Поэзия на европейских языках в переводах Андрея Пустогарова

у маховика, ремней, масла, молота.
Девяносто тысяч шахтеров добывают серебро из породы,
дети рисуют ступени лестниц и перспективы.

Никто тут не заснет,
не захочет стать рекой,
не влюбится ни в крупные лепестки,
ни в лазурный язык взморья.

На Ист-Ривер у Квинсборо
парни сражаются с индустрией,
евреи продают речному фавну
розу обрезания,
а небо, подталкивая ветром,
гонит за мосты и крыши
стада бизонов.

И никто не замрет,
не захочет стать облаком,
не будет искать ни цветок папоротника,
ни желтое колесо тамбурина.

Когда поднимется луна,
колеса блоков завертятся,
чтоб опрокинуть небо,
кордоном из шипов обнесут память,
в гробы уложат всех, кто не работает.
Нью-Йорк – болото,
Нью-Йорк – стальные тросы и смерть.
Что за ангел прячется у тебя за щекой?
Чей идеальный голос расскажет об истинах пшеницы?
Из чьего страшного сна твои запятнанные анемоны?

Ни на миг, о прекрасный старик Уолт Уитмен,
не терял я из виду ни твою полную бабочек бороду,
ни вытертый луной вельвет твоих плеч,
ни ноги, как у девственного Аполлона,
столбом пепла поднялся предо мной твой голос,
старик, прекрасный, как туман,
с пронзенным иголкой удом,
ты стонешь, как птица,
ты – противник сатира, противник виноградной лозы,
поклонник тел под грубой материей.
Ни на миг не терял тебя, прекрасный муж,
что среди гор угля, среди рекламы
и железнодорожных путей
мечтал стать рекой, уснуть, как река,
вместе с другом, который вложил
тебе в грудь крупицу боли
из груди непокоренного леопарда.

Ни на миг, прирожденный Адам, силач,
одиночка посреди океана, старый красавец Уолт Уитмен.
Потому что все они, что собирались на террасах баров,
скопом выныривали из клоак,
содрогались между ног шоферни,
вертелись на танцполе абсента,
все эти петухи, Уолт Уитмен, говорили о тебе:

– Он тоже! Тоже!
В твою светозарную непорочную бороду
падают блондины с севера и негры песков,
толпа вопит и размахивает руками.
На котов или змей похожи эти петухи,
Уолт Уитмен, в мутных слезах,
мясо для кнута, пинка или укуса дрессировщика.
– Он тоже! Тоже! – тыкают накрашенными пальцами
в берег твоих снов,
пока твой друг ест яблоко,
слегка отдающее бензином,
а солнце поет в пупках у мальчиков,
что играют под мостами.

Но ты не тянулся к оцарапанным глазам,
к мрачным болотам, что затягивают детей,
к замороженной слюне,
к изгибам, разодранным, как брюхо жабы,
ко всему, что разносят
петухи в автомобилях и барах,
пока луна стегает их на перекрестках ужаса.

Ты искал обнаженного, который стал бы рекой,
быком и мечтой, что соединит колесо с морской травой,
искал прародителя своей агонии, розу своей смерти,
и стонал в пламени своего сокровенного экватора.

Так и надо – не искать поутру удовольствий
в дебрях живой крови.
Ведь на небе есть берег, чтоб переждать жизнь,
там хватает тел, чтоб не повторять их на рассвете.

Агония, агония, сны, бродильный чан и сны.
Этот мир, мой друг, агония.
Под городскими часами гниют мертвецы,
война идет, рыдая, за ней – миллион серых крыс.
Богачи дарят любовницам
светозарные мимолетные безделушки.
Жизнь не благородна, не прекрасна, не свята.

Сможет ли человек, если захочет,