Чужестранцы

Вана принюхался. Крылья носа широко разошлись в стороны, обнажая поросшие жесткими черными волосами ноздри. Чутье… Не просто так злые языки звали охотников «песьими детьми». Было и правда в этот момент в Ване что-то собачье.

Признаки того, что нелюдь был здесь, он нашел быстро: переломанные ветви, странные отпечатки ног во влажной грязи. Нелюдь не умел правильно ходить по лесу – такое и немногие из людей-то могут. А раз днем он идти не мог, по меньшей мере так говорили старые сказания, да и в найденном дневнике об этом было упомянуто, то одному человеку, тем более человеку, имеющему богатый опыт подобного рода дел, нагнать его не представляло труда.

Так подумал Вана.

Он шел три дня на восток, через болота и перелески, едва не угодив один раз в какой-то угасающий йом. Следы были достаточно хорошими для того, чтобы идти не напрягаясь. И хотя запасы провизии подходили к концу, Вана все же был в приподнятом состоянии духа. Отступить ему не давала охотничья гордость.

На привалах, недолгих и редких, он продолжал читать дневник. Книга эта, страница за страницей становящаяся все сложнее и лучше, заинтересовала его.

«Запись шестая.

Биб-ли-о-те-ка. Длинное сложное слово, словно ускользающее от языка. И обязательно с большой буквы.

Когда Народ совершал свой великий исход наверх, он постепенно утрачивал все великие знания, скопленные за века процветания. Всякий из нас тогда был уставшим и посеревшим от пыли. И тогда было решено собрать в одном месте все всё более редеющие знания и надежно огородить их в своеобразной Клети-с-разумом.

Дабы никто не прошел туда и не осквернил своим присутствием последнее святилище величайшей мудрости Народа, Клеть была защищена вратами из неразрушимого металлического сплава. Единственный ключ, приводящий в движение механизмы, открывающие ее, передавался между предводителями Народа, пока не оказался сначала у Наставника, а потом уже и у меня. Ныне же, окончательно осознав судьбу и долг Последнего, когда весь Народ уменьшился в размерах до одного лишь меня, стоило впитать в себя всю эту мудрость, что была сохранена. Ибо никто, кроме нас, не достоин владеть ею, ибо после нас она должна уйти из мира.

Если до сего момента во мне оставались еще какие-то следы беспокойства и неуверенности, то теперь, зная грядущие пути, вложенные в меня алгоритмы работают правильно, ведя к цели и даровав железную волю.

Я лишен свободы выбора, как и любой из Народа. Есть лишь путь. Путь Последнего.

Библиотека оказалась поистине величественной. Стоило только огромной, блестящей в неверном свете мха двери отвориться, как весь пещерный коридор озарил луч, столь ослепительно-белый, что, даже зажмурив глаза, все еще видел его неповторимое сияние. Если мы создали такой восхитительный искусственный свет – так зачем же нам и правда солнце, лишь обжигающее своими ничтожными лучами?

И в тот миг, преисполнившись благоговения перед самим собой, я вошел внутрь, воссоединяясь с тем, что по праву всегда было моим.

Вечное! Величественное! Правильное!

Теперь я поистине велик!

Велик!

Запись седьмая.

Величие оказалось ложью. О, какой же я безумец. Чего стоят все эти знания, все эти алгоритмы?!

Запись восьмая.

Брожу по пещерам в поисках пищи.

Поджег Клеть.

Что же, пожалуй, пришло время подробно поведать обо всем, произошедшим со мной в последнее время.

Стоило мне провести в Клети разума достаточно долгое время, как, сначала немного, а потом все больше и больше, призрачное сияние, точно сотканное из тумана символов, стало разгораться в Библиотеке, создавая повсюду мерцающий свет. Я созерцал круговращение математических формул. Нарастал рокочущий, кипящий гул, вдруг резко оборвавшийся с короткой вспышкой. Казалось, что она отняла у меня не только зрение, но и разум, самое драгоценное…

Я очнулся, но, видимо, уже много часов спустя, среди железных томов старых книг. В голове установилась какая-то пустая тишина. Звуки и образы медленно возвращались короткими пощелкиваниями. Даже сейчас тяжело описать это.

А потом, потом, когда разум мой восстановился, приняв… Величайшие знания, прекрасные и бесценные, стали его достоянием. Но прежде я пытался расколоть голову о камни, столь мучительным было это знание. Так казалось мне в тот миг. Знание, что превыше всего, перед которым стоит склониться в подчинении.

Мысли мои снова спутались…

На следующий день безумие вновь одолело меня, вынудив метаться по всей Клети (вот уж действительно, когда это название подошло ей как никогда). Я даже писал что-то в Клеть Малую, свою тетрадь, но по большей части прочитать это уже нельзя. Вновь пытался расколоть голову о камень, но, к счастью, ничего из этой затеи не вышло.

