Комментарии

Однажды он сказал, что мне, по возрасту, можно ещё принять два-три решения о жизнеустройстве, а ему разве что одно, и то сомнительно. «Да, а Вы знаете, сколько мне лет?», – он спросил. Д.А. выглядел сильно моложе своей цифры.

* * *

Я тоже не знаю как произносить точно Балтус. Наверно, все фонетические разночтения возможны. В Москве я тебе покажу о нём книгу/альбом, если она ещё там, где я её оставлял. Ну, он воспитанник Рильке из-за своей матери (Элизабет Доротеи Спиро, псевдоним – Баладина) и Андре Жида. Как раз он был известен гораздо более своего брата Пьера Клоссовски, но известен – ты прав – как-то тихо. Жид направил юношу во Флоренцию и Ареццо, чтобы тот копировал Пьеро делла Франческу и Мазаччо. Потрясно – это не копии, а вариации. Балтус в моде, конечно… Набоковские педофилические мотивы тоже придали Балтусу свой колорит.

Мой первый забугорный байк украли в Стэнфорде, это промышленность – красть байки. Как в Амстердаме. Второй, Marine, привезённый из Штатов в Европу и тотчас здесь несправедливо раскритикованный веломеханиками, я продал в Базеле. А потом долго не ездил, потому что и денег не было на приличную машину (из хороших композитов) и я вдобавок под занавес шмякнулся, въехав колесом в канавку трамвайной рельсы – надолго отпала охота к двухколёсному передвижению. С тех пор пересекаю рельсы перпендикулярно, хотя и шины у меня толстенные. А последний, австрийский

КТМ – был великолепен, и увели его из подъезда моих родителей, пристёгнутого цепью к батарее в подвале! Можешь представить? Я весь подъезд исписал словами «здесь воруют велосипеды. Воры!» Надписи кто-то умудрился стереть (не мои родители)…

* * *

Да, начиная с т.н. «абстрактного экспрессионизма» (теоретик Клемент Гринберг) Штаты стали отделяться от Европы, становиться автономными. Попарт оказался совершенно «почвенным» искусством – я это понял, когда приехал в Калифорнию. Раньше не понимал, считал авангардистскими приёмами, а тут оказалось – родное, естественное, другого и быть не может. Решающее знание в этом понимании мне принёс Вас. Пал. Аксёнов, который взял меня на прогулку в County Museum в LA. Мы попали на славистскую конференцию, которую организовывала Ольга Матич (бывш. жена Жолковского), и нам было дико скучно. Аксёнов, который меня уже знал к тому времени, предложил поесть суши, а потом пошляться по музеям, и мы выбрали гигантский County (местный т.е., окружной, «графский»). Вас. Пал. оказался великолепным знатоком американского арта и несколько часов комментировал одного или другого художника. Потом мне рассказывала уже о ньюйоркской школе Маржори Перлоф, которая писала первую книгу о Ф.О’Харе (он был другом центровых NYC художников). Джаспер Джонс висел у неё в доме, в лестничном коридоре. Хорошо, что ты это видел. Европа не так фонтанирует, но её нельзя назвать бедной идеями, пока по Кёльну ходит Зигмар Полке, например. Европа более безразлична к шумихе…

* * *

Я ещё «разгружаюсь» после прекрасной Москвы. Сейчас это самый загадочный мега-город Европы. Бесспорно, что Россия, проигравшая, слава Богу, холодную войну, сейчас выигрывает энергетическую.

Вообще я сделал 2 вывода. В теперешней Москве можно затусоваться до самозабвения и не понять, был ли у тебя дар Божий. И контроль недостижим в этом городе. Разве что можно контролировать то одну, то другую часть (район, улицу, станцию), и можно на самом деле говорить всё, что угодно, а пространство и устройство Москвы перемелет и растворит Кремль и не-Кремль, все структуры и приказы. Это почти анархия. С анархией несколько структур пробуют бороться, но поскольку это делается архаичными силовыми приёмами, город выскальзывает и не даётся, а поглощает и поглощает. Чем больше людей ассоциирует себя с деньгами, тем больше они и живут по законам денег, а не идеологов. И то и другое требует траты гемоглобина, как мы знаем не только из книг…

О нашей литературе я высокого мнения. Но с другой стороны нет ни одного поэта как, например, Меи-Меи Бессенбрюге (американка) или прозаиков как Зебальд. Российская литература не заменяет никак остальную, вот в чём дело. Поэтому возможен и нужен диалог. Кроме того на Западе сохраняется интеллигенция (Пинтер, Хомски), а у нас реакции на политику ослаблены и едва слышны в нескольких журналах. Но те, кого мы знаем, это настоящие люди, не потерявшие чувства целого.

