец истина оказывается примитивно простой.

Весь предыдущий материал призван был показать, что постоянно декларируемое Ю. Поляковым неприятие современных постмодернистских приемов повествования не мешает ему использовать найденные ими художественные средства.

Тем не менее, как не раз писала исследовательница зарубежной литературы и крупный теоретик литературного творчества Т.Л. Мотылева, приемы не характеризуют художественный метод писателя. Основополагающим признаком метода является его философская направленность. И тут у Ю. Полякова и постмодернистов совершенно разные платформы. Если мэтры постмодернизма стремятся доказать релятивность бытия, не ставя перед собой ценностную (или, говоря языком эстетики, аксиологическую) задачу, то использование тех же самых приемов автором «Грибного царя» преследует цель показать в преувеличенно заостренной форме ненормальность сегодняшней ситуации, говорит об ответственности человека за состояние мира.

В романе «Грибной царь», как и в других книгах Ю. Полякова, утверждается от обратного мораль и истинная ценность жизни, присутствует нравственный идеал. По сути, речь идет о реализме, а добавлять к нему определение «гротескный» или «новый» – вопрос филологической терминологии.

Ю.М. Поляков:

Спасибо за очень точный и тщательный анализ. Я бы хотел прояснить один момент. Дело в том, что в романе практически все, за малым исключением, герои имеют грибные фамилии. Свирельников, например. Конечно, сразу приходит на ум свирель, но еще свирельником называют чагу, нарост на березе. Веселкин – от гриба веселки, имеющего фаллическую форму, что веселило грибников, особенно дам. Кстати говоря, критики этой «грибной тонкости» не заметили, а вот читатели в письмах заметили. У меня и три президента, которые фигурируют в романе, тоже первоначально имели грибные фамилии: Горбачев ? Грибачев, Ельцин ? Подъеломников. А Путин был Паутинниковым. Мой редактор прочитал роман в рукописи и сказал: «А ты не такой смелый человек, как я думала. Президентов-то побоялся своими фамилиями назвать». На что я ответил: «Я ничего не боюсь». И вернул им реальные фамилии. Зря, потому что словесная мистификация должна быть последовательной. Но теперь уже ничего не поделаешь.

Д.Н. Каралис

член Союза писателей России (Санкт-Петербург)

Припомнить вкус молока

(о натуральности прозы Полякова)

1. Как известно, Лев Толстой определял достоинства художественного произведения тремя составляющими: содержанием, техникой и любовью к излагаемому материалу. При этом классик отмечал, что при наличии любви техника образуется сама собой; но сама техника без содержания и любви в литературе ничего не стоит.

На радость читателям, в произведениях Юрия Полякова присутствуют все составляющие толстовской триады. (Что большая редкость для современной прозы, да и прозы вообще!)

Но успех его произведений носит скорее метафизический характер и никаким филологическим уравнением или системой уравнений описан быть не может. Здесь нет противоречия: гармонию можно поверить алгеброй, но талант не подлежит исчислению даже самой высшей математикой. Возможно, талант Полякова состоит именно в том, что Юрий Михайлович берется за вещь, лишь раскалив своими чувствами заготовку-материал, а не пытается вытюкивать на холодном металле филологические сети для своего читателя. И тогда богатейший инструментарий, техника являются сами собой. Согласимся, что произведений, написанных без любви, на полках книжных магазинов становится все больше: словам просторно, мыслям и чувствам тесно – шифрованная пустота, филологические водоросли (последнее выражение – Юрия Полякова).

Почему мы перечитываем Гоголя, Щедрина, Булгакова?

В них есть свой, авторский стиль и вечные проблемы. Искусство – это отстаивание вечных ценностей на современном этапе. Чтобы отстаивать эти ценности, нужно как минимум их разделять. Как максимум – иметь авторскую позицию. По этому максимуму (высказанному прямо или безмолвно явленному через содержание) и происходит разделение на Искусство и не искусство. Если добавить в нашу реторту важнейший признак Искусства, выделенный Л.Н. Толстым в работе «Что такое искусство?», а именно – заразительность, и влить растворы, приготовленные тем же Поляковым, – «Искусство – это выдуманная правда» и «Литература выше жизни на величину таланта», то получится смесь на все времена. В нее можно окунать любое произведение для первичного анализа.

Вопрос: откуда у Юрия Полякова четкая авторская позиция с неизменными нравственными принципами? Убежден – из детства, юности, зрелости, из всего жизненного пути. Писателю желательно иметь не только библиографию, но и биографию. А она у Полякова есть.

2. Проза Полякова – интеллектуальная проза в том смысле, что она приращивает интеллект читателя. При этом гносеологическая составляющая художественных текстов Полякова не выше их аксиологической составляющей – энциклопедичность не задавливает мораль. С каким интересом в «Гипсовом трубаче» читаются личные истории героев, вплетенные в историю страны! С каким интересом начинаешь сопереживать истории собственной страны! Это своего рода популярная энциклопедия нашей недавней жизни: при стопроцентной исторической достоверности каждого факта – великолепно слепленный художественный образ!

