Социологический ежегодник 2010

Заключительный этап преобразования схемы Буравого автор статьи связывает с решением вопроса об условиях институционализации социологии как научной дисциплины в современном (и будущем) демократическом обществе. Он считает бесперспективной попытку Буравого решить эту проблему путем сопоставления своей модели со схемой Парсонса, между которыми создатель четырехчастной социологии усматривает «ненамеренное сходство». Морроу считает ошибочной саму попытку классифицировать типы социологического знания в рамках какой-то бы ни было формальной матрицы, равно как и стремление провозгласить один из них (в данном случае – публичную социологию) всемирно-историческим основанием социального познания и общественной трансформации. «Альтернативное объяснение, – пишет Морроу, – состоит в интерпретации профессиональной социологии, социальной теории, политической и публичной социологии как исторически конституированных условий, обеспечивающих легитимность социологических исследований в рамках европейского модерна». Четыре лика социологического знания, за каждым из которых стоят те или иные эпистемологические и ценностные предпосылки, «обеспечивают теоретическую и практическую возможность институционализации социологии в современном демократическом обществе – как автономного дисциплинарного знания (знаний), которое могло бы способствовать информационному обеспечению социальных практик (в качестве политической и публичной социологии) в интересах гуманизации и демократизации общественной жизни» (с. 65).

Литература

1. Abbot A. For humanist sociology // Public sociology: Fifteen eminent sociologists debate politics and the profession in the twenty-first century / Ed. by D. Clawson. – Berkeley: Univ. of California press, 2007. – P. 195–209.

2. Burawoy M. For public sociology: 2004 American sociological association presidential address // American sociological rev. – Wash., 2005. – Vol. 70, N 1. – P. 4–28.

3. Ericson R. Publicizing sociology // British j. of sociology. – Oxford; L.: 2005. – Vol. 56, N 3. – P. 365–372.

4. Handbook of action theory: Participative inquiry and practice / Ed. by P. Reason, H. Bradbury. – L.; Thousand Oaks (CA): SAGE, 2001. – 468 p.

5. Morrow R.A. Critical theory and methodology. – L: SAGE, 1994. – 381 p.

6. Morrow R.A., Torres C.A. Reading Freire and Habermas: Critical pedagogy and transformative change. – N.Y.: Columbia univ. press, 2002. – 211 p.

7. Turner G.H. Is public sociology such a good idea? // American sociologist. – N.Y., 2005. – Vol. 36, N 3–4. – P. 27–45.

8. Wallerstein I. The sociologist and the public sphere // Public sociology / Ed. by D. Clawson. – Berkeley: Univ. of California press, 2007. – P. 169–175.

    Е.В. Якимова

Публичная социология и изучение будущего: Возможное, вероятное, предпочтительное

    В. Белл

Bell W

Public sociology and the future: The possible, the probable, and the preferable // Handbook of public sociology. – Lahnham: Rowman & Littlefield, 2009. – P. 89–105

Реферируемая статья написана почетным профессором Йельского университета Венделлом Беллом. Используя метафору «ангела истории», смотрящего в прошлое и видящего в нем одни катастрофы, – метафору, к которой обращался в проекте публичной социологии М. Буравой, – В. Белл акцентирует внимание читателя на возможности тем или иным образом влиять на ход истории. Он призывает современных мужчин и женщин не просто плыть по реке Лете в будущее, но, оглядываясь на пройденный путь, аккуратно проходить пороги и лавировать между водоворотами.

Белл вполне разделяет проект публичной социологии Буравого. Особенно тот его аспект, который указывает на взаимозависимость и взаимообусловленность всех четырех «социологий» (профессиональной, политической, критической и публичной). Однако Белл предлагает обратить внимание на два аспекта публичной социологии в проекте Буравого, не получивших у него достаточного развития, но требующих пояснения. Это, во-первых, выдвижение публичной социологией предположений о будущем, которые должны быть валидными и надежными. И во-вторых, это вынесение ею ценностных суждений нормативного характера.

