Архив еврейской истории. Том 13

1 сентября 1939 года началась Вторая мировая война, которую многие предвидели, но ход и последствия которой превзошли самые худшие ожидания. 6 июня 1940 года, то есть в разгар наступления германских войск на Париж, Гершун писал:

События, нас постигающие, мы переносим спокойно. В находящийся от нас в двух шагах лицей Мольера попала бомба; к счастью, в этом учебном заведении с начала войны прекращены занятия и жертв не было. Отклонение падения сверху на один миллиметр могло лишить меня удовольствия писать Вам. Мы не оставляем Париж, веря в то, что к этому нет оснований, а бомбы могут всюду упасть. Но если Париж будет в опасности, на что мы не рассчитываем, веря в то, что нас отстоят, мы под началом Гитлера не останемся и станем вновь беженцами. А пока жизнь идет своим чередом, каждый делает свой долг, чтобы поддержать течение жизни, и каждый должен так поступать, а не дезертировать «в страхе иудейском».

Большинство русских адвокатов пока не уезжает. Тесленко на днях уехал на юг и свалил на меня председательствование в Объединении [русских адвокатов во Франции]. Приходится помогать находящимся в нужде коллегам из имеющихся пока сумм, так как пополнение их теперь немыслимо. Действует и будет действовать Очаг для евреев-беженцев, и мы кормим еще теперь по 250 человек в день. Средства у нас пока имеются. Эвакуировать наших старцев, живущих в Очаге, некуда и надо и о них заботиться. Т. И. Левина, которой теперь уже 76 лет, будет, вероятно, увезена сыном. Дело налажено и пойдет своим обычным ходом: голодные продолжают желать обедать каждый день, и от этой привычки их не отучить[33 - Гершун Б. Л. – Гольденвейзеру А. А., 6 июня 1940 года // Там же. С. 456–457.].

Надежды Гершуна не оправдались. Через восемь дней Париж был объявлен открытым городом. Для русских евреев, независимо от их профессиональной и даже конфессиональной принадлежности, начались испытания, по сравнению с которыми бледнели все предшествующие.

22 июня 1941 года, сразу после нападения Германии на Советский Союз, Гершун, наряду со многими другими заметными русскими эмигрантами, был арестован нацистами и заключен в концентрационный лагерь Компьен под Парижем. Наци не стали разбираться в политических воззрениях эмигрантов и их отношении к СССР: точнее, решили сначала интернировать, а разбираться потом. Заключение, однако, затянулось и продолжалось для одних несколько месяцев, для других Компьенский лагерь стал промежуточной станцией по дороге в Освенцим. В лагере оказалось немало ученых, организовавших нечто вроде вольного университета, в котором можно было послушать лекции по самым разным специальностям. По словам одного из организаторов университета, математика В. А. Костицына, Борис Львович Гершун оказался «симпатичнейшим человеком»:

Этот старый адвокат и старый сенатский служащий хранил в своей памяти ценнейшие воспоминания и охотно согласился прочесть в нашем университете несколько лекций. Словом он владел великолепно, и было настоящим наслаждением слушать его рассказы о Плевако, Карабчевском, Урусове, Кони, о деятельности Сената как высшего судебного учреждения[34 - Костицын В. А. Воспоминания о Компьенском лагере (1941–1942). М., 2009. С. 62.].

Гершуна освободили в ноябре 1941 года. В это время нацисты еще не приступили к «окончательному решению еврейского вопроса» и в оккупированной Франции вели себя несколько иначе, чем в Польше или Советском Союзе, играя в «европейцев». Желтые шестиконечные звезды евреев обязали носить с 1 июня 1942 года. Облавы на евреев-эмигрантов, не имеющих французского гражданства, в возрасте от двух до 55 лет начались в середине июля. Затем последовали депортации в лагеря уничтожения – сначала евреев-эмигрантов, а потом и «коренных» французских евреев. Гершун избежал участи, постигшей многих русских евреев, в том числе двух сестер-близняшек Алексея Гольденвейзера, скрываясь на юге Франции под чужим именем.

Вернувшись после освобождения в Париж, Гершун сыграл ключевую роль в восстановлении разоренного нацистами Очага для евреев-беженцев. С 1945 года он был бессменным председателем Очага, уделял ему много внимания – ведь после войны и Холокоста значение Очага для уцелевших евреев существенно возросло. Создал при нем юридическое бюро и отдел социальной помощи. Возобновил адвокатскую практику. В 1945 году Гершун был избран председателем Объединения русских адвокатов во Франции. В 1952-м стал председателем комитета по изданию «Мемориала» русской адвокатуры.

