Испытание реализмом. Материалы научно-теоретической конференции «Творчество Юрия Полякова: традиция и новаторство» (к 60-летию писателя)

«Человеку, влюбленному в Кандинского, я бы не доверил должности шпалоукладчика». «Русский человек последователен – он должен напиться до ненависти к водке». «Как же искусен, хитер и затейлив может быть человек крадущий!» «Две вещи в жизни человека необъяснимы: почему он пьет и почему он пишет стихи». «Автомобиль – как жена. Недостатки можно выявить только в процессе эксплуатации». «Деньги – самый лучший заменитель смысла жизни». «Богатство – это узаконенное преступление». «Женское одиночество – это Клондайк для мужчин». «Космополитизм начинается там, где деньги, а патриотизм заканчивается там, где деньги». Или такие штучки:

«Сувенирное государство», «Остекленевшие от честности глаза», «Капиталистический коммунизм», «Постельное сообщничество», «Судьболомная женщина», «Жизнецепкие пенсионеры», «Филологические водоросли», «История – это всего лишь слухи, попавшие в учебники», «Художник, сохраняющий верность жене, изменяет Искусству!», «Жаждут ночных женщин, а любят утренних!», «Все рано или поздно осознают свою бездарность. Главное, не делать из этого поспешные выводы».

Герои Полякова с первых повестей говорят так, что хочется запомнить и даже записать. И от произведения к произведению их язык все гуще и афористичнее, и создание надтекстового афористического пространства у Полякова прогрессирует. Если в «Ста днях до приказа», написанных в 1980 году, один афоризм приходился на 2,67 страницы текста, то в произведениях девяностых годов («Демгородок», «Козленок в молоке», «Небо падших», «Замыслил я побег…») этот забавный частотный показатель достигает феноменальных значений: один афоризм на 1,91; 1,50; 1,31 и 1,44 страницы соответственно.

«В России множество малых народов, но нет мелких» (это из записных книжек).

«В России никогда не встречали и не провожали по форме носа или цвету волос, а только – по уму и верной службе Отечеству».

«Такой терпимый к иным племенам и незлопамятный народ, как наш, еще поискать!»

«Вырвать страницу из учебника истории – еще не значит разрушить связь времен».

Или вот о правосудии. «На Верховный суд надеются только идиоты и бандиты». «Когда не хватило доказательств, это означает только одно: у подозреваемого хватило денег». «Если в России всех, кто нарушает закон, посадить в тюрьму, никого не останется, чтобы передачи носить…» «Мы живем в стране торжествующего зла, которое возможно лишь при добром уголовном кодексе. У нас нежнейший уголовный кодекс, его, наверное, долгими тюремными ночами писали рецидивисты-интеллектуалы». «Вы что, не знаете наших судов? Там, если проплатить, женщине дадут срок за мужеложство!» «Адвокаты аморальны по роду деятельности. Сегодня защищают мать Терезу, завтра – Чикатило. Причем с одинаковым усердием». «Деньги не нужны только мертвым».

«Советское не значит худшее». «Европа не любит Россию, как уродливая коротышка – рослую красавицу».

Или вот такое, из записной книжки, созвучное моим ощущениям: «Чем хуже дела у России, тем острее я чувствую себя русским».

«Во времена моего детства вздрагивали при слове «еврей».

Сегодня вздрагивают при слове “русский”».

«Тот, кто не говорит «я русский» из боязни быть осмеянным, очень скоро не сможет говорить «я русский» из страха быть убитым».

«Общечеловеческие и национальные ценности противостоять друг другу не могут. Если они противостоят, то какая-то из ценностей фальшива…» «Отходчив русский человек, непростительно отходчив…»

5. Отмотаем нашу киноленту на четверть века назад, в 1991 год. В летних номерах «Юности» выходит полный текст повести «Парижская любовь Кости Гуманкова», который редакция напечатала с неохотой, ожидая от автора не иронической лирики, а зубодробительной остроты. А как же иначе – жить и читать газеты было интереснее, чем писать. Западные инъекции и советы, о которых мы потом узнаем, сродни вливанию чужой группы крови… Но страна бурлит, и мы бурлим вместе со страною.