Оба эти момента непосредственным образом связаны с будущим, с прогностическими возможностями социологии и ее нормативностью. Внося социальное знание в публичное пространство, социальные ученые не только определенным образом влияют на решение актуальных проблем, но и добавляют к текущей дискуссии элемент долженствования. Отсюда и возникает проблематика валидного социального знания и ценностных суждений социологов. Она раскрывается в двух вопросах, поставленных автором в настоящей статье. А именно: как возможно социальное знание о будущем, если будущее per se является недоступным для измерения с помощью методологии эмпирических социальных исследований? И каким образом социальные исследования могут быть основой для нормативных оценок, если конвенциональные убеждения ученых являются субъективными?

Автор поставил перед публичной социологией достаточно серьезные вопросы, поиск ответов на которые требует углубленного обсуждения эпистемологических оснований социологии. В рамках данной статьи основное внимание сосредоточено на проблемах прикладной социологии, инструментарий которой позволяет изучать отношение людей к будущему, исследовать их планы на будущее, а также их представления о том, каким оно должно быть. Автор напоминает, что это могут быть как одномоментные, так и лонгитюдные исследования. По словам Белла, будущее присутствует здесь и сейчас. И социологи в состоянии зафиксировать то, что может произойти в будущем. Белл предлагает говорить о прогностической силе социального знания, о каузальных связях, раскрытие которых создает предпосылки для контроля над будущим. Контролю поддается и повседневная практика планирования будущего, связанная с разработкой проектов, инвестированием и т.п.

Привнесение в публичное пространство информации об обществе, о перспективах на будущее оказывает влияние на действия людей. Автор напоминает читателю о самосбывающихся и самоопровергающихся прогнозах, реализация или нереализация которых является следствием того, что саморефлексивное общество определенным образом реагирует на новую описательную или прогностическую информацию. Индивиды, осуществляющие планирование на микроуровне социальных отношений, в рамках этого процесса накапливают опыт принятия решений и социальной активности.

Большинство методов социологических исследований ориентировано на прошлое, на анализ того, что уже было, а не того, что может произойти. Тем не менее существуют и более амбициозные и адекватные проекты исследования будущего. Среди них – прогнозирование и моделирование (Д. Медоуз и др.), игровые методы, конструирование «альтернативных сценариев будущего» (3; 4). Хотя само будущее исследованию не поддается, существует широкий спектр возможностей применения хорошо зарекомендовавших себя методов исследования к верованиям, представлениям и отношениям людей, ориентированным на будущее.

Автор также отмечает, что социологические прогнозы, внесенные в публичное пространство, в свою очередь порождают проблемы, связанные с моральными нормами и ценностями. Говоря об аксиологическом аспекте поставленной им проблемы, Белл в первую очередь указывает на постоянный процесс отбора и трансформации человеческих ценностей. Это происходит на трех уровнях: биопсихологическом (связанном с первичными потребностями человека), моральном (связанном с основаниями социального порядка) и общечеловеческом, гуманистическом (представленном такими ценностями, как стремление к свободе, жажда справедливости и пр.). Именно о последнем уровне автор говорит более подробно, приводя в качестве примера теории ценностей различных социальных мыслителей (от Платона до П. Сорокина). Наличие межгосударственных законов (например, о правах человека) Белл также интерпретирует как доказательство существования ядра общечеловеческих ценностей. Тем не менее автор соглашается, что это ядро может иметь исторически обусловленный характер, т.е. меняться в зависимости от места и времени его фиксации. Более того, далеко не все общества обладают оптимальными ценностями. Ценности некоторых обществ – их Белл, вслед за Р. Эджертоном (1), называет «больными» – могут быть губительными для них самих. Поэтому даже разделяемые большим числом людей ценности необходимо подвергать проверке.

Автор обращается к проблематике ценностей и морали потому, что они имеют непосредственное отношение к будущему. Утверждения долженствования («ought» assertions) относятся не только к настоящему, но и к будущему. В качестве примера Белл приводит категорический императив И. Канта: в нем говорится о максиме поведения, которая может стать универсальным законом. Этика и мораль, по Беллу, не только регулируют поведение людей, но и могут стать основанием их мотиваций.