* * *

Ну, казачество есть и во мне, хотя образ Чехова как писателя или Набокова с Пастернаком симпатичнее (при том, что как художник мне только Пастернак был интересен из перечисленных). На Западе ещё присутствует в сознании Бабель, в университетах – Ерофеев с Петушками. Кажется, это всё. Остальное – факультативные спецкурсы.

Жаль, жаль я пропустил в Москве, наверное, самое оригинальное— это постановку Стоппарда «Берег Утопии», идущую 9 часов в РАМТе. Можно ещё посмотреть только в NYC, но далеко лететь. А в Париже сейчас ретроспективы Джакометти, Курбе и Эдварда Стейхина (фотограф). На наших сайтах говорят почему-то о популярности выставки соцарта (где похозяйничала цензура, о чём ты говорил в ОГИ). Интерес имеется, но не великий.

* * *

Вообще история Erased уходит к 1953 году, когда юный Раушенберг припёрся к уже знаменитому Де Кунингу просить в подарок работу, какую не жалко, с целью стереть часть изображения. Стёр и выставил. Говорили, что даже продал, но это было сплетни. Это известный случай, один из мифов абстрактного экспрессионизма. Разработка этого мифа у Жоры оригинальна. Дело в том, что безлюдные миры абстрактной живописи, в отличие от фигуративной, не имеют памяти, т.е. активно не обращаются к ней. Узнавание, которое нам необходимо для «прочитывания» фигуратива всегда «распознавание», например: когда на картине Пармиджанино Мария передаёт ребёнка волхву, то мы узнаём персонажей, следим за жестом, за траекторией фигур, выполняющих действие. Нельзя сказать, что абстракция совсем не адресуется к памяти, и там есть способы её задействования, но это уже манипуляции с формами, а ассоциативная память присутствует всегда, конечно (пятна Роршеха или если абстракция динамична в меру своей «графичности»). Жора, введя «стирание», вернул абстракции память, свойственную восприятию фигуративных картин. Такой получился апофатический жест: образ через отрицание. А «стёртые» площади картины, художник вырезал в виде отдельных фигур и завесил ими лестничный пролёт до пятого этажа. Это именно фигуративы, призраки, зубчатые какие-то тела неизвестного алфавита между зубьями ступеней – режущий пронзительный звук. Забавно получилось. А Жорин сын Илья сделал фотографию – на огромном полотне, одном из тех, что сейчас висят вдоль стены, он расположил десяток обн. девушек и заснял сверху, так что они там как мухи на ленте. Снимок есть в газете-каталоге.

* * *

Для великих модернистов своего времени Жарри был снижением, нечто вроде иронистов как я понимаю. Помню, что столпы литературы переживали после его спектакля. А мимесис и память, эта хорошая подсказка: я и забыл об этом узле. Спасибо.

* * *

Гранты получает какая-то передвигающаяся по глобусу масса (стая) средних «творцов». Они на всех фестивалях, семинарах, творческих школах и т.д. И они презирают тех, кто продался по собственному желанию, кто написал коммерческую дрянь и обеспечил жизнь своим внукам. Это бесконечный спор, но из подающих на гранты есть такие, от которых ещё можно ждать необычного труда, а от солдат рыночной удачи можно ждать только выполнения условий торговли. Например, Хендрик Джексон[15 - См. «Комментарии» №25, 2004, сс. 238-249.] получает гранты и его считают одним из самых крутых немецких поэтов. Но это такая область, где без грантов вообще нет никакого материалистического разговора.

Авангард я давно разлюбил, увы, и постепенно 20-й век становится для меня если не бранным словом, то обозначением пустоты именно в тех узлах, где преуспевал авангард, т.е. в 20-х годах. Ситуация чуть исправляется между двумя войнами, но не надолго.