…Несмотря на большой читательский успех, «Парижская любовь…» практически игнорируется либеральной и патриотической критикой. Либералам не нравятся любовно-ностальгические мотивы по отношению к советской эпохе; патриотов коробит от места издания повести – журнал «Юность» считается у них чужой территорией.

Удивительно смешную и грустную повесть, над которой хохочут и смахивают слезы в метро, стараются не замечать оба враждующих лагеря – либералы и почвенники.

Поляков оказывается на нейтральной полосе, именуемой Литература, по которой, чтобы не привлекать внимание к мастерски выписанной повести, не решаются стрелять ни либералы, ни патриоты. Стиль Полякова, его творческая походка вызывают завистливое молчание. (Вспомним Н.С. Лескова!)

Лишь несколько унылых голосов в «Литературной газете» и «Литературном обозрении» пытаются принизить художественное значение повестей Юрия Полякова. «Его повести были явлением не столько литературы, сколько литературно-общественной жизни…» – уверенно наклеивает ярлык Е. Иваницкая в статье «К вопросу о…», опубликованной в журнале «Литературное обозрение» (1992, № 3–4). И добавляет: «А пока я пишу это, приходит номер «Литературной газеты», где Б. Кузьминский в статье «Прокрустов престол» язвит журнал «Юность» за публикацию «Парижской любви», включая Полякова в обойму «уважаемых не за качество текста, а за прежние заслуги»…»

Кумирами либеральной критики к тому времени становятся писатели ? разоблачители советского образа жизни, чьи имена сейчас не сразу вспомнишь и с пол-литром популярного в народе напитка. Эстетическая оценка произведений подгонялась под свои политические вкусы, вызревшие как грибы после перестроечного ливня: никакого сочувствия прошлому! о покойнике либо плохо, либо ничего!

Критика почвенническо-патриотического толка все подозрительнее смотрит на фигуру Ю. Полякова, не ложащуюся в колоду угрюмого реализма. Характерен вопрос, заданный однажды в доме творчества «Переделкино» Валентином Распутиным: «Юра, почему вы все время иронизируете? Россию не любите?» – «Гоголь тоже иронизировал», – пожал плечами Поляков. «Но вы же не Гоголь…» – напомнил Распутин. «К сожалению… Если бы я не любил Россию, я бы не иронизировал, а издевался…» – согласился Поляков.

…Стойкий читательский интерес к повести, которую можно читать и цитировать с любого места («Не пугайте человека родиной!»; «Ему плохо?» – «Ему хорошо!» и т. д.), шел вразрез с приговором либеральной критики: «Это скучно. Где разоблачения советского прошлого?» – этот интерес расплывался в радостных улыбках лица против сдвинутых бровей и твердо сжатых губ оных умников.

Позднее, когда повесть будет переиздана в двухтомнике «Избранного» (1994), критик В. Куницын назовет «Парижскую любовь Кости Гуманкова» вершиной автора по выработке своего стиля. «Уж не знаю, какой у автора юмор – галльский, раешный, лукавый, но читал я эту повесть о нашей дурацкой жизни, ни разу не оторвавшись и смеясь порой до слез. Аналогов ей в современной прозе, работающей в похожем жанре, по-моему, нет», – напишет он в послесловии к двухтомнику. И разберет по филологическим косточкам стиль сорокалетнего автора: как пишет, о чем пишет и почему не оторваться от его книг…

А ведь этой повестью Поляков дал нам, пишущим, прикурить! Увы – это понимаешь только сейчас, ибо тогда повесть утонула или ее сознательно притопили в мутном потоке разоблачительно-ернической прессы. Каких только «сатир» и «разоблачений» не написали в то время молодые и старые авторы! А как неугасимо коптил на вахте «Огонек» Виталия Коротича, прошедшего, как потом выяснилось, в США детальную подготовку по созданию управляемого информационного хаоса, как дымил, объясняя, что истинный свет идет с Запада!

«Парижская любовь…» экранизирована несколько лет назад и смотрится как старая добрая комедия, как классика жанра, как «Служебный роман» или «Ирония судьбы». И повесть читается сейчас с любого места – а это ли не знак качества!

Задаю личный вопрос, имеющий отношение к нашему литературному поколению: почему четверть века назад я не встретился с книгами Полякова?