3. Главный герой произведений Полякова – художественная правда. Перед глазами читателя бежит жизнь, из которой выбросили скучные места. Автор неизменно придерживается установленного для себя правила: «Занимательность – вежливость писателя», а потому его сюжеты всегда упруги и динамичны, а герои живые и настоящие. Кажется, протяни руку – и дотронешься до них. Подставь стопку, когда в «Гипсовом трубаче» кинорежиссер Жарынин и беллетрист Кокотов вкусно пьют в номере перцовку, и они тебе машинально нальют. Ты можешь благодарно кивнуть, выпить и незаметно подцепить кусочек замерзшего сала с розовыми прожилками.

А «последний русский крестьянин» Агдамыч, по которому проехала реформаторская борона! Не помню в литературе последних лет такого сильного второстепенного героя. И вообще, не помню крестьян или рабочих в новой литературе, равно как и в кинодраматургии. Олигархи, охранники, менты, бандиты, завсегдатаи ночных клубов, влюбленные певички, снова олигархи – все они усердно маркированы стилистами и визажистами, но безнадежно плоски, картонны, манекенны. Сколько ни продолжай этот ряд, он не закончится понятным читателю-зрителю образом человека со своей судьбой.

И когда в финале «Гипсового трубача» с героями происходит то, что происходит, плакать хочется. Эмпатия и сопереживание полные. Проживаю с ними все романное время и думаю о них, закрыв книгу. И через некоторое время вновь беру с тумбочки «Гипсового трубача» и открываю на любой странице.

Как писал А. Дюма-сын: «Произведение, которое читают, имеет настоящее; произведение, которое перечитывают, имеет будущее».

4. Несколько слов об афористичности прозы Полякова. Цитируемость художественного произведения – не главный, но важный показатель состоятельности текста. Цитируют, как правило, афоризмы, точные наблюдения и меткие высказывания, просто понравившиеся фразы и реплики героев.

Что мы помним из наших классиков? Толстой: «Все счастливые семьи…», «Все смешалось в доме Облонских», несколько нравоучительных рассуждений о счастье, которое внутри нас, о добре и т. д. Горький: «Всему хорошему в себе я обязан книгам…» Тургенев – абзац о великом и могучем русском языке, который мы учили в школе. Гоголь – отдельные реплики героев, вроде «Давненько я не брал в руки шашек!», «Только после вас!», «Курьеры, курьеры, десять тысяч одних курьеров!» и авторские сентенции о птице-тройке, ширине Днепра, русском товариществе и еще с десяток-другой запомнившихся из школьной программы фраз. Пушкин, Лермонтов – в основном поэзия. Из прозы Пушкина – отдельные реплики («Спокойно, Маша, я Дубровский!») и кое-что из публицистики: о сокрушительной силе типографского снаряда, об отношении к истории своей страны и т. д. Чехов – множество нравоучительных цитат, вроде: «Культура не в том, чтобы не пролить соус, а в том, чтобы не заметить, как это сделали другие», «В человеке все должно быть прекрасно…». Булгаков: «Аннушка уже разлила масло…», «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус…», «Было не жарко, а именно тепло…», «С обоими не согласен!»

Вот что вспоминается из русской классики, которую – хочу напомнить! – мы изучали в школе. Это было и остается частью культурного кода нескольких поколений русских людей. Что дальше будет закодировано и раскодировано, покажет время. Кстати, вы заметили, что выдержки из еще недавно бешено цитируемых Ильфа – Петрова сходят на нет вместе с поколениями? Последние, кто замечен в знании лексикона Остапа Бендера и его окружения, – рожденные в 70–80-е. Дальше – слова и словечки из американских фильмов и фантастических романов:

«Дурак дураку рознь», «Мы его теряем» и тому подобные говорилки…

Итак, афористичность произведений Полякова. Совсем недавно в Москве вышла книга под названием «Бахрома жизни. Афоризмы, мысли, извлечения для раздумий и для развлечения». В ней прилежный составитель Николай Казаков разместил по тематическим кучкам выдержки из всего написанного Юрием Поляковым, что можно выдать за афоризм, оригинальное умозаключение или меткое слово. Как часто писатель может рождать изречение, претендующее на афоризм? Например, у В. Войновича, В. Аксенова и Л. Петрушевской «одно обобщающее высказывание» приходится на двадцать одну, двадцать и восемнадцать страниц текста соответственно; у Виктории Токаревой – одно на три страницы; у Юрия Полякова в среднем один афоризм на одну страницу!

Чтобы не втягиваться в рассуждения о качестве афоризмов, мыслей и извлечений, сразу скажу, что цитатами, афоризмами из Ю. П. можно описать, объяснить почти любую сферу человеческой жизни. Вот некоторые собственно авторские сентенции или вложенные автором в уста своих героев (не всегда положительных, не всегда разделяемые самим автором):