Паутина земли. Рассказы современных авторов

Паутина земли. Рассказы современных авторов
Сборник

Российская проза. Новое поколение
Большая отечественная литература невозможна без талантливого обновления.

Издательство «Художественная литература» вместе с Ассоциацией писателей и издателей России (АСПИР) подобрали для настоящего сборника несколько интересных работ современных писателей.

В книгу вошли разнообразные жизненные истории, отраженные в причудливом зеркале русского слова. Авторы в меру своего таланта сосредоточились на коллизиях внутреннего мира человека, мира души человеческой.

Небольшие по объему рассказы и новеллы содержат занимательные сюжеты, написаны ярким, остроумным языком и, несомненно, вызовут интерес у тех, кто полюбопытствует заглянуть в эту книгу.

Паутина земли

Рассказы современных авторов

Издание осуществлено при финансовой поддержке Министерства цифрового развития и массовых коммуникаций Российской Федерации

© Издательство «Художественная литература», 2024

© Дизайн Костерина Т. И., 2024

© Иллюстрации Скоморохов Ю. С., 2024

Светлана Юрьевна Войтюк

Родилась 22 ноября 1964 г. в Уфе, где живет и работает по сей день. В 1987 г. окончила с отличием филологический факультет Башкирского государственного университета. Член Союза писателей России с 2006 г. Лауреат конкурса детской и юношеской литературы им. А. Толстого 2007 г., серебряный призер конкурса «Золотое перо Руси» 2009 г. Автор книжек для детей: «Как троллейбус с трамваем бодался», «Веснушки моей бабушки», «Паруса в горошек», «Как бегемотик в школу ходил», «Лифт по имени Леня и другие необыкновенные истории» и др. Стихи и рассказы для детей Светланы Войтюк неоднократно печатались в журналах «Веселые картинки», «Миша», «Костер», «Мурзилка», «Бельские просторы» и др. Также Светлана Войтюк ведет активную деятельность по пропаганде детского чтения, ее хорошо знают во многих школах и библиотеках родного города.

Тюря

Любашка заворочалась на печи. Сквозь сладкий утренний сон она слышала, как мама и тетка разжигали примус и стучали жестяными кружками. Любка тоже была не прочь позавтракать, в животе противно посасывало, впрочем, как и всегда. Но просить взрослых она не стала – все равно не дадут, скажут: «Не до тебя, на смену торопимся, дед покормит». Дверь захлопнулась, и Любашка, привычно прижавшись к спящему рядом с ней на печке деду, задремала. Она знала, что он совсем скоро закряхтит, зашевелится, да и слезет с остывшей за ночь печи, предварительно подоткнув под Любку одеяло со всех сторон. Потом истопит печь, вскипятит воду и только потом позовет ее: «Любаня, айда тюрю хлебать!» И Любка вынырнет из-под одеяла, натянет на ноги чуни и сядет рядом с дедом за стол.

Но сегодня он что-то разоспался. Любка тихонько сползла на холодный пол, стараясь не шуметь, не тревожить старика. Попыталась умыться: бр-рр, вода в умывальнике была ледяной. Самой разжигать примус четырехлетней Любке было строго-настрого запрещено. Она представила, как дед обычно делает ей тюрю: крошит в миску хлеб, мелко режет лук, чуть солит и заливает водой, пополам разведенной кипятком, и только потом добавляет в миску несколько капель постного масла. Любаша нашла на столе завернутую в тряпицу краюшку хлеба. Часть краюшки сжевала сразу, не утерпела, а остаток раскрошила в миску Лука не нашла, да и ладно, все равно брать нож в руки ей пока не разрешено. Зачерпнув ковшиком воды из ведра, плеснула ее в миску А потом щедро, совсем не так, как дед, налила туда масла из бутылки.

«Дед, а дед, сегодня я тебя кормить буду, вставай!» Но тот продолжал спать.

Любке страшно хотелось есть, поэтому ждать она не стала и уселась хлебать тюрю. Вкуснота! И почему только дед капает в тюрю так мало масла? Ведь если побольше – гораздо вкуснее! Постное масло, которого с излишком налила Любка, не хотело растворяться в холодной воде и липло к губам. Любка облизывала их и продолжала орудовать ложкой. Но вовремя спохватилась: деду надо оставить. Любка четко знала: всё съедать одной нельзя. Она усвоила это с той поры, когда они с мамой пришли прямиком с поезда в «родной дом», как называла его мама, а потом долго топтались в холодных сенях под тяжелым взглядом тетки Катерины. Любка была такого маленького росточка, что не могла дотянуться до маминой ладони, а потому держалась за мамину ногу, обхватив ее замерзшей ручонкой. Тетка Катя, загородив собой входную дверь, громко выговаривала матери: «И куда ты с дитем принеслась?! С мужем она развелась! Ишь чего удумала! Не могла до конца войны дотерпеть, что ли? Кто тут твоего дитенка кормить будет? Объесть нас хотите!» Мама тихим голосом возражала: мол, пил муж и бил до крови, и терпеть это было уже невозможно. Но тетка и слушать ничего не хотела, все вопила, не пуская их в теплую комнату. Потом скрипнула дверь, и в сенях с несколькими поленьями под мышкой появился дед. Его Любаша испугалась даже больше орущей тети Кати: лицо у него было уродливое, все в рубцах. Любка вздрогнула и еще сильнее обхватила рукой мамкину ногу. Но страшный дед вдруг улыбнулся почти беззубой улыбкой, бросил на пол топор и дровишки и закружил крошечную Любку в воздухе. А потом цыкнул на тетку Катерину: «Прекрати голосить, ко мне внучка любимая приехала!» и занес Любашку в прогретую печкой комнату.