Или Москва и Ленинград перестали к тому времени быть сообщающимися культурными сосудами? Или не в тех компаниях вращался?

Ни в студии молодой прозы при Союзе писателей, которую вел крепкий прозаик Евгений Кутузов, ни в семинаре фантастики Бориса Стругацкого имя Полякова не упоминали – словно его и не было. Оба литературных лагеря по совершенно непонятной причине игнорировали мощное дарование. Почему? Или сами не знали о его существовании? В этом тоже хотелось бы разобраться… А много полезного могли бы почерпнуть начинающие петербургские прозаики у московского коллеги! Как важны были в те уродливые годы, когда все трещало по швам и бородатые хрипуны в открытую смеялись над Павликом Морозовым и Александром Матросовым, как были важны в те времена форма, стиль и авторская позиция, столь четко выраженные у Полякова…

Уверен: прочитай мы в те годы стартовые повести Юрия Полякова – выстроились бы за ним в кильватер! И кто знает, как сложилась бы судьба этой литературной армады…

6. Что мы знаем о вхождении Полякова в литературу? Как мальчик из рабочей семьи, потомок рязанских крестьян, стал большим русским писателем с отчетливым национальным самосознанием? Это сейчас он писатель номер один в России, тиражи его книг зашкалили за шесть миллионов, пьесы идут с аншлагами по всей стране, экранизировано почти все написанное им, да и сам он частый гость в острых телевизионных передачах; одних интервью у него берут по два десятка в год… Это он, Юрий Поляков, расширил русский литературный язык, обогатив его неологизмами, показал пишущим и читающим, сколь действительно могуч наш родной русский. Его высочайшей художественной пробы публицистика дала нравственную оценку всему, что происходило в России начиная с конца 80-х, и продолжает давать по сей день…

С чем сравнить нынешнего успешного литератора Полякова, главного редактора «Литературной газеты», известного общественного деятеля и просто отличного, душевного парня? С  симфоническим оркестром, который способен сыграть любую мелодию? С государством в государстве, живущим по неизменяемым нравственным законам, в котором черное по-прежнему называется черным, а белое – белым? С государством, в котором нет кривых зеркал политической конъюнктуры и двойных стандартов? Да. Сейчас он – величина, утес, член Президентского совета по культуре, блестящий прозаик, тонкий драматург, бесспорный лидер русского мира, к мнению которого не просто прислушиваются, а сверяют по нему свою собственную позицию – и друзья, и враги.

Но начинал Юрий Михайлович свой творческий путь совсем не безоблачно, хотя и вошел в литературу, по его собственному замечанию, легко; а по оценкам коллег – просто влетел! Его даже называли писателем вертикального взлета. Но оставим биографические моменты до лучших времен, скажем только, что Юрий Поляков достаточно полно отразил свое вхождение в литературу в эссе «Как я был сокрушителем основ», «Как я был поэтом», «Драмы прозаика», «Как я ваял “Гипсового трубача”» и т.д.

7. Минувшим летом я перечитывал ранние произведения Полякова. Позволю себе привести дневниковые записи, связанные с этим чтением.

«Дочитал «Апофегей», написанный в 1987?1988 гг. И защемило душу! Давно не получал такого удовольствия. Эта повесть не о перестроечных временах, не о партаппарате, а о людях, о любви, о верности и предательстве. О том, как карьерный рост, благополучие, жажда власти оказываются сильнее простых человеческих чувств. И какая замечательная женщина Надя Печерникова – влюбляешься с первых эпизодов!

И Валера Чистяков получился славным. Из рабочей семьи, из рабочего общежития… И сейчас, зная подробности быта, окружавшего Ю.М.П., с особым интересом приглядываешься к Чистякову, награжденному автором своими биографическими приметами. Отец (наладчик станков с завода «Старт»), мать, пединститут, чтение с фонариком под одеялом… Да, правильно говорится тем же Поляковым: литература выше жизни на величину таланта! Мы жили в этом времени, сталкивались с теми же фактами, с похожими людьми, ситуациями, но так увидел и рассказал нам о самих себе только талантище Поляков. Вот написал и призадумался. Юрий Михайлович написал повесть таким простым и интересным языком, что пышное определение «талантище» к автору не подходит. Просто талант – как бы мало. «Талантливо» – еще меньше, так говорят о начинающих авторах.