Гершун обладал необыкновенной работоспособностью и организованностью: в Петербурге, где жизнь в определенных кругах начиналась поздно, он уже в 8:30 утра был за рабочим столом, диктовал стенографистке деловые бумаги и письма; затем отправлялся в суд или иные учреждения, принимал клиентов; вечером готовился к делам следующего дня. В эмиграции рабочий график менялся в зависимости от обстоятельств, но время, уделяемое профессиональным и общественным делам, оставалось столь же продолжительным. Возраст брал свое, но все же… В 1953 году Гершун писал в ответ на комплимент Гольденвейзера: «…я далеко не так “неутомим”, как Вы пишете. Могу работать только до 6?, а затем я к работе более не гожусь»[35 - Гершун Б. Л. – Гольденвейзеру, 29.Х.1953 // Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture, Rare Book and Manuscript Library, Columbia University, Alexis Goldenweiser Papers, Box 43.]. То есть его рабочий день на 84-м году жизни продолжался, очевидно с перерывом, 10 часов!

В последнем письме Гершуна к Гольденвейзеру, датированном 18 июня 1954 года, Борис Львович сетовал на утомление, не позволившее ему даже пойти в Очаг в его «присутственный день» (он бывал там три раза в неделю). «С нетерпением ждем 15 июля, чтобы уехать на отдых. Поможет ли он мне?» – задавался вопросом Гершун[36 - Ibid.]. Уехать на отдых ему не пришлось: 19 июля 1954 года Борис Гершун скончался в Париже в возрасте 84 лет.

Некрологи – не тот жанр, где можно найти о покойном что-либо, кроме комплиментов. Тем не менее полагаю, что А. А. Гольденвейзер был недалек от истины, объясняя причины успеха Гершуна в профессиональной и общественной работе. Этому

…во многом способствовали привлекательные черты его характера – его природная мягкость и уравновешенность, его деликатность и такт в обращении со всеми, с кем он приходил в соприкосновение. Но при этом Борис Львович умел быть и настойчивым, в особенности в деловых переговорах. Я не встречал никого, кто бы мог сравниться с ним в умении вести такие переговоры или защищать вверенные ему интересы в административных учреждениях[37 - Гольденвейзер А. Памяти Б. Л. Гершуна // Новое русское слово. 1954. 1 августа.].

Трудно не согласиться со словами А. А. Гольденвейзера, что в период беженства заслуги Гершуна «перед товарищами по сословию неоценимы. Более чем кто-либо, он содействовал разрешению трудной и не имевшей исторических прецедентов задачи – создать статус “адвокатуры в изгнании”. Это навсегда останется в анналах российской эмиграции»[38 - Там же.].

* * *

Над воспоминаниями Гершун начал работать, как им собственноручно помечено в рукописи, 4 августа 1936 года. В первых же строках он определил цели своего труда, так же как мотивы, побудившие его взяться за воспоминания:

Я пишу не для печати. В условиях эмигрантской жизни печатать эту толстую тетрадь, которую я собираюсь заполнить, негде и некому. Я пишу под давлением воспоминаний, от которых я не могу иначе освободиться. Они теснятся в моей памяти, рвутся наружу, не дают мне покоя. Надо перестать вспоминать прошлое, чтобы спокойно переносить настоящее. Я пишу для той адвокатуры, которая в России еще должна прийти. Я когда-то писал: «Она не имеет настоящего, ибо не может почитаться адвокатурой то “сословие” зависимых от администрации, не обладающих свободой слова правозаступников, которые теперь заменяют старую русскую адвокатуру, созданную Судебными уставами. Но русская адвокатура имеет будущее», – ибо не всегда останется Россия под властию диктатуры, и не мыслится свободная демократическая Россия – без свободной, независимой адвокатуры.

Рукопись Гершун предполагал передать в Пражский архив. 16 октября 1939 года он писал А. А. Гольденвейзеру:

Чтобы чем-либо заняться, я пока перечитываю и исправляю написанные мной за последние три года «Воспоминания русского адвоката» за время с 1894 по 1918 год. Всего 1000 страниц большого формата убористого шрифта. Воспоминания касаются всего того, что я видел и пережил как сенатский чиновник и адвокат, а также характеристики адвокатского Олимпа, его представителей и богов меньшего калибра. Написано не для печати, а для будущего историка адвокатуры, который «найдет мой труд усердный» и, отряхнув пыль десятилетий, использует его для своей работы[39 - В движении… С. 316.].

