Чужестранцы

Максим сел рядом с Никитой на ствол поваленного тополя и вздохнул.

– Почему так, а, Никит?

– Да я знаю, что ли? Ну не приходят и не приходят, – Никита сплюнул в сторону. – Я бы тоже сюда в гости не рвался.

– Но я же скучаю…

– К деду Мите дети переехали с внуками, – сменил тему Никита. – Я сам видел. Отец с матерью и пацан с девчонкой. Твои ровесники вроде.

– Ого!

– У них квартира сгорела, вот они и переехали.

– Здорово! Ну… То есть… Плохо, конечно, что квартира сгорела… Надо бабуле сказать, чтоб зашла к ним завтра.

– Скажи, ага. А то новенькие они тут, не знают никого. А насчет матери ты это… Не расстраивайся. Придет она. Занята, наверно.

– Бабуля тоже так говорит… Ладно, пойду я, Никит. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи!

Возвращаясь, Максим увидел, что бабушка стоит посреди улицы и тревожно глядит то в один ее конец, то в другой.

– Максимушка! Ну где ты ходишь? – всплеснула она руками, увидев внука.

– Я гулял, бабуль. К Никитке ходил. Он говорит, к деду Мите дети с внуками переехали. У них квартира сгорела.

– Горе-то какое, господи…

– Зато деду Мите теперь нескучно будет…

Бабушка только покачала головой и сказала:

– Я в город еду срочно. А ты с бабой Нюрой побудь. Она за тобой присмотрит. Хорошо?

– Так поздно?

– Да, солнышко. К маме мне надо съездить.

– Возьми меня с собой!

– Нет, Максимушка, не могу. Маме плохо, не до тебя ей сейчас.

– Тем более! Ей плохо! Бабуль, так нечестно! Ты к ней всегда сама ездишь, а меня никогда не берешь! – его губы задрожали, на глаза навернулись крупные горошины слез. – Пожалуйста… – прошептал он. – Я соскучился…

Бабушка устало вздохнула и взяла его за руку.

– Хорошо. Только скорее. На автобус опоздаем.

Они еле успели на последний автобус, который проезжал мимо Ивушек в город. В полупустом салоне, слабо освещенном тусклыми лампочками, было совсем немного пассажиров. Группка молодых парней, судя по одежде и объемным рюкзакам, возвращалась в город с гор, которые были километров в ста от Ивушек. Мужчина в кепке и потрепанном пиджаке дремал, обхватив клетку с курицей. Старуха, замотанная в черный платок, уставилась на Максима подслеповатыми глазами и перекрестилась. Максим поежился от ее взгляда и отвернулся. Уткнулся лбом в холодное стекло окна и глядел, как мимо мелькают огни придорожных фонарей.

Ехали долго. Мимо полей, фруктовых садов и пастбищ, залитых вечерней темнотой. Потом – по городской окраине, мимо одноэтажных кособоких домишек. А потом внезапно начался город. Навалился душным, дымным воздухом, высокими стенами домов, глядящими сотнями желтых окон. Обступил со всех сторон, обвил проводами электропередач, вот-вот задушит. Узкие окраинные улочки сменились на широкие проспекты, полные машин: ревущих, спешащих, смердящих выхлопными газами. Несмотря на поздний час люди торопились, толпились, толкались на улицах. Утрамбовывались в троллейбусы и трамваи, чтобы потом высыпаться из них грудой скомканного мусора.

– Приехали, – бабушка взяла Максима за руку и потянула к выходу.

Он сразу узнал свой двор, зажатый между двух девятиэтажек. Вечно сырой и гулкий. Все было так же: детская площадка, футбольное поле, гаражи. Старые тополя тянулись свечками в небо. Подростки сидели на скамейке, лузгали семечки и смеялись. Словно вчера Максимка уехал отсюда.

Он вбежал в свой подъезд и поспешил по ступенькам наверх, не дожидаясь лифта. Выше-выше, на третий этаж, тут всего ничего бежать-то. Бабушка торопилась следом.

Площадка третьего этажа была неестественно ярко освещена белым холодным светом единственной лампы. В этом неприятном свете дверь родной квартиры выглядела чужой и нереальной. Максим нерешительно посмотрел на бабушку и взял ее за руку.

В квартире было темно. Только в гостиной бормотал телевизор, окрашивая стены разноцветными всполохами.

– Где мама? – настороженно спросил Максим. Необычная тишина дома испугала его.

– Сейчас проверю. А ты пока иди, загляни в свою комнату, поздоровайся с игрушками.

Он отпустил бабушкину ладонь и шагнул в приоткрытую дверь детской. Уличный фонарь глядел в окно любопытным желтым глазом. Максим увидел свою кровать в углу, с тем же синим покрывалом, разрисованным ракетами и кометами. Стеллаж с игрушками стоял справа от окна. Плюшевый медведь Мишкин и клоун Бося, казалось, обрадованно смотрели на своего маленького хозяина. Максим подошел к окну и выглянул наружу – там по дороге ехали машины по каким-то своим делам. Цвела старая липа под окном. Парнишка, отчаянно жестикулируя, что-то рассказывал смешливой девчонке. Все как раньше. Словно и не было никогда Ивушек.

А бабушка, неслышно замерев на пороге гостиной, с горечью смотрела на худую женщину сорока лет, раскинувшуюся на диване. В комнате висел тяжелый, затхлый смрад перегара, табачного дыма и пота. Возле дивана валялись пустые бутылки и жестяная банка из-под кофе, полная влажных окурков. Пыль толстым белесым слоем лежала на полках и полу. Только дорожка до дивана была дочиста прошаркана от постоянного хождения по одному и тому же маршруту.

– Здравствуй, Гала, – тихо сказала бабушка.

– М-м-м… – женщина скривила одутловатое лицо и махнула рукой, словно отгоняя комара.

– Что ж ты, доченька, с собой сделала? А?

– Уйди… Уйди… – промычала женщина, не открывая глаз.

– Ко мне не приходишь, ладно. Но сына почему забыла совсем? Гала, он же ждет тебя. Каждый день ждет. А на Пасху – особенно.

Гала приподняла голову и сощурилась в сторону двери.

– Опять пришла? Учить меня? Уйди, говорю! – сердито пробурчала она заплетающимся языком.

– Галюша, – бабушка подошла ближе. – Ну зачем ты так? Ты же губишь себя.

– Гублю… Да! Ты думаешь – чего? Думаешь, легко мне? Думаешь, легко? Вы там, а я – тут! Тут! – она ударила кулаком по дивану. – Я не могу тут! Не хочу!

Ее заплывшие глаза глядели на бабушку со злостью и укором. Перекатившись на бок, Гала попыталась сесть, но рухнула бессильным кулем. Махнула рукой, икнула и вцепилась пятерней в свои лохматые короткие волосы, сбившиеся сизыми колтунами.

– Чего ты пришла, мам? Чего? Чего ты хочешь? Чтоб я к вам? В гости? Я не могу. Не мо-гу! Сил моих нет! Как мне на могилу сыночки смотреть, а потом жить дальше? Как? Мам, скажи!

– А Виктор где?

– Ушел твой Виктор. Бросил меня. Падла… Тяжело ему одно горе пополам тащить. Нашел себе другую бабу. Веселую. Которая водкой глаза не заливает.

– И ты не заливай.