А Полякову в год написания было 33 года, и понимаю, что именно начинающим талантливым прозаиком и был он в то время.

* * *

Прочитал «Парижскую любовь…» До чего щедр Поляков! Афоризмы, шутки-прибаутки, которых хватило бы на сто юмористических рассказиков или юморесок, он выплескивает на читателя в пространстве одной главки. Например: «Не надо пугать человека Родиной!» – ответ на угрозу оставить туриста в Москве. Или на вопрос стюардессы, взирающей на пьяно спящего поэта: «Ему плохо?» – «Ему хорошо!» Написано 23 года назад, а читается с интересом.

* * *

О «Работе над ошибками». Широта взгляда на мир и радует и поражает. Писатель должен не осуждать, а понимать. (Хотя и осуждение того, что требуется немедленно осудить, чтобы прекратить зло, тоже бывает уместным.) Поляков любит мир. Но не умилительной поэтической строкой (ах, птички поют, солнышко светит, свирелька свистит), а истинной любовью человека, пришедшего в мир по воле Божьей и волею Божьей живущего. Есть простое понятие – любить людей, и оно в Полякове реализовано. А поскольку бумага прозрачна, то эта любовь к людям и миру светится сквозь каждую страницу текста.

Сколько случалось писателей с острыми перьями! Гоголь, Салтыков-Щедрин, Булгаков, Зощенко… Хохочем до сих пор и хохотать будем. Сатира! Обличение пороков. Как сказал Гоголь про своего «Ревизора», положительный герой сидит в зале, на сцене его нет. И в «Мертвых душах» его не случилось, хотя и старался Николай Васильевич слепить Костанжогло по лекалам нравственности.

Выскажусь криминально. У всех названных писателей я не нахожу мудрой любви к человеку. Есть сочувствие, есть обличение зла, что при известных обстоятельствах можно назвать любовью-состраданием, но широкой любви не ощущаю.

У Полякова взгляд на мир добрый и широкий. И что важно – он не упивается значением собственной личности, не навязывает свой взгляд читателю…

И, забегая вперед, к литературным успехам Юрия, скажу: хорошо писать можно только в любви. (А Поляков – человек любящий.) Без любви проза ущербна, как неполная семья для ребенка. А поэзия без любви ущербна в квадрате – в лучшем случае ее место занимает эссеистика, рифмованная ворчливой ненавистью к стране и людям.

Не бывает мелких тем, бывают мелкие авторы. У Полякова в стихах и прозе разговор может идти о событиях как бы незначительных, даже пустяковых, но выход на высоты духа обязателен.

8. О некоторых ассоциациях. Однажды Юрий Поляков сказал в частной беседе, что если сравнить журнал «Красная новь» за 1926 год с журналами 1990-х годов, то возникает полная аналогия по звеняще-гудящему представлению авторов гениями. Ни тех, ни других сейчас никто не помнит. А как звенели их имена в журнальном стакане!

Кажется, Куприн сказал в начале века: «Сейчас в России каждый смуглый юноша – великий русский писатель!»

Так вот. В 1995 году вышел роман Полякова «Козленок в молоке». Юрий Михайлович в нашей беседе под диктофон рассказывал: «…Это было мое возвращение в литературу. Меня, естественно, пытались замолчать… И, к всеобщему удивлению, «Козленок в молоке» имел феноменальный успех. Он стал расходиться большими тиражами (а в то время резко упали тиражи такой прозы). Я тогда сотрудничал с издательством «Олма-Пресс». И критика роман абсолютно замолчала. Делала вид, что его нет. Но зато был колоссальный читательский интерес. Ну и дальше пошло-поехало.

Начиная с этой вещи либеральная критика занялась именно системным замалчиванием. Они поняли, что если к читательскому интересу добавить еще активный разговор критики, пусть даже абсолютно разгромный, это будет резонировать. И они выработали в отношении меня технологию замалчивания, которую до сих пор успешно используют.

Наталья Иванова в огромной статье о прозе первого десятилетия XXI века даже не упомянула мое имя. Такие дела!»