* * *

Авангард… Понимаешь, не то, чтобы я его не любил. Это не то слово, оно не определяет отношение. Но для сегодняшнего дня, мне кажется, это понятие чем-то наполнено только для интерпретатора, для исследователя, а как «раздражитель», оно опустело. Эпигоны авангарда отталкивающие. Отечественный поэтический авангард в лице бесконечного Хармса мне тоже остобрыд. Для меня большинство обериутов эпигоны Хлебникова и передразниватели высокого модернизма. Вот детские стихи у них были настоящим открытием и артом. А где ещё и Зданевич, там совсем скушняк, нулевая проблематика, хилый голос. Я их не критикую, я их ругаю и отворачиваюсь, потому что не моё время, не мои смыслы. Хотя, о каждом из них плачет серия ЖЗЛ (кстати).

* * *

А я сразу после Зебальда открыл А. П. Каждана «Два дня из жизни Константинополя», и эти 2 дня 11/9… 1185 г. Число очень близкое нам. Дана детальнейшая картина города, дворца, церквей, улиц, ритуалов, церемоний. Тоже, между прочим, ощущение безлюдности, т.е. «учебного фильма». Возводится утопический город, однако, документально. Сам же документ, его текстовая часть скрыта: рассказывает – Каждан, и это напряжённо не только из-за выбранного эпизода, а и по «появлению», по предстоянию на вид, по воссозданию «присутствия». В организованном пространстве всегда есть тайна, и это знают операторы: тайна поворота. В принципе этого достаточно, чтобы сохранять напряжение.

* * *

Здесь <в Кельне> же есть реальные гении: в музыке – Штокхаузен, в изо – Зигмар Польке. И ещё десяток мировых имён… География, когда речь идёт об арте, особенно в традиционно раздробленной, бес-столичной Германии, не так важна. Здесь весь мир съезжается, например, в Кассель. Видел бы этот Кассель! Так могли бы выглядеть города, построенные на БАМе, что-ли: убожество. Конечно, есть пятёрка классных городов (там и Кёльн, объединённый как бы с Дюссельдорфом и Бонном)… З. Польке подстать своей фамилии. В нём есть возвышающая беспечная игра, идущая от опоры на традицию, реальную европейскую историю; например, его алхимические образы.

* * *

Мне как раз очень важно твоё наблюдение о языке наших философов с референцией на их понимание французов второй половины 20 в. Замечательный вопрос о том, как они ведут разговоры между собой.

От Ямпольского[16 - Культуролог Михаил Ямпольский, живет в США.] ощущения точно совпадающие с опространствованием его фамилии Яма и Поле. Я то проваливаюсь, когда он забирает в сторону и берёт подлинно «маргинальный» тон, выбирая какую-то побочную линию обзора и делая грандиозные, но непропорциональные выводы, то я выхожу в ровное бесконечное поле и захлёбываюсь от потока его гениальности. Ямпольский теряет блеск при прослеживании с попутной интерпретацией целых мыслительных цепочек. Например, он замечательно пересказывает суждения Платона о живописи как о третьеразрядном занятии, подражательном по отношению к творцу-ремесленнику, создавшему вещи. Вещь это второй план, после первичной идеи, которая, пройдя через т.н. бесформенную хору, получала материальную выраженность. Но дальше, когда он описывает кульбит, совершённый Ренессансом, поставившим (не сразу) на первое или, по крайней мере, на второе место, то, что у Платона было на третьем, т.е. искусство живописи, Ямпольский приводит столько второстепенных свидетельств и заглядывает в такие пыльные закоулки и так притягивает за уши заблудившуюся тягловую силу, что мне жаль времени на распутывание узлов, потому что я знаю более короткие пути описываемых перипетий мысли, и эти пути не секретны. Почему бы вообще не намекнуть в одной фразе вместо ста страниц, что Платон был дядькой, не очень то петрящем в искусстве, что истина дороже (иближе). Ямпольский пишет, пишет, цитирует, цитирует и вдруг выдаст точно и легко: «Из трансцендентальности идеи были превращены в имманентность и помещены в душу созерцателей, которыми стали художники». Всё! Это и произошло с платоновскими идеями, которые были объективно вне сознания. Ямпольский честно говорит, что эта мысль легла в основу диссертации моего любимого Эрвина Панофски. Так я читаю этого Яма Польского. Кстати, абсолютно неудачная метафора «ткача» в книге «Ткач и Визионер».