Вскоре мать устроилась на работу телеграфисткой, а Любка целые дни проводила с дедом. Поначалу она пугалась его изуродованного лица и отказывалась спать вместе с дедом на теплой печке. Но дед знал, чем Любку приманить: он рассказывал ей сказки. Помнил их он несметное количество. И Любка, никогда еще в своей коротенькой жизни не видевшая книжек, увлеченно слушала деда, пытаясь представить в своем неискушенном воображении Ивана Царевича, Елену Прекрасную, коварную Бабу Ягу и злого Кощея. Постепенно Любка с дедом стали друзья не разлей вода.

У деда болели ноги, и он передвигался по избе, неловко переваливаясь с одной ноги на другую. «Деда, ты ходишь, как уточка», – говорила Любка. Она нарочно кривила ноги, совсем как дед, и показывала ему, как ходят утки. Дед смеялся и говорил: «Я не уточка, а селезень». «А кто такой селезень?» И он объяснял ей, кто такой селезень, и заодно рассказывал сказку про гадкого утенка, из которого вырос вовсе не селезень, а прекрасный лебедь. А Любашка внимательно разглядывала бугристое лицо деда с седыми, торчащими во все стороны бровями и спрашивала: «А ты, дед, можешь превратиться из селезня в прекрасного лебедя?»

Старик только хмыкал и тут же предлагал Любке:

«Тюрю будешь?»

Хотя мог бы и не спрашивать: есть Любка хотела всегда. Она уплетала за обе щеки и овощную похлебку, и вареную картошку, но особенно любила тюрю с молоком. Молоко в доме появлялось нечасто, а когда появлялось, дед крошил в миску с молоком кусочек хлеба и потчевал Любку, приговаривая: «Ешь молочко, дитю без молока нельзя расти».

Зима в тот год стояла студеная, а у Любки из обуви только чуни. Дед на мороз из избы ее не выпускал. Лишь изредка, когда погода позволяла, он брал с собой Любку отоваривать хлебные карточки. Дед сажал Любку на салазки, укутывал ватным одеялом и, с трудом передвигая скрюченные недугом ноги по заснеженной улице, вез ее вдоль невзрачных и низких бревенчатых домишек. Укутанная по самый нос Любка вертела головой в разные стороны, с удовольствием любуясь искристым снегом и разглядывая спешащих по делам хмурых людей. Эти походы за хлебом казались Любке необыкновенным приключением. Они приоткрывали ей дверь в другой, большой мир, отличавшийся от ее мирка, состоящего из печки, деда, его сказок, тюри по утрам и вечно ворчащей тетки Кати. А мать Любашка теперь почти не видела: та завела себе на службе кавалера – лишившегося на фронте правой руки старшину, который теперь командовал молоденькими телеграфистками – и дома почти не появлялась.

Но обычно дед ходил получать хлеб по карточкам один, оставляя Любку сидеть на едва теплой печке. Любка, укутав худые ноги одеялом, послушно ожидала деда и, как мультфильмы, прокручивала в голове сюжеты сказочных историй, рассказанных дедом. Хотя сама Любка сравнения с мультфильмами тогда не поняла бы: мультики будут смотреть ее дети потом, когда закончится страшная война и пройдут годы… А Любка просто будто бы погружалась в другой, волшебный, мир настолько, что забывала на какое-то время о постоянном чувстве голода. И постепенно покидали ее детскую душу гнетущие воспоминания о ненавистном отце, который съедал в пьяном угаре их с мамой паек и со злости вонзал нож в столешницу, когда мама пыталась у него забрать кусочек хлеба для Любки. Ей было тепло и спокойно на печке. Так и бродила Любаша по сказочным тропинкам, пока с хлебным пайком не возвращался дед.

«Эх, иждивенцы мы с тобой, иждивенцы», – вздыхал он, вынимая из мешочка брусочки хлеба. Любка совсем не понимала, о чем идет речь, и с вожделением вдыхала запах хлеба: «Кушать хочу, деда». Дед что-то отмерял, делил лакомый брусочек на кусочки и только тогда протягивал внучке два хлебных ломтя.

Однажды неожиданно рано воротилась со смены тетка Катя. Увидела Любку, сжимавшую в руках ломти хлеба, деда, впустую прихлебывавшего кипяток из большой кружки, и заорала во все горло: «Ты, старый, чего делаешь-то, помереть до срока хочешь?! У нее ведь родители есть!»