Возможно, именно то, что Гершун не предназначал воспоминания для печати, обусловило свободу, с которой они написаны. Таким образом, тетрадь разрослась до текста, по словам его автора, объемом 1000 страниц. Возможно, это «фигура речи». Во всяком случае, в фонде Гершуна в Бахметевском архиве при Колумбийском университете находится рукопись (листы в самом деле большого формата) объемом свыше 840 страниц. Неясно также, что Гершун понимал под шрифтом, ибо рукопись – автограф, а почерк Гершуна в самом деле был убористым. Небольшие фрагменты воспоминаний, отобранные и подготовленные к печати Гольденвейзером, как говорилось выше, увидели свет в «Новом журнале» (1955, кн. 43) под названием «Воспоминания адвоката».

В редакционной врезке к публикации говорилось:

В бумагах скончавшегося в 1954 году в Париже Бориса Львовича Гершуна осталась обширная рукопись (около 800 страниц на машинке) под заглавием «Воспоминания русского адвоката (1894–1918)», которую ему не удалось опубликовать при жизни. Автор воспоминаний занимал видное положение в петербургской адвокатуре, был юрисконсультом многих предприятий и участвовал в большом количестве крупных гражданских процессов. Его мемуары дают интересную картину русских судов, адвокатуры и деловых кругов столицы[40 - Гершун Б. Л. Воспоминания адвоката // Новый журнал. 1955. Кн. 43. С. 134.].

Машинописный экземпляр, если он в самом деле существовал, мне не удалось обнаружить ни в бумагах Гершуна, ни в фонде Гольденвейзера в Бахметевском архиве. А вот приблизительное число страниц в рукописи указано верно. Гершун печатать на машинке не умел, переписку он вел от руки. О том, что свои мемуары Гершун отдал перепечатать, он нигде не упоминает. Как бы то ни было, в нашем распоряжении имеется только автограф. Воспоминания Бориса Гершуна, представляющие собой рукопись объемом чуть более 840 страниц, хранятся в Бахметевском архиве русской и восточноевропейской истории и культуры при Колумбийском университете в Нью-Йорке (Boris L’vovich Gershun Papers, Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture, Rare Book and Manuscript Library, Columbia University). В настоящую публикацию нами включена выдержка из главы, в которой рассказывается о еврейском детстве Гершуна и его отношении к собственному еврейству, а также часть главы о некоторых эпизодах его работы в качестве юрисконсульта великих князей Кирилла, Бориса и Андрея Владимировичей, в особенности в связи со столкновением с финансистом Д. Л. («Митькой») Рубинштейном. В публикацию включена также глава, посвященная характеристике этого знаменитого авантюриста. Полностью воспоминания Б. Л. Гершуна готовятся к публикации в издательстве «Статут». Текст публикуется по правилам современной орфографии и пунктуации, однако с сохранением стилистических особенностей оригинала и некоторых «неправильностей», позволяющих сохранить аромат эпохи. Текст и комментарии подготовлены Т. Л. Ворониной. Примечания Б. Л. Гершуна оговорены в примечаниях отдельно.

Б. Л. Гершун

Воспоминания русского адвоката

Подготовка текста и примечания Т. Л. Ворониной

Предисловие

Я пишу не для печати. В условиях эмигрантской жизни печатать эту толстую тетрадь, которую я собираюсь заполнить, негде и некому[41 - Выдержки из воспоминаний Б. Л. Гершуна, подготовленные к печати его многолетним другом А. А. Гольденвейзером, были опубликованы уже после его смерти: Гершун Б. Воспоминания адвоката / публ. и ред. А. А. Гольденвейзера // Новый журнал. 1955. № 43. С. 134–152.]. Я пишу под давлением воспоминаний, от которых я не могу иначе освободиться. Они теснятся в моей памяти, рвутся наружу, не дают мне покоя. Надо перестать вспоминать прошлое, чтобы спокойно переносить настоящее. Я пишу для той адвокатуры, которая в России еще должна прийти. Я когда-то писал:

Она не имеет настоящего, ибо не может почитаться адвокатурой то «сословие» зависимых от администрации, не обладающих свободой слова правозаступников, которые теперь заменяют старую русскую адвокатуру, созданную Судебными уставами. Но русская адвокатура имеет будущее, – ибо не всегда останется Россия под властью диктатуры, и не мыслится свободная демократическая Россия – без свободной, независимой адвокатуры.