* * *

Я в своих медицинских заботах, поэтому помалкиваю. Предстоит скорее всего операция, и это тяжело. Лучше б я сел на свой байк и умчался эдак за сотню км. Но горловики – красивые гордые блондины, ценность, три врача, смотрят на меня как на готовое тело эксперимента. На той неделе будет известно, что мне назначено, и м.б. я преувеличиваю риски.

С Хендриком Джексоном завтра поедем на знаменитые скачи под Дюссельдорфом. Его отец поведен на лошадях и их разводит. Последний раз я был на скачках (derby, racings) лет 30 назад, в Киеве, когда общался с жокеями. Здесь в Германии это самые малорослые люди, а в Киеве это были верзилы. Буду писать тебе по мере развития событий.

* * *

Я тут провозился со своими медицинскими проблемами – потерял голос (и голосовые связки). Теперь, надеюсь, заговорю человечьим голосом не ранее, чем через 3-4 месяца. Так что пишу SMS, немножко клюю на компьютере и для общения с окружающими использую магнитную pad, где всё стирается и можно размашисто малевать заново, фактически чуть-чуть отставая от скорости медленной речи. Период физического молчания меня не страшит— скорее приближает к опыту Григория Паламы, к преддверью исихастского молчания. Как раз повод почувствовать этот дух поглубже. Единственно, мне было довольно интересно, несмотря на страдания. Международный англо-немецкий центр напоминает космический по количеству экранов и электроники. На меня тратились десятки тысяч (одни томографии и нуклеарные обследования, диагностические операции чего стоят). Медсветила говорят, что всё сделали как надо, что я на прямой выздоровления. Но я в полубессознательном состоянии наделе. У меня был отдельный номер, very posh, и Катя могла первые несколько дней провести вместе со мной. Уход там фантастически предупредительный и они меня всё же быстро поставили на ноги десятком переливаний в день, массажами и логопедией.

* * *

Иудаизм интересен, у меня здесь Игорь Ганиковский[17 - Художник, живет в Германии. См. его публикацию в этом номере.] весь в этой литературе.

Дойдут руки и у меня. А я читал и перечитывал Эрвина Панофски (по-английски, разумеется). Почему такая тяга читать об искусстве? Потому что есть ряд изображений? Всегда есть пластический вид под рукой? Не знаю, но он тоже типа Лотмана. Еврей, начавший бегство из Германии в США ещё до нацистов.

* * *

Рад, что Амстердам прошёл как сон, дающий ощущение отдыха, каникул. Амстердам перифериен, но не провинциален. Он же включён в сеть, он себе и Лондон и Берлин и Нью-Йорк, и в нём делается много нового, не обязательно на пятачке старого города. Филипс и биология, крупнейшие в мире порты – это сильнейшая экономика, состыкованная со всем реальным миром. Добрались ли вы до Роттердама и Гааги? Именно, когда покидаешь Москву и переходишь таможню, попадаешь из изолированного мира в реальный сетевой. К нам в Москву люди из сетевого мира —приезжают, но не живут с нашими привычками, ценностями, тем более с инженерной или научной мыслью. Дадут концерт нефтяникам и уедут. Но периферийность Амстердама ощутима – он просто менее шумный, а голландцы живут и работают во всём мире. Сколько их было у нас в Стэнфорде! Только литератору и лафа в Москве, а представь, что ты бы занимался антропологией или астрономией —тогда труба. Если не в языке, приходится валить в забугорье….

* * *

Мы тоже в полном кайфе от поездки[18 - Речь идет о последней нашей с ним встрече – в Амстердаме весной 2008 г.] – было бы больше времени и будь я поздоровее, больше бы общались с голландскими моими друзьями, больше бы услышали о самой стране… Мадам, которая профессиональная революционерка, кажется, та самая, которая как-то пригласила к себе Рейна, предупредив, что её муж ненавидит гостей, и где-то через несколько часов после появления Рейна на пороге, стала упрекать его в недостаточных испытаниях и страданиях во имя свободы и против КГБ, чтобы считаться познавшим всю меру ужаса коммунизма— недостатком Рейна оказалось отсутствие за ним лагерного срока. Рейн вспылил и вышел в ночь, снял гостиницу, напился, вывалился в город, в какой-то точке продолжил с местным, типа играя в нарды, а когда партнёр испарился, обнаружил, что с ним больше ни документов ни денег, а в голове никакого плана по расположению гостиницы и даже её названия. Рейн отправляется в полицию и на ломаном английском описывает вора. Ему говорят, приходите утром, мы постараемся. А где проводить ночь? На набережной в кругу бомжей, завернувшись в дорогой плащ, подаренный два дня назад посетившим Роттердамский фестиваль Бродским. Наутро в полиции устраивают очную ставку Рейну с пойманным вором, и вор умоляет Рейна простить его и обещает оставшиеся по визе дни всячески Рейну служить. Рейн соглашается, вор отделывается лёгким испугом, его отпускают и он честно селит Рейна у себя: по вечерам приносит корзины с деликатесами, фруктами и выпивкой… Провожает в Сипхол, отправляет в Москву. Таков апокриф Рейна, начинающийся с истории обиды на даму, с которой, судя по всему вы и познакомились, ибо другой такой просто не существует.