Дед тогда засуетился: «Да ты чего, доченька, я похлебки поел, сытый. Садись сама-то за стол. Вот твой хлебушек. А Любке-то расти надо, смотри, она росточком-то как годовалая».

А Любка быстро-быстро запихнула в рот один кусок и юркнула под одеяло, сжимая в кулачке другой ломоть хлеба.

На следующее утро Любаня, выглядывая из-под одеяла и наблюдая, как дед крошит для нее тюрю в миску, спросила: «Деда, а деда, отчего тетка Катя такая злыдня? Прямо как Баба-яга из сказки».

«Да ты, внученька, на нее не серчай: горе у нее, муж без вести пропал. А она его, знаешь, как любит: ну просто как Елена Прекрасная Ивана Царевича. От переживаний она такая. Слезай с печи – тюря готова».

Любка похлебала тюри, оставив немного деду на дне миски. Потом они пили кипяток вприкуску с малюсеньким кусочком сахара. А после Любашка забралась деду на колени и попросила: «Сказку про аленький цветочек расскажи». Она не раз уже слышала ее от деда, но всякий раз заставляла его пересказывать заново. Каждый раз, когда дед описывал встречу Настеньки со страшным чудовищем, Любочка вздрагивала от ужаса. А когда сказка благополучно заканчивалась и чудовище превращалось в доброго и красивого молодца, дед забирался на печку и погружался в дрему Любка пристраивалась рядом и долго разглядывала уродливое дедово лицо, осторожно проводила ладошкой по его страшным шрамам и иногда целовала деда в шершавую щеку, втайне надеясь, что вдруг, как в сказке про аленький цветочек, ее уродливый дед превратится в одночасье в бодрого и молодого красавца.

Однажды она набралась смелости и, пока дед не успел уснуть, спросила: «Деда, а почему у тебя лицо как у чудовища из сказки про цветочек аленький?»

«Так это оспа меня изуродовала».

«А что это – оспа?»

«Да болезнь скверная. Вся семья у нас болела, а я один в живых остался: молодой был, сильный. Только вот уродом остался».

«А ты можешь превратиться в доброго молодца, если волшебство случится?»

Дед не сразу ответил. Помолчал, задумавшись, а потом кряхтя слез с печки и полез в старый комод, на полку с документами.

«На, смотри!» – и он протянул Любашке старую фотографию, приклеенную к картонке. С фотографии на нее глядели прелестная молодая девушка, расположившаяся в кресле, и стоящий рядом с ней мужчина со страшным, обезображенным рубцами лицом.

«Деда, это кто? Настенька из “Аленького цветочка?”» – спросила Любка, тыча тонким пальчиком в лицо девушки на фотографии.

«Ну считай, что почти так оно и есть».

Дед помолчал, повздыхал, а потом начал, будто новую сказку, свой рассказ: «Когда-то давно совсем в другом государстве-царстве жил-поживал и добра не наживал гадкий урод: лицо такое страшное, что все девки взгляды отводили. Но чего переживать, жить-то надо. Он и жил: работал с утра до ночи по строительству.

Руки у него ловкие были, умелые, не один дом в нашем городке построил. А одинокими вечерами пристрастился он читать книжки, много он их прочитал. Однажды забрался на верх строящегося дома, чтобы крышу крыть, и вдруг с высоты заметил, как внимательно разглядывает его молодая девушка красоты необыкновенной. И смотрит не косым взглядом, какие часто ловил он на своем изуродованном лице, а по-доброму так смотрит. Ну и загляделся он на красу-девицу, уж больно хороша была. Да так загляделся, что с крыши свалился. Ударился оземь…»

«И превратился в красавца-добра молодца», – закончила за деда его новую сказку Любка.

«Да погоди ты, не торопи события, – дед обнял Любку. – Слушай лучше».

«Ударился он о землю, да и разбил себе пятки, встать не может. А красавица позвала на помощь отца своего (это для его семьи умелец дом строил), они покалеченного к себе в дом и перетащили. А так как родни у него не было, ухаживать за ним некому было, они милосердие проявили: у себя в доме выздоравливать оставили. Дочка хозяина за больным присматривала, а он долгими вечерами ей книжки прочитанные пересказывал. Перебитые косточки срослись быстро, хоть и не совсем правильно. И вот тогда-то и превратился уродливый мужичок в красавца-добра молодца. И женился на прекрасной девице. А это и есть их свадебная фотография», – закончил рассказывать дед, поглаживая ладонью фотоснимок.

«Погоди, деда. Он же превратился в красивого, да? А на фотографии он страшный», – удивилась Любка.

«Может быть, и так. Да только Настеньке красивым он показался… Такое вот превращение». Дед помолчал и добавил: «А на фотографии это я в молодости и жена моя Анастасия Ивановна, она же и твоя бабушка».

«Как бабушка? На снимке же молоденькая тетенька».