Для этой будущей адвокатуры мои записи, которые я сдам в Пражский архив[42 - Русский заграничный исторический архив в Праге (РЗИА) – крупнейший европейский архив русской эмиграции, созданный в 1923 году. В задачи Архива входило «собирание, хранение, систематизация и научная обработка материалов по истории России и входящих в нее народов». В конце 1945 года был вывезен в СССР. В настоящее время хранится в ГА РФ. Рукопись воспоминаний Гершуна хранится в Бахметевском архиве при Колумбийском университете в Нью-Йорке.], могут оказаться не лишенными интереса. Я хочу поделиться с моими будущими коллегами не только моими воспоминаниями, но и опытом более чем сорокалетней адвокатской деятельности.

Я когда-то мечтал написать книгу «Правила адвокатской профессии». У меня не было никогда досуга, чтобы привести это намерение в исполнение. Теперь, когда я обладаю свободным временем, эти «правила» никому не нужны. Но они пригодятся тому будущему адвокатскому поколению, которое начнет свою работу – без связи с прошлым. Эмигрантская адвокатура мечтала быть этим связующим элементом. Доживет ли она до дней возрождения русской адвокатуры? Что к тому времени останется от нас? Пусть этот труд, «старым беременный»[43 - «Обратное цитирование» известного выражения К. Маркса: «Насилие – повивальная бабка каждого старого общества, беременного новым» (Маркс К. «Капитал». Т. 1, гл. 31).] (мое имя для будущего ничего не будет значить), послужит материалом для того коллеги, который извлечет эту тетрадь из Русского заграничного архива и воспользуется имеющимся в ней материалом для своего труда о прошлой адвокатуре и о том, какой она должна быть в будущем.

Будущей русской адвокатуре я и отдаю эти записи.

4 августа 1936 г.

Herrenalb (Schwarzwald)[44 - Бад-Херренальб (нем. Bad Herrenalb) – курортный город в Германии в регионе Северный Шварцвальд, земля Баден-Вюртемберг.]

Германия

Семья. Детство. Учеба в университете[45 - Текст включает отрывок из первой главы первой части «Воспоминаний русского адвоката»: «Вступление в адвокатуру. IV департамент Правительствующего Сената».]

Я окончил Петербургский университет весной 1892 года. По сдаче экзаменов я поехал к родителям в Вильну[46 - Вильна (с 1939 года – Вильнюс) – губернский город, крупнейший город Литвы.], где было решено, что я прежде всего отбуду воинскую повинность. Я вступил вольноопределяющимся[47 - По уставу о воинской повинности 1874 года вольноопределяющимися считались военнослужащие из нижних чинов, добровольно поступившие на военную службу и пользовавшиеся в связи с этим определенными льготами. Лица иудейского вероисповедания поступали в вольноопределяющиеся на общих основаниях. После 1886 года срок службы для вольноопределяющихся Первого разряда, к которому причислялись и лица, окончившие университеты и другие высшие учебные заведения, составлял 1 год и 9 лет в запасе (срок службы на общих основаниях – 2 года и 13 лет в запасе). По выслуге обязательного срока службы вольноопределяющиеся производились в офицеры. До 1913 года закон не содержал прямого запрета на получение евреями офицерского чина, тем не менее в офицеры их не производили.] в 4-й Псковский лейб-драгунский Ее Величества Государыни императрицы Марии Федоровны полк, стоявший в Вильне. Я жил дома, но проводил почти весь день в казармах. Я захватил с собой из Петербурга юридические книги (главным образом по гражданскому праву), но о каких-либо занятиях во время службы не могло быть и речи: я слишком уставал к вечеру. Отбыв воинскую повинность, я в ноябре 1893 года поехал в Петербург. Родители сшили мне зимнее пальто, темный костюм, дали немного белья и 30 рублей денег. В Петербурге я поселился у моей замужней сестры на Фонтанке у Невского проспекта (№ 52). На следующее утро по приезде я вышел на Невский проспект. Был чудный день, я дошел до Полицейского моста. В окне книжного магазина Мелье[48 - Книжный магазин «Мелье и К°» (Mellier & Co), находившийся по адресу: Невский проспект, 20.] я увидел книгу «L`Еducation de la Volontе», кажется, Payot’а[49 - Я недавно видал эту книгу в окне одного из книжных магазинов rue de la Pompe [в Париже]. Как живучи некоторые книги! (примеч. Б. Л. Гершуна). Payot Jules. L’еducation de la volontе [Пэйо Жюль. «Воспитание воли»] – самая известная книга французского педагога и публициста Жюля Пэйо (1859–1940), впервые вышедшая в 1893 году. К 1909 году выдержала не менее 32 изданий и была переведена на несколько иностранных языков.] и купил немедленно: я всегда себя упрекал в недостаточно сильной воле и решил узнать, как ее воспитать и укрепить. В соседнем магазине – эстампном и художественном – Дациаро[50 - Художественный магазин семьи Дациаро (Daziaro) располагался на Невском проспекте, 1. Основатель первого в России частного издательства печатной художественной графики, специализировавшегося на продаже литографированных эстампов, Джузеппе (Иосиф Христофорович) Дациаро (1806–1865) приехал в Россию из Италии в начале 1820-х годов. Продукция издательства Дациаро пользовалась популярностью благодаря своему качеству и верно выбранному небольшому формату литографий, позволившему значительно расширить круг покупателей.] – я увидел в окне фотографию с какой-то картины, изображавшей девушку-подростка, брюнетку с милым овалом лица, с взглядом темных глаз, устремленных вдаль. Лицо этой девушки мне напомнило мою 13-летнюю двоюродную сестру, которую я уже тогда любил нежной любовью и которая впоследствии стала моей женой. Я купил эту фотогравюру. Эти два моих первых действия в значительной степени предопределили всю мою будущую жизнь.