* * *

Потрясно, что ты наслаждаешься философией. У меня самая сложная для понимания книга сейчас это переведённый на русский шедевр французского историка искусств Юбера Дамиша (Hubert Damisch) «Теория облака» (Дамишь работал или работает вместе с Вирильо, кажется, в его архитектурном заведении). Книга издана в серии «французская библиотека», аж в 2003 году, но до сих пор есть в продаже в Новом Книжном на Колхозной. Книга не то, что сложна, а усложнена чисто грамматически, хотя переводчик Шестаков мне кажется очень качественным производителем переводов… В книге большая глава о Джотто, о разных регистрах литературности и живописности от Кватроченто до Леже. Теория облака начинается с Корреджо, с его росписей куполов, когда он разрывает замкнутое пространство храма в выводит в небо взгляд и героев. Там много и остроумных моментов, потому что художник ради сохранения перспективы на кривой поверхности пишет некоторых святых и Иисуса, прижимающих колени к подбородку, словно лягушек.

* * *

Ещё раз: ты прав. Художники, какие бы ни были, развлекаются, а им платят ещё. Но есть и такие, кто не развлекается, конечно. Литература занимает совсем крохотное место, а уж поэзия с тремя журнальчиками на страну вообще исчезающе неопределима. Чувствую, что нам повезло со второй половиной 80-х и самым началом 90-х. С тех пор ничего подобного не было. Пришли пародисты, куплетисты, карикатуристы, верлиброписы, холодные как спагетти наутро, всякая советского пошиба лирика, по сравнению с которой Доризо гений (был такой поэт).

* * *

Хорошо, постмодернизм умер или миновал, но он оставил следы, он таки был продуктивен. Например в архитектуре – бесспорно. Помнишь Брюссель? Именно постмодернистский подход позволил там «омолаживать» реально старые кварталы, вписывать фрагменты новых технологий в старинные ансамбли, работать с цитатами. Там я (да мы оба) видели несколько удивительных сооружений в центре. Похожие «излеченные» химеры есть и в Кёльне, в городах, разрушенных войной, где новый слой гармонизирует со старым. В литературе, если ценилась интеллектуальная игра (к сожалению у нас не было своего Умберто Эко, например, публиковавшего сложные статьи даже в итальянских ГАЗЕТАХ!) постмодернизм дал немало интересного. Но сейчас совсем другая история. Какая? Прежде всего теперешняя история – это естественная история, нормальный ход событий, потому что рыночный. Рынок был так же бесконтрольно желанен в России, как хлеб, который в «Тарасе Бульбе» попадает в рты изголодавшимся людям осаждённого города, и они умирают в корчах от несварения желудков. Но искусство это неестественное дело, это волевой акт создания нецелесообразных вещей. Это движение поперёк конвенций, которые фабрикуются на лету вслед каждому новому шагу автора. Естественного в рынке только то, что его функция необходима для биологического и социального равновесия, но вообще искусство это не рыночное дело до каких-то пределов, конечно.

* * *

Welcone home! С возвращением. А я как раз следил за войной, какого поджопника дали Сабакашвили[19 - Надо полагать, Михаил Саакашвили.]. Мрачный феодал с кинжалом за занавеской. Правда, в маскарадной маске. Ну, а наши как обычно, дряхленьким оружием да числом. Правда, теперь наши должны понять, насколько контрактная армия лучше. А вообще не ясно кто с кем воюет – это какая-то «гражданская» война, если учесть глобалистику, и что у русских миллионеров, командующих армией, деньги хранятся и работают в валюте противника, ха-ха.