Чтобы выйти из затруднения с ценностными суждениями, недоступными для научного анализа, автор предлагает пятиступенчатый метод, именуемый «эпистемической импликацией» («epistemic implication») и заимствованный им у К. Ли (2). Данный метод представляет собой научную попытку выведения суждений нормативного характера. Истинное суждение основывается на истинных аргументах. А чтобы получить признание в качестве «истинных», аргументы должны отвечать пяти требованиям. Первое требование – «серьезность», которая проявляется в объективности суждения (мнение должно быть не единичным, относиться к реально наблюдаемым явлениям и быть доступным для оценки независимыми наблюдателями). Второе требование – референциальная релевантность, которая есть не что иное, как адекватность отношения суждения и аргумента (они должны соотноситься с одним и тем же предметом суждения). Третье требование – каузальная релевантность, которая подразумевает адекватность причинно-следственной связи между аргументом и суждением. Четвертое требование – каузальная независимость аргументов от заключения, т.е. отсутствие самореферентности; иначе образуется круг в доказательстве. Пятое требование гласит, что аргумент в пользу выдвигаемого суждения должен быть эмпирически проверяемым. Если аргумент удовлетворяет первым четырем критериям, он – в качестве истинного аргумента – должен подтверждать суждение, а не опровергать его. Этот метод, утверждает автор, позволяет социологам не только проверять существующие ценностные суждения, но и оценивать адекватность собственных, вновь выносимых суждений.

Схема эпистемологического выведения суждений нормативного характера, которую приводит Белл, является рабочей. Автор настаивает на ее использовании социологом, который ориентируется на публичный диалог с различными группами общественности. Социологу, оперирующему суждениями долженствования, следует выполнять два ключевых требования: проверять свои суждения по пяти критериям и соотносить их с пространством других подобных суждений. Важно, чтобы процесс формулирования суждений о будущем, а также их моральная составляющая были прозрачными для окружающих. Подобные суждения, или, иначе, «основания прогнозов» («predictive grounds»), могут, с точки зрения автора, стать для исследований будущего тем, чем являются факты для исследований настоящего и прошлого. Конечная же цель публичной социологии, в представлении В. Белла, – это лучший мир, более свободный и гармоничный. И помогая людям в оценке суждений о будущем, публичная социология может и должна способствовать достижению этой цели.

Литература

1. Edgerton R.B. Sick societies: Challenging the myth of primitive harmony. – N.Y.: Free press, 1992. – 278 p.

2. Lee K. A new basis for moral philosophy. – L.: Routledge & Kegan Paul, 1985. – 252 p.

3. Textor R.W., Ladavalya M.R.B., Prabudhanitisarn S. Alternative sociocultural futures for Thailand. – Chiang Mai: Chiang Mai univ. press, 1984. – 155 p.

4. The limits to growth / Meadows D.H., Meadows D.L., Randers J., Behrens, W.W. III. – N.Y.: Universe, 1972. – 205 p.

    Е.А. Кожевникова, Я.В. Евсеева

II. Модернизация в стране и мире: Дискуссионный форум

Статьи

Модернизация: Переосмысливая теорию и практику

    В.Г. Федотова

Понятия, применяемые науками об обществе, формируются чаще всего на основе естественного языка, в котором они имеют повседневный смысл. Для использования в науке, в частности в социологии, слова обыденной речи нередко проходят длинный путь трансформации от повседневного значения к метафоре, к термину, а затем к понятию, сформированному в рамках определенной теории. Когда описываемый теорией процесс трансформируется, теория меняется, будучи неспособна в прежнем виде объяснить новые факты. В новой теории меняют свое значение и понятия, наполняясь новым содержанием. Не составляет исключение и понятие модернизации.