Я упражнял свою волю, заставляя себя работать и упорно идти к поставленной цели, не уклоняясь в сторону и не поддаваясь никаким соблазнам.

Любовь к черной девочке-подростку меня предохранила от других увлечений, дала тонус моей личной жизни, определила выбор моей карьеры и мое крещение (она была по рождению православной).

_____________________

Предо мной предстал вопрос: что делать, по какому пути пойти?

Легче всего было бы поступить на службу в банк. Все трое дядей со стороны матери были банковские деятели: один был вице-директором Учетного и ссудного банка, всего недавно оставившим свою службу; другой – совладельцем банковского дома на Невском проспекте; третий – директором, издателем, представителем Дрезденского банка в Петербурге[51 - Дяди Б. Л. Гершуна по матери: Борис Семенович Шерешевский (Шершевский), вице-директор Учетного и ссудного банка; Григорий Семенович Шерешевский (1848–?), купец первой гильдии, владелец банкирского дома «Г. Шерешевский и К°» и биржевого фонда Г. С. Шерешевского; Дмитрий Семенович Шерешевский (1856–?), комиссионер по биржевой части, член правления Русского общества машиностроительного завода Гартмана и учредитель Русского общества полевых и узкоколейных путей «Паровоз». Петербургский учетный и ссудный банк, учрежденный в 1869 году при участии немецких капиталов, проводил активную политику по финансированию промышленности, выступая младшим партнером Международного коммерческого банка. Основанный в 1872 году Dresdner Bank ежегодно выдавал в России ссуды более чем на 100 тыс. марок.]. Они с легкостью пристроили бы меня в любом банке, и мне была бы обеспечена так называемая «приличная карьера». Это значило бы пойти по линии наименьшего сопротивления. У меня не было никаких колебаний: банковская деятельность мне была не по душе.

При окончании университета я представил работу на диплом I степени «О принадлежностях» и был признан – по заключению профессора Дювернуа[52 - Дювернуа (Duvernois) Николай Львович (1836–1906) – юрист, историк права, заслуженный ординарный профессор, доктор гражданского права. С 1881 года преподавал на кафедре гражданского права юридического факультета Санкт-Петербургского университета.] – заслуживающим оставления при университете «для подготовления к ученому званию» по кафедре гражданского права.

В университете со 2-го курса я занимался под личным руководством профессора Дювернуа почти исключительно гражданским правом, не отдавая себе еще ясного отчета, какую профессию я изберу. Мой брат (физик) избрал научную карьеру[53 - Гершун Александр Львович (1868 (по др. сведениям 1866) – 1915) – физик, специалист в области прикладной оптики, электромагнетизма, радиоактивности, основатель российской оптической промышленности. В 1886–1890 годах учился на физико-математическом факультете Санкт-Петербургского университета, по окончании которого остался там работать. Действительный статский советник (1911).], и я подумывал более о научной карьере, менее об адвокатуре. Ясно было только одно: долго я не должен и не могу претендовать на поддержку со стороны родителей и должен скорее стать сам на ноги. По приезде в Петербург я зашел немедленно к профессору Дювернуа, который принял меня очень ласково и сам предложил в ближайшем заседании факультета (или Совета) внести вопрос о моем оставлении при университете. Что и осуществилось в скором времени. Я получил от профессора Дювернуа и затем от профессора Ефимова (по римскому праву)[54 - Ефимов Василий Владимирович (1857–1902) – юрист, с 1891 года ординарный профессор кафедры римского права Санкт-Петербургского университета.] программу занятий, получил в университетской библиотеке необходимые книги и засел за работу – подготовку к магистерскому экзамену.

Мне тогда казалось, что юристу, избравшему научную карьеру, необходимо знакомиться с судебной работой так же, как врачу необходима клиническая работа, что голая теория далека от жизни и мертва. Мне думалось, что занятия теоретические должны быть соединены с практической работой в суде или в адвокатуре – с тем, однако, что практической работе было посвящено время, остающееся от научной работы.

Об адвокатуре я имел очень слабое представление, но мне было ясно, что надо попытаться попасть в помощники к такому адвокату, у которого я бы мог заняться изучением дел и их разработкой и не был бы принужден посвящать много времени беготне по справкам и ходатайству по мелким делам. Мне казалось, что только у крупного адвоката я бы нашел работу, которую я бы мог совместить с подготовкой к магистерскому экзамену. Мой старший дядя был знаком с присяжным поверенным Герардом[55 - Герард Владимир Николаевич (1839–1903) – один из самых известных российских адвокатов. После окончания в 1859 году Императорского училища правоведения служил в течение нескольких лет в Сенате и в Царстве Польском (в юридической комиссии, занимавшейся подготовкой введения Судебных уставов). Член Санкт-Петербургского окружного суда (1866); присяжный поверенный округа Санкт-Петербургской судебной палаты (1868); член Совета присяжных поверенных (1869; 1902–1903 – председатель Совета). Получил известность благодаря участию в крупных политических процессах 1870–1890 годов: деле нечаевцев, процессе 50-ти (защищал Н. Ф. Цвиленева, В. Н. Батюшкову, А. Е. Трубецкого, Л. А. Иванова), процессе 193-х (защищал 16 участников процесса), по делу 1 марта 1881 года (защищал Н. И. Кибальчича), процессе 20-ти. В последующие годы вел гражданские дела. Работал вместе со знаменитыми адвокатами Ф. Н. Плевако, В. Д. Спасовичем, Н. П. Карабчевским и другими. Занимался благотворительной деятельностью; основатель и председатель Общества защиты детей от жестокого обращения. В. Н. Герарду в значительной степени посвящена первая часть воспоминаний Б. Л. Гершуна.], о котором я впервые и слышал от дяди. Дядя, по моей просьбе, просил Герарда зачислить меня помощником, но Герард посоветовал, чтобы я прежде всего послужил некоторое время в Сенате, лучше всего в IV департаменте[56 - IV (апелляционный) департамент Сената (1805–1898), наряду со II и III департаментами, занимался рассмотрением гражданских дел.], где канцелярия самостоятельно подготовляет решения дел. Так возникла мысль о моем поступлении в Сенат. И тут нашлась протекция: мой дядя был знаком с обер-прокурором IV департамента Сената П. П. Кобылинским[57 - Кобылинский Петр Петрович (1847–1918), окончил Императорское училище правоведения (1868); действительный статский советник (1887); тайный советник (1899); действительный тайный советник (1899); обер-прокурор IV департамента Сената, сенатор (Гражданского кассационного департамента, затем Первого департамента Правительствующего Сената; 1890); член правой группы Государственного совета (1906); член Совета Русского Собрания (1914–1917).], с которым он вместе заседал в Ревизионной комиссии Тульского поземельного банка[58 - Петербургский Тульский поземельный банк, основанный в 1872 году и выдававший ссуды под залог земли и городских имуществ.]. Кобылинский согласился меня зачислить в Сенат. Путь для этого был прост: надо было причислиться к Министерству юстиции и быть откомандированным для занятий в IV департамент Сената. Это можно было проделать и в качестве еврея (пример Закса, сына присяжного поверенного, зачисленного после меня – в 1900 году в Сенат), но я крестился, приняв православие, еще до вступления в Сенат.

_________________

Мне и сейчас непонятно, как легко я решился на крещение и как мало было у меня колебаний перед шагом, который я бы теперь никогда и ни при каких условиях не совершил. В этом акте я раскаиваюсь и понимаю тех, кто меня за это осуждали и осуждают. Попытаюсь, однако, из условий и обстановки моего детства и юности найти объяснение этому моему поступку, который, в сущности, не вяжется со всей моей моральною личностью.

