Лакан в Японии

Психоанализ к такому образу мысли отнюдь не располагает и демонстрирует нечто совсем другое, что не имеет с какой бы то ни было психологией ничего общего. Это нужно себе уяснить. А чтобы уяснить это, то, поскольку сражаться с тенями бессмысленно, я, вместо того, чтобы спорить с медиками, доказывая им, что медицина их это глупости, решил посмотреть, что можно сделать исходя из того, что Фрейд поистине гениально сумел услышать. Услышать от кого? Да от своих истерических пациенток. На уровне этих истеричек происходит нечто исключительное – именно в работе с ними обнаруживаются механизмы определенных феноменов, которые у других хотя и присутствуют, но остаются затемнены рядом факторов, первым из которых как раз и является психология. Где вы найдете лучшего психолога, чем больной, страдающий неврозом навязчивости? Он занимается психологией дни напролет. Это одна из форм, в которых его недуг проявляется.

Истерическая больная позволяет увидеть изнанку этого явления. Состоит она в том, что с человеком происходит много такого, что поддается объяснению лишь с помощью перевода. Причем перевода в буквальном смысле – речь идет не о переложении, а именно о переводе, переводе, предпосылкой которого является наличие языка. Если сновидение – это ребус, значит за образами сновидения нужно искать слова. Либо Фрейд сам не понимал, что говорил, либо то, что он говорил, имеет какой-то смысл, а смысл этот может быть только один – за образами сновидения необходимо в конечном счете обнаружить фразу. Можно заподозрить, что мы имеем здесь дело с одним из бредовых представлений, владевших человечеством испокон веку, потому что именно так всегда со сновидениями и обращались. Но все делали при этом одну ошибку – все полагали, что ребусы эти составлены из одних и тех же элементов, что сильный ветер, или, скажем, колики в животе, всегда означают везенье в любви, и т. д. Сновидение и здесь предстает ребусом, но истолкованным идиотским образом – неизвестно, откуда эти расшифровки берутся. Это очень показательно как иллюстрация того, что заслуживает название знания. В истории человечества знание всегда, в конечном счете, выступало как нечто крайне обскурантистское. Это его, знания, отличительная черта. Во всяком знании есть элемент умения, ноу-хау, который, как известно, не всегда очевиден.

Таким образом, благодаря Фрейду у нас появляется шанс увидеть что-то такое, что позволило бы подойти к определенного рода явлениям с некоторой научной строгостью. Вот что мне во всем этом кажется интересным. К тому же, это то единственное, что оправдывает сохранение тех рамок, внутри которых психоанализ функционирует. Это позволяет научно подойти к чему-то такому, что не следует преждевременно определять как область. Я не стану утверждать, что речь идет об основании научной психологии. Научность здесь заключается в возможности опереться на что-то такое, что мы знаем достаточно, чтобы от самого термина познание в данном случае дистанцироваться. Речь идет о чем-то другом. Между тем, что представляет собой научная артикуляция, с одной стороны, и тем, что в натуралистский, по сути дела, термин познание испокон века вкладывалось, пролегает пропасть.

В настоящее время лингвистика еще только складывается как дисциплина, и иллюзий на этот счет строить не надо. Возникает, однако, чувство, что в некоторых отношениях ею были получены серьезные результаты. Когда Якобсону удается упорядочить фонематическую систему французского языка – перед нами неоспоримый успех. Это не бросает свет на человеческую природу или глубины человеческой души, но это прекрасно работает. Теперь мы знаем, что можно во французской фонематической системе артикулировать. Это несколько иное знание, нежели то – тоже знание в своем роде – которым обладает всякий носитель французского языка.

Какова природа знания, необходимого для того, чтобы говорить на родном языке? Задаться этим вопросом, значит тут же поднять множество других. Что означает – знать японский язык? Ведь сюда входит множество вещей, о которых человек не может сказать, что он их знает, покуда он не научится их артикулировать.

Способность ощутить как следует двусмысленность знания на уровне работы речи необходимо каждый раз подтверждать заново – только тогда и можно отдать себе отчет в том, насколько тесно это связано с тем, что происходит в анализе. Ибо в анализе вы как раз с этим и имеете дело – перед вами человек, который вам что-то рассказывает, и вы замечаете, до какой степени двусмысленно то, что он знает, то есть то знание, которое имплицитно заключено в том, что он говорит, и о котором он не имеет, в конечном счете, ни малейшего представления, так как выслушивая его определенным образом, вы обнаруживаете, что слышите нечто совсем другое.