Однако в политической лексике сегодняшней России это понятие вернулось к исходным повседневным значениям: преобразование, усовершенствование, улучшение, обновление, приведение в соответствие с новыми требованиями и показателями качества. Разумеется, все это необходимо стране. До уровня повседневно-понятного «доросло» в постоянно онаучиваемой действительности и представление о догоняющей модернизации ? как знак того, что отставшим странам необходимо кого-то догнать (Запад в технологическом и политическом смыслах, Китай по уровню экономического роста).

Сделать модернизацию государственным курсом таким путем невозможно, даже если добавить сюда строгое соблюдение закона, борьбу с коррупцией и административным произволом. И призывы к ней повисают в воздухе как очередная риторика. Надежда на модернизационную мобилизацию активных слоев в условиях неясности задач модернизации либо их формулирования ad hoc не может реализоваться ни в теории модернизации, ни в ее практике, поскольку модернизация, в которой нуждается общество, уже не может быть основана на мобилизации. Даже будущая перспектива Сколково не компенсирует в глазах людей отсутствия пожарных машин, хороших дорог и качественных продуктов. Риторика модернизации действует тогда, когда ясны цели последней и надо призвать людей их осуществлять.

Немного истории и теории догоняющей модернизации

Запад был первым вступившим в модернизацию регионом, и время начала его модернизации было обозначено как Новое время. Новое потому, что произошел переход от естественной эволюции к ускоренному развитию, изменившему протекание времени. Запад развивался по-новому под влиянием таких факторов, как Ренессанс, буржуазные революции, Реформация и Просвещение. До начала этого ускорения темпов развития – в период Средневековья – Запад в плане развития был таким же, как и многие другие незападные общества. Подъем Запада связан с формированием нового типа личности, отличающейся рациональным отношением к своей жизни как к путешествию, которое тщательно спланировано, что, по мнению М. Вебера, коренным образом отличало этого человека от людей не-западных обществ.

Модернизация Запада (Западной Европы и Северной Америки) произошла органическим, естественно-историческим, эволюционным путем, без предзаданной цели или внешних источников развития, без модернизационной мобилизации. Для стран «второго эшелона развития», цивилизационно относящихся к «другой Европе» (как, например, Россия) или к «другой Америке» (как, например, Мексика), источники развития являются внешними (вызов Запада), а способом развития становится догоняющая Запад модернизация, основанная на мобилизации населения для модернизационных задач. Восточные и южноазиатские общества были поставлены перед необходимостью реагировать на смешанное воздействие вызова Запада и внутренних проблем (поражение Японии в войне, бедность и перенаселенность Китая и Индии). Доиндустриальные, прежде колониальные страны не преуспели в модернизации. Неразвивающиеся в пределах одного поколения архаические сообщества «четвертого мира» имеют органические препятствия к развитию и не могут модернизироваться.

История модернизации помогла построить ее теорию. Модернизация есть переход традиционного общества в современное. Традиционным называют общество, которое воспроизводит себя на основе традиции и допускает инновацию только до тех пор, пока она не прерывает традиции. Современным же является общество, воспроизводящее себя на основе инновации и допускающее традицию до тех пор, пока она не вредит инновации.

Традиционные общества отличаются от современных рядом особенностей. Среди них: зависимость в организации социальной жизни от религиозных или мифологических представлений; цикличность развития; коллективистский характер общества и отсутствие выделенной персональности; преимущественная ориентация на метафизические, а не на инструментальные ценности; авторитарный характер власти; отсутствие отложенного спроса, т.е. способности производить в материальной сфере не ради насущных потребностей, а ради будущего; прединдустриальный докапиталистический характер; отсутствие массового образования; преобладание особого психического склада – недеятельного человека; предзаданный статус; ценностная рациональность; ориентация на мировоззренческое знание, а не на науку; преобладание локального над универсальным.

В отличие от традиционного, современное общество (modern society) включает в себя: преобладание инноваций над традицией; светский характер социальной жизни; поступательное (нециклическое) развитие; выделенную персональность, преимущественную ориентацию на инструментальные ценности; демократическую систему власти; наличие отложенного спроса; индустриальный, капиталистический характер производства; массовое образование; активный деятельный психологический склад личности; целерациональность; предпочтение мировоззренческому знанию точных наук и технологий; достижимый статус; преобладание универсального над локальным.

Современные общества по существу противоположны традиционным. Поэтому модернизация – это драматический процесс, и ее задачи для незападных обществ ставятся первоначально как задачи догоняющей Запад модели. Запад становится образцом развития для незападных стран, которые пытаются подражать ему. Среди этих стран ? Россия, Мексика, Турция, государства Восточной Европы. Российская модернизация исторически начиналась в военно-технической сфере, с попытки Петра I сблизиться с Западом. Но основным мотивом модернизационных усилий Петра были опасения отставания и колонизации России Западом. Тем не менее Петровские реформы не проросли всего общества: «Нравы народа указами не изменишь», – объяснял ситуацию русский историк Сергей Соловьёв.

И только Александр II своими реформами ввел Россию в европейскую семью народов, достигнув значительных успехов в осуществлении догоняющей модернизации, которая на долгое время становится судьбой России, в том числе и в советский период.

Многообразие моделей модернизации

Долгое время догоняющая модель модернизации считалась ведущей и едва ли не единственной схемой исторического развития. Речь шла о попытке незападных стран равняться на Запад и стремиться догнать его в своем развитии. Но концепция изменилась. С. Хантингтон указывает на возможность нескольких путей развития (19, с. 75).

Путь первый – вестернизация без модернизации. Многим подобная возможность представляется сомнительной, так как вестернизация и модернизация взаимосвязаны. Трудно представить себе вестернизацию без модернизации, равно как модернизацию без вестернизации. Между тем существование подобных вариантов развития – это реальный факт. Вестернизация без модернизации характеризует внешнее, иногда операциональное усвоение западного опыта при отсутствии восприятия принципов и культурных особенностей западной жизни. Она связана с разрушением собственных культурных традиций общества без их хотя бы частичного заполнения заимствованными образцами. Такое общество называется разрушенным традиционным обществом, не перешедшим на следующую ступень развития. По такому пути пошли Египет, Филиппины. Казалось бы, американское присутствие на Филиппинах должно было способствовать заимствованию американского опыта и образа жизни, однако западный капитализм там не сложился; напротив, сформировалось одно из самых непродуктивных обществ.

Путь второй – модернизация без вестернизации. Поскольку классические модернизации всегда сопровождаются вестернизацией, этот способ развития стал принципиально новым. Иногда его называют постмодернизацией. По этому пути пошли новые индустриальные страны Юго-Восточной Азии. Они модернизировались, не меняя своей идентичности. Американский оккупационный режим в Японии после Второй мировой войны потребовал распада коллективных структур как проводников милитаристского сознания, и началась либерализация, которая на деле вела к разрушению традиционного общества. В 1950-е годы японские социологи выдвинули другую программу: не ломать традиционные общинные структуры японского общества, обвиняемые в распространении милитаристских взглядов, а изменить приоритеты государственной политики, поскольку общинные структуры могут стать хорошими проводниками нового немилитаристского государственного воздействия. Иерархия японских общинных структур позволяет управляющему воздействию государства, направленному на «вершину» пирамиды общины, к ее лидерам, легко спуститься вниз. Иногда Японией управляли всего десять чиновников. Следуя проекту своих социологов, отказавшихся от либерализации, японцы провели реформу и поддержали имеющуюся коллективную продуктивность (термин А. Кара-Мурзы). Японское общество изменилось из-за того, что государство сменило свои цели. Здесь не культура адаптировалась к задачам модернизации, а руководящие элиты, желающие осуществить модернизацию, адаптировались к культуре. Они поступили как древнегреческий законодатель Солон. Когда его спрашивали, мудрые ли законы он придумал, он отвечал, что его законы мудры, потому что народ по ним может жить. А если вводятся законы, по которым народ не привык и не может жить, законы, основанные на предположении, что народ надо изменить, рекультуризировать так, чтобы он мог этим законам следовать, то мало что может получиться.