Я рос в семье, в которой к вопросам национальным и религиозным относились без всякого интереса. Еще дед мой, живший в Гродно[59 - Гродно – губернский город, в 1856 году насчитывавший 18 тыс. жителей, среди которых евреи составляли самую многочисленную группу.], имевший небольшую оптовую торговлю сукном, мало придавал значения религиозным обрядностям. Он был одним из тех вольнодумцев, которые стали нарождаться в еврейской среде и которые были первыми адептами ассимиляционного движения среди евреев. Это движение началось в пятидесятые годы прошлого столетия и шло параллельно с нарастанием той либеральной эры, которая дала освобождение крестьян, судебные уставы, земства и городское самоуправление. Дед был одним из первых гродненских евреев, который отдал своих детей в русскую гимназию[60 - В Гродно была одна мужская классическая и одна женская гимназия. Традиционное еврейское обучение происходило в одноклассном начальном училище, талмуд-торе и ешиботе.]; первые годы мальчики посещали гимназию втайне от матери, не разделявшей либеральных взглядов деда; она думала, что дети утром отправляются в хедер. Мальчики по пути в школу переодевались в знакомой семье, придерживавшейся также передовых взглядов, в мундирчики с красным околышком, а на обратном пути опять надевали свои лапсердаки. Однажды бабушка, к своему ужасу, встретила своих сыновей по пути из гимназии в мундирчиках. Дома разразилась буря. Дед оказался стоическим, и бабушке пришлось подчиниться. Она уже не возмущалась, а только тихо стонала, когда дед нанял для старших мальчиков учителя французского языка, того же самого, что преподавал у губернатора. В Гродно того времени это вызвало сенсацию. В конце 50-х годов три старшие сына деда постепенно кончали гимназию и уезжали в Москву, в университет, на медицинский факультет. Характерно, что дед уже тогда дал своим детям – всем, кроме одного (Хацкеля – очевидно, единственная уступка бабушке; Хацкель и не кончил гимназии), – христианские имена, значившиеся в их документах (Моисей – не Мойша, Лев[61 - Гершун Лев Яковлевич (1836–1897) – отец Б. Л. Гершуна.] – не Лейба и т. д.). Так началась в еврейской среде ассимиляция с русским обществом. Дома у деда обряды еврейской религии исполнялись больше по инерции. Попав в университет, Гершуны-студенты вошли в русское общество, забывая о своем еврействе[62 - Вероятно, что еврейского общества в том виде, как оно существовало в наше время, в Москве тогда и не было (примеч. Б. Л. Гершуна).]. Мой отец мне рассказывал, что в лучших слоях русского общества ассимиляционные стремления еврейской молодежи встречали симпатию и поддержку. Студенты пополняли свои средства уроками исключительно в русских семьях. До окончания университета отец не ездил домой: железной дороги еще не было, и путешествие лошадьми было и продолжительным, и не по средствам. Летом он, как и прочие еврейские студенты (число их было невелико) жили на так называемых «кондициях» в качестве репетиторов в русских помещичьих и – нередко – аристократических семьях; считалось даже модным и соответствующим «духу времени» приглашать летом к детям еврея-студента. Так многие студенты того времени понемногу отходили от еврейства, привыкая к русскому обществу. Когда по окончании университета отец получил сразу место уездного врача в уездном городе Соколки Гродненской губернии[63 - Соколка – уездный город Гродненской губернии (с 1807 года). Более половины его жителей составляли евреи, почти все остальные по вероисповеданию были католиками.], он женился. Мать моя, урожденная Шерешевская[64 - Гершун (урожд. Шерешевская) София Семеновна.], происходила из еврейской семьи города Юрбурга (Ковенской губернии) у самой германской границы[65 - Юрбург (нем. Georgenburg) – местечко Россиенского уезда Ковенской губернии, расположенное на реке Неман недалеко от прусской границы. К началу XX века в городе насчитывалось 6,5 тыс. жителей, из них: 4,3 тыс. евреев, 1,5 тыс. представителей Римско-католической церкви, 365 лютеран и 266 православных. В настоящее время город Юрбаркас (лит. Jurbarkas) на западе Литвы.]; дед был оптовый торговец лесом, человек, говорят, умный и «свободомыслящий». Детей своих он с детства воспитывал в Германии, в Кенигсберге, где мать моя и кончила средне-учебное заведение. Мать говорила по-немецки и по-французски и русскому языку научилась только после замужества, но никогда им хорошо не владела: с нами она говорила и переписывалась по-немецки.