Операция эта была бы крайне непонятной, если бы в трех работах, о которых я говорил, Фрейд не проанализировал тщательно ряд явлений, среди которых, кроме сновидений, о которых я уже говорил, множество других, случайных, на первый взгляд, оплошностей – вы не можете, скажем, найти в кармане лежащий там ключ от вашей квартиры, или, наоборот, вытаскиваете их кармана ключ от своего дома, чтобы отпереть дверь им чужую. Фрейд показал нам, что за этими действиями, объясняемыми, на первый взгляд, утомлением или невнимательностью, стоит некое заявление. Так, доставая свой ключ перед чужой дверью, я заявляю тем самым, что «я у себя». Иначе это понять никак нельзя. Но самое важное идет дальше. Дело в том, что пресловутое «я у себя» это далеко не всякое «я у себя» – существует не один способ где-то быть у себя, и способ этот несет на себе печать чего-то такого, что позволяет определить настоящее положение того, что можно назвать мыслью… что мы обозначим пока буквой Х. Его, этот Х, я и имел смелость назвать субъектом.

Очевидно, что понятие субъекта имеет свою историю, которая разительно противоречит, на первый взгляд, тому, что я собираюсь сказать. Но надо, понятное дело, выбирать: [либо дело обстоит так, как я говорю, ] либо субъект действительно предстает в том виде, в каком знает его западная традиция, то есть как нечто неразрывно связанное с тем фактом, что создается впечатление, будто невозможно мыслить, не отдавая себе в том, что ты мыслишь, отчета.

Что нового принес нам Фрейд? Он показал нам, что существует целый мир, который важно научиться описывать и с которым нужно обращаться с великой предосторожностью, поскольку для этого, поверьте мне, необходимо с самого начала отбросить весь понятийный инструментарий, имплицитно заложенный в представлениях о душе или иной аналогичной субстанции. Будем поэтому осторожны; разберемся поначалу в том, что такое мысли – ведь трудно не свести мысль к чему-то такому, что получает ясный смысл при условии, что мы умеем его прочесть.

Особенностью бессознательного является то, что оно свидетельствует о знании – более того, о желании высказаться, о желании признания. Ведь каждый из этих симптомов представляет собой попытку что-то сказать – но кому? Поначалу очевидным представляется, что сновидение не адресовано никому, но это неверно, так как аналитический опыт ясно свидетельствует о том, что в начале анализа возникают сновидения, обращенные непосредственно к аналитику. Их исключительная ценность состоит в том, что они равнозначны первой адресованной аналитику речи. Возникает, таким образом, нечто такое, что стремится высказаться в этом плане.

Я хочу, таким образом, обратить внимание на то, что, внутри ситуации, где аналитический опыт уходит в лабиринты языковой ткани, означает «быть структурированным как язык». Отсюда следует, что различением между означающим и означаемым следует определенным образом пользоваться и что это позволяет лучше уловить некоторые из регистров, о которых я пытаюсь вам дать какое-то представление.

То, что аналитический опыт имеет по сути своей лингвистическую природу, это непреложный факт.

Способ, которым я обращаюсь с терминами Соссюра – принадлежащими, кстати сказать, отнюдь не Соссюру: нужду логики в терминах signans и signatum впервые почувствовали еще стоики – дает возможность показать, что в языке имеется материально ощутимый инструментарий, без которого он обойтись не может, то есть что артикуляция языка в комбинациях элементов, чья природа сводится к различию в чистом виде, является единственным определением, которое можно дать тому, что мы называем знаком. Знак полагает себя как то, что отлично от всего остального, и фонематический инструментарий в этом отношении показателен. Ясно, однако, что одного этого еще не достаточно.

Не менее важно обратить внимание на значение инструментария грамматического. Нужно ли напоминать вам, что давая определения таким терминам, как Verdr?ngung (вытеснение), Verneinung (то есть использование отрицания, запирательство), Verwerfung (исключение, то есть тот факт, нечто такое, чему в структуре языка безусловно имеется место, даже не артикулируется в нем), артикулируя их, Фрейд дает нам ключ к определенному типу грамматики. Важно лишь понять, действительно ли перед нами полноценная грамматика.

Именно это и пытаюсь я с помощью ряда несложных приемов выстроить – нечто такое, чем они, лингвисты, должны были бы воспользоваться. Я хочу сказать, таким образом, что совершенно не чувствую себя от лингвиста зависимым. С тем, что лингвист предоставляет мне, я делаю то, что мне заблагорассудится – то, одним словом, что может послужить мне на пользу. Так, в отношении означаемого и означающего Якобсон, ясное дело, справедливо может заметить, что способ, которым он обращается с терминами метафора и метонимия, претерпел у меня некоторые изменения. В том, что касается отрицания, лингвисты много выиграли бы, воспользовавшись данными психоаналитического опыта.