Затем какое-то странное и даже пугающее безмыслие снизошло на меня как отдохновение. В почти животном состоянии рассудка я бессмысленно бродил по пещерам, стаптывая ноги в кровь, искал какую-то пищу, вроде той, которая становится добычей крысокрабов. Возможно, я даже пытался напитать себя мхом.

А потом… Потом меня охватила безумная, неведомая никогда прежде злоба.

Новые знания помогли мне создать горючее, очень хорошее горючее – вещество, которым я и уничтожил библиотечную клеть. Как же я ненавидел в тот миг свои знания. Как же я ненавидел себя и весь душный пещерный мир-механизм.

Ненавижу ли я все это сейчас, преследуемый дымом моего деяния, разносящимся по каменным коридорам?

Я не знаю. Пишу эти скорбные строки в надежде прояснить хоть что-то в голове, но, увы, ничего не выходит.

Запись… Я сбился со счета.

Уже очень долго не писал ничего в этот дневник. К величайшему своему стыду, множество листов отсюда пришлось использовать для растопки костров по ночам – зима. Впрочем, обо всем следует рассказать по мере установленного природой порядка.

После тяжелого помутнения рассудка, случившего со мной в Клети-из-камня-и-стали, я предпринял безумное, совершенно не оправданное рационально решение – отправиться на поверхность. Прежде мы с Наставником часто отправлялись туда, дабы добыть пропитание или обменяться какими-нибудь припасами с дикими поселенцами.

Даже ночью бродить там было опасно, ибо голубоватый свет луны, о какое предательство, так же нес в себе отпечаток пылающего солнечного гнева. Поэтому, прежде чем отправиться по путям вверх, следовало облачиться в специальный наряд, состоящий из бинтов, черной смолы и стеклянных окуляров. Только так можно было уберечь себя от солнца, что, ненавидя нас, преследовало даже ночами. Выходя на поверхность, я даже подумать не мог, что бинты станут мне второй кожей.

По какому-то невероятному стечению обстоятельств, лишь только выйдя из Червиных пещер, я столкнулся с людьми. Сами люди, впрочем, их за людей даже толком и не считали, уравнивая в своих глазах с чем-то вроде нас. Прокаженные. Меченые вороньей язвой. Почти нелюдь. Кучка этих несчастных, изгнанных из родных селений, ждала, прижимаясь друг к другу, около жалкого костерка. На них тоже были бинты. Поэтому, возможно, они меня и не прогнали.

Наставник много раз объяснял психологию подобных существ. Если для высших звеньев пирамиды бытия было характерно поведение, именуемое им «атомизацией», то есть разделением на все меньшие части, вплоть до кристаллизации чистого совершенного индивида, то для низших же существ было, наоборот, характерно собираться в стаи, и чем ниже существа, в тем большие стаи они сбивались. Народ, стоит тут отметить, потому и полагал себя великим, что воплощал всех в одном и одно во всех. Впрочем, теперь это уже и не так важно.

Низшие существа, недо-люди (и недо-нелюди) сидели предо мной. И что-то непонятное, какая-то невыразимая словами сила заставила меня подойти к ним и начать общение. Никогда прежде мне не доводилось говорить с людьми. Я ночами приходил к ним всю зиму и все чаще ощущал, сколько же у нас с ними общего.

Над нами минерально светились звезды.

Теперь-то я понимаю, что это было предвестием смерти. Или новой жизни?

Алгоритмы слышались тогда все слабее и слабее.

В одну из ночей, забыв обо всем, я засиделся до самого рассвета и был вынужден поспешно бежать. Не в силах добраться до Червиных пещер, в итоге я нашел защиту от солнечных лучей в какой-то затхлой дыре, среди скальных расщелин.

Следующей ночью я сошел с ума. Ибо решил не возвращаться к старым коридорам и старым пещерам, а отправился дальше в горы.

Так стал я странствовать от пещеры к лощине, от лощины к пещере. Много дней я шел поющими долинами и гремучими горными реками. Шел, придавленный грозным видом сияющих в лунном свете гор-исполинов. Гул знаний из прежней жизни, из затхлых подземелий, гул Народа перебивался гулом живого мира. Прекрасного, расцветающего живого мира! Нечто новое, пахнущее весенними ночами и дикими яблонями, наполняло, нет, не разум… Может ли так случиться, что у меня есть душа?

Наконец я нашел эту гостеприимную обитель. Она небольшая, и даже лучи солнца лишь изредка проникают сюда. Впрочем, мне они уже почти совсем не страшны: кожа настолько свыклась с бинтами, что я даже перестал обращать на них внимание.

Можно ли всю жизнь провести в этом прекрасном месте?

Тут, внизу, растут самые разные деревья. Я не знаю, как большую часть из них называют люди, потому придумываю свои названия, которые часто беру из старых книг. Народ замолчал в моем сердце – к добру ли, к худу ли?

Запись последняя.

То, что я поведаю ниже, будет, скорее неким итогом всего существования Народа, нежели новой историей из жизни, стремящейся вперед.