В Соколках родители попали в польско-русскую среду. Жившие там евреи – шинкари, лавочники, мелкие ремесленники – не могли составить общества врачу, одной из видных персон уезда; отец стал вскоре и городским врачом и, как единственный врач, овладел всей частной практикой, как в городе, так и среди окружных польских помещиков. Родители прожили в Соколках около тринадцати лет; когда мы переехали в Вильну, мне было семь лет. Я помню среди наших гостей в Соколках ксендза, русского батюшку, местного судебного следователя, к которому мы детьми бегали по соседству получать леденцы, которыми были полны ящики его комода. Помню, что мы ездили за город в гости к местным помещикам. С раннего детства у нас была немецкая гувернантка Frl. Jantzon. Мы с детства говорили по-немецки, молились по-немецки и вряд ли подозревали, что мы евреи. Я отчетливо помню, как праздновались у нас русская Пасха и Рождество, как мы готовили к Рождеству сами все елочные украшения, как ездили в лес вырубать елку. Знаю из позднейших рассказов, что отец был очень популярен и любим в польском обществе; он имел, правда, медаль в память «усмирения польского мятежа»[66 - Медаль «За усмирение Польского мятежа» вручалась участникам подавления восстания 1863–1864 годов в Царстве Польском, Северо-Западном крае и Волыни. Учреждена в 1865 году, имела два варианта: светло-бронзовый (им награждались военнослужащие всех званий, принимавшие участие в боевых действиях или находившиеся в войсках при исполнении воинских обязанностей) и темно-бронзовый (для гражданских и военных чиновников, служивших в 1863–1864 годах на территории Царства Польского и Западного края и не принимавших непосредственного участия в сражениях, но своими действиями помогавших подавлению восстания, а также представителей духовенства всех вероисповеданий, способствовавших прекращению восстания, и ряд других категорий штатских лиц). Всего было отчеканено около 370 тыс. светло-бронзовых и более 230 тыс. темно-бронзовых медалей.], но «усмирение» его выражалось в том, что он давал всякие поблажки сидевшим в местной тюрьме польским «мятежникам» и по всякому удобному поводу переводил их в находившуюся рядом с нашим домом-усадьбой уездную больницу, чтобы они – «на честное слово» – пользовались большею свободою. В 1877 году отца по его просьбе перевели в Вильну «для воспитания детей», он был назначен ординатором виленской еврейской больницы, где он со временем дошел до должности старшего врача. В Вильне – еврейско-польском городе – мы оказались в кругу вновь образовавшегося с 1860-х годов еврейского интеллигентского общества – врачей, аптекарей, присяжных поверенных, учителей вновь учрежденных еврейских школ. Большинство этих семей укладом своей жизни мало отличалось от нашей. Все же можно утверждать, что эти семьи имели бо?льшую связанность с еврейством, чем мы: они праздновали большие еврейские праздники, посещали в эти дни синагогу, постились в иом-кипур[67 - День прощения (примеч. Б. Л. Гершуна).], изредка вели – из-за отношений к родным или родителям, или просто по традиции – кошерную кухню. У нас не велась кошерная кухня, я не помню родителей идущими в синагогу, еврейские праздники, даже иом-кипур, не отличались от будних дней, – зато праздновалось Рождество, устанавливалась елка с подарками, на Пасху появлялись на столе рядом с мацой и изюмным вином, которые мы очень любили, куличи, пасха, ветчина; в субботу мой отец, ссылаясь на срочность врачебных визитов, так же разъезжал по больным на извозчике, как и в будние дни. К этому в Вильне привыкли, нас не осуждали и не чуждались нас, тем более что родители, особенно мать, отличались приветливостью и гостеприимством. У нас были гувернантки: сначала Frl. Jantzon, переехавшая с нами из Соколок, затем француженки; нас всех обучали игре на рояле, а когда мы оканчивали гимназию, нас заставляли брать уроки английского языка. Домашним языком у нас был из-за матери немецкий. И по известным дням французский язык. Нам строго запрещалось говорить на «жаргоне»[68 - Так назывался язык идиш в те времена (примеч. Б. Л. Гершуна).], разговорном языке всей Вильны, отсюда произошло то, что, живя в Вильне, я не умел и до сих пор не умею говорить на идиш.

Так шло наше воспитание. Поступив в гимназию[69 - Б. Л. Гершун учился в виленской 1-й гимназии, которую окончил в 1888 году с серебряной медалью.], я почувствовал, что я еврей. Правительственный антисемитизм сказывался иногда резко в школе. Были преподаватели, издевавшиеся над еврейскими мальчиками, такие были, впрочем, исключениями. В классах большинство учеников были евреи. Сказывалась и рознь между учениками-христианами, особенно поляками, и евреями. Почему-то в отношении ко мне и брату этот антагонизм проявлялся меньше. Имело значение и общественное положение отца, быстро завоевавшего в Вильне значительную практику, и большое уважение, и, наконец, весь строй нашей жизни, воспитание, нам даваемое, и, может быть, и то, что внешне мы все были не